Голавль мечты

Как говаривали, помнится, классики ещё в школе: чуден Дон при тихой погоде!^[1] Станичные мальчишки летом проводили на нём всё светлое время суток – с удочками по утрам и вечерам, а днём на пляже – с надутыми камерами от тракторных колёс.

Василёк, белобрысый городской сорванец, приехавший к бабке с дедом на каникулы, не был исключением. Целыми днями он пропадал на реке, то исследуя ежегодно наполняемые половодьем озёрца и протоки, то забираясь на возводимый заново каждую весну понтонный мост.

На правый берег с его откосными сахарно-меловыми горами Василёк не ходил: слишком уж резко Дон-батюшка там набирал глубину. Да и течение уносило наживку за какие-то секунды. Замучаешься перезабрасывать.

Нет, мальчик любил тихие заводи, куда заплывала отдохнуть от стремнины и зловещих глубин всякая рыбья молодь типа голавликов и краснопёрок.

Он даже изобрёл для себя новый метод ловли без грузила и поплавка. Весь мир уже давно знал этот метод как ловлю нахлыстом, но советский телевизор не больно-то показывал, как этот самый мир ловит рыбку себе в удовольствие.

Сотни луговых кузнечиков извёл Василёк, отправляя их на крючок как наживку для стремительных хищников. Но зато и результат у него был налицо: каждый вечер приносил он в хату целую связку упругих рыбёшек.

– Кормилец! – ласково называла его бабушка. – Кажинный день риба на столе!

– Бездельник! Хучь бы воды под яблони натаскал… – ворчал себе под казацкий длинный ус дед, не отрываясь от чтения газеты «Правда». – Я вон надысь* тридцать вёдер с журавля приволок!

Василёк ничего не отвечал деду. Только выпивал залпом поднесённую бабулей пол-литровую банку парного молока, съедал нехитрый ужин и ложился спать. Снились ему в основном сны про трофейных голавлей и язей, которых он вытаскивал из Дона после упорного вываживания.

Бабушке, хлопотавшей по хозяйству с первого света и до кромешной темени, не снилось ничего.

А деду, суровому ветерану всех коллективизаций и войн, снилась упорная борьба не на жизнь, а на смерть с врагами коммунизма и пособниками мирового империализма.

В тот день, встав чуть позже бабули, которая уже успела подоить корову и отправить её в бредущее мимо дома стадо на выпас, Василёк решил пойти рыбачить на понтонный мост. Ранним утром по мосту, как правило, никто не ездил, и смотрящий, дородный дядь Валера в прорванном под мышками и выцветшем от старости тельнике, появлялся на рабочем месте уж никак не раньше половины восьмого.

Этим пользовались все мальчишки, забираясь по понтонам чуть не на середину реки. Василёк же туда отнюдь не стремился: рыбья молодь держалась поближе к водорослям у береговой линии. На неё-то, эту молодь, он и собирался поохотиться со своим нахлыстом, предварительно наловив ладошками целую кучу кузнечиков и отправив их в целлофановый пакет.

Голодные голавлики и краснопёрки охотно хватали предложенное угощение, и уже часам к семи утра у Василька на кукане висело с дюжину рыбёшек вполне себе съедобного размера.

Солнце поднялось выше и начало нещадно припекать. Захотелось искупаться. А заодно и отлить.

Но тут к вяло барахтающемуся на поверхности воды кузнечику подплыл очередной голавлик и стал пробовать наживку на вкус.

– Ну же, ну, давай! – подбадривал его шёпотом Василёк, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу на начавшем разогреваться железном понтоне.

Внезапно возле десятисантиметрового голавлика нарисовалась этакой атомной подлодкой поднявшаяся откуда-то из глубины тень. Мелкий стремглав шарахнулся от неё в укромные заросли прибрежных водорослей. А тень материализовалась в полуметрового гиганта с такими сочными ярко-красными плавниками, что Василёк от восхищения даже перестал плясать.

Голавль неторопливо взял в губы кузнечика, пожевал его, одобрительно шевеля мощным хвостом, а потом развернулся на сто восемьдесят градусов и пошёл на погружение.

Леска сразу полностью ушла под воду вслед за ним. Василёк тут же подскочил к самому краю понтона и вытянулся в дугу, схватив удочку обеими руками, чтобы дать рыбе поглубже заглотить наживку.

После подсечки и возврата на поверхность изогнутым в верблюжий горб бамбуковым удилищем дитя донских глубин с выражением недоумения на породистой морде поднялось на несколько сантиметров над водой и сразу же рухнуло обратно вместе с оторванным крючком в губе.

Выплюнутый кузнечик пару раз качнулся в оставленном удивлённым голавлём водовороте и тоже медленно погрузился в таинственную бездну.

– Вась, а Вась! – донеслись смешливые мальчишечьи голоса с соседних понтонов. – Ты чаво эт, кубыть*, оглоблю подцепил?

Василёк, пятясь на дрожащих в коленях ногах, лишь неуверенно помотал головой в ответ и без сил опустился на деревянный настил моста.

Несколько минут спустя, вытерев тыльной стороной ладони вспотевший лоб и подобрав бесполезный теперь нахлыст, он отправился домой, чтобы рассказать деду с бабкой о своём приключении.

Бабуля, варившая на керосинке противную манную кашу на завтрак, только руками всплеснула:

– Ой, та ты шо?! От така от риба? Эка орясина!*

А дед, закончив обязательную утреннюю зарядку, вошедшую у него в привычку за долгие годы службы, неторопливо умылся по пояс холодной водой и, растирая поджарое тело вафельным полотенцем, иронически спросил:

– Эт те, кубыть, ночью причудилось? Аль зараз* сочинил?

Василёк ничего не ответил своему идейно закалённому деду, которого, кстати, он очень в душе уважал за его героическое прошлое и несгибаемое настоящее.

Но поскольку взаимопонимание у них явно никак не налаживалось, он пошёл в сад, прислонился к старой, не политой им надысь яблоне, обнял её и горько заплакал от обиды…

А вдоволь поплакав, задумался на мгновение, мстительно усмехнулся, расстегнул ширинку и обильно оросил ствол дедовой гордости, восстановив таким манером психологический статус-кво.

Наука и религия

Мужики крепко гуляли на Казанскую.

Пока их жёны прибирались в избах да истово целовали вынутые из сундука по случаю праздника иконки Божьей Матери, мужики собирались у правления колхоза и неторопливо скручивали цигарки из обрывков советских газет.

Часам эдак к девяти, когда июльское солнце уже не раз заставляло их протирать нещадно потевшие под праздничными фуражками головы, к правлению подтягивался колхозный пастух Барыш с гармошкой на ремне через плечо и бутылью мутной жидкости под мышкой.

– Эва, Барыш подкатыват! – радостно сообщил товарищам худосочный тракторист Ваньша Комаров, первым узревший разодетого в пух и прах гармониста.

– А мы уж тут тя заждались! – откликнулся ему Петька Жеменев, красномордый скотник с плечами в косую сажень. – Десятый час никак, а ни в одном глазу!

– Ничо, подождёшь, – спокойно ответил Барыш, ставя в тенёк бутыль и задвигая трёхрядку за спину. – Закусь принесли, отерханцы?*

– Не вишь, што ль? – мотнул патлатой головой Ваньша. – Эва, на газетке разложено всё!

Барыш аккуратно, чтобы не помять красную ситцевую рубаху навыпуск и не испачкать начищенные до зеркального блеска юфтевые сапоги, присел на травку и посмотрел на несколько вырванных листов бумаги, постеленных скатертью.

– Кака эт те газетка?! – попрекнул он Ваньшу. – Это ж цельный журнал «Наука и религия», темнота!

Эвона статья про работу мозга при задержке дыхания. Читать, што ль, не могёшь, комаха* тя задери?

– Нет у его мозгов! – уверенно заявил Петька, с характерным звуком выдёргивая пробку из бутыли с мутной жидкостью. – Ни к чаму яму та статья!

– Чего нету? – напрягся Ваньша. – Мотри, как бы самому мозги не вышибли!

Петька, не обращая ни малейшего внимания на угрозы худосочного приятеля, разлил жидкость по гранёным стаканам и выдохнул:

– Ну, будем!

После чего, слегка дотронувшись своим стаканом до товарищеских, залпом опрокинул его в широкую пасть.

– Хар-рош! – смачно крякнул он, ставя стакан обратно на травку и протягивая другую руку за малосольным огурчиком и чёрным хлебушком.

Остальные последовали его примеру…

И продолжали следовать, пока не опростали пятилитровую бутыль до последней капли. Наиболее слабые богомольцы уже лежали в лёжку, а наиболее крепкие и воинственные отправились разрозненным табуном в соседнее село на традиционный праздничный диспут с тамошними мужиками.

– Эка… – непритворно удивился Барыш, когда в ёмкости не осталось ничего, кроме сивушного запаха.

Поглядел пристально на журнал-самобранку и непослушным ртом промычал, прерываясь на икоту:

– Ван-нь, а Ван-нь… ик… слышь штол-ль?

– Ась? – оторвался от своих булькающих мыслей о работе мозга приятель.

– Хренась! – с обворожительной телячьей улыбкой ответил Барыш. – Эт-та… ик… домой ко мине сгоняй… ик… у миня ещё одна така стоит в сенях под лавко-о-ой…

Тут силы его вероломно оставили, он тяжело рухнул на бок, как подстреленный чукчей из карабина олень, и скоропостижно вырубился.

– Разморило! – понимающе помотал башкой крепыш Петька. – Жарища-то кака… Небось, под тридцатку!

И, с трудом задрав голову, посмотрел на стоявшее в зените дохристианское Ярило.

Ваньша тоже попробовал посмотреть на солнце, но голова его предательски закружилась, и он поспешил сфокусировать взгляд на Петре. Когда тот перестал наконец троиться, к Ваньше в голову забрела ненароком одна восхитительная идея:

– А чо мы тут сидим, по́том оплывам? Айда в Волге скупнёмся!

– И то дело! – согласился Петька, не без труда встав на четвереньки. – Слышь, Барыш, подъём!

Пастух никак не реагировал.

– Гармонь с его сыми! – посоветовал Ваньша. – Так. А терь давай ты под праву, а я под леву! У меня лодка тут недалече.

Приятели взвалили обмякшего Барыша на плечи и потащили к реке, поминутно спотыкаясь и матерясь. Донеся до берега, плюхнули на мокрый песок, не снимая с него ни начищенных сапог, ни красной косоворотки.

А сами стащили с себя всю одёжу, кроме семейных увядших трусов, зашли в воду и стали отвязывать Ваньшину лодку от колышка.

Пока суд да дело, ожил и Барыш.

Неуверенно сел, опершись обеими руками о песок, обвёл мутным взором окрестность и заорал благим матом на всю Волгу вплоть до противоположного берега: