12

Заряжал снегопад, казалось, надолго, но вдруг открывалось солнце, и обильно выпавший снег таял, старые сугробы вдоль заборов словно усыхали. С утра Москанин ездил по Саврухе, где красные стояли почти в каждой избе, смотрел, как из амбаров забирают зерно, грузят мешки на сани, как из хлевов выводят скот. Обозы с коровами, привязанными к задкам возов, с гуртами овец в хвосте, под конной охраной отправлялись на железнодорожную станцию. Сани двигались тяжеловато по разбитой размокшей дороге, снег шипел под полозьями.

Командир выезжал в ближние деревни, убил там троих владельцев крепких хозяйств. Продолжал интересоваться и жителями Саврухи: застрелил хозяина шорной мастерской розоволицего седоватого, но с чёрными усами Измалкова и ещё двоих справных селян.

Софье Ивановне было велено готовить больше каймака, и вечерами отдыхающий постоялец, сидя за самоваром, пил чай с горячими пышками и каймаком, говорил Маркелу и Илье об овладении средствами всемирного могущества. Наука откроет такое, что издали можно будет в глубине вражеской территории вызывать температуру, от которой воспламенятся леса и деревянные строения. Станет возможным вызывать чудовищные смерчи над землёй противника.

Маркел сидел за столом, стараясь сосредоточенно-важным видом скрывать восторг. Илья налегал на пышки, каймак, отправлял в рот кусочки колотого сахара.

Москанин прожил в доме Даниловых больше недели. Было погожее, ясное утро, когда он остался дома. Фёдор Севастьянович и Маркел понесли из кухни в свинарник вёдра с тёплым кормом; хозяин, бодрясь, сказал, будто в той прежней, до прихода красных, жизни:

– Солнышко взялось припекать! – кинул взгляд на снеговые наносы у забора: – Сугробы-то как уварились!

Когда вывалили корм в корыта свиньям и вышли из хлева, увидели шедшего к ним из дома Москанина в пальто, в беличьей шапке, но без перчаток. За ним следовали три его человека с винтовками за плечом. Фёдор Севастьянович, видимо, неосознанно попятился, оцепенело встал, его сильные руки повисли вдоль туловища, правая, сжимавшая дужку пустого ведра, дрожала. Маркела тронула рвущаяся тревога, с какой хозяин севшим, словно сорванным голосом спросил Москанина, до которого было ещё шагов семь:

– Что-то надо исполнить?

– Возьмите лопату, – сказал тот с вежливостью.

Хозяин как-то рассеянно, словно преодолевая нахлынувшую неохоту, вернулся в свинарник и вышел, сжимая опущенной рукой черенок лопаты, которая волочилась по слякоти. Командир обернулся к своим, сказал, как о чём-то неприятном:

– Женщина во флигеле? Заприте её там.

Потом опять вежливо обратился к Данилову:

– Идите вон туда, за хлев, – и показал рукой.

Из конюшни выглянул поивший лошадей Илья Обреев, один из красногвардейцев позвал его:

– Эй!

Фёдор Севастьянович, за ним Москанин, Маркел, трое красных и Илья зашли за угол хлева, и командир велел Данилову копать яму шагах в пяти от стены, рядом с кучей навоза.

– За что же это меня? – вперив взгляд в человека в пальто, выдохнул Данилов.

– Копайте. Для вас лучше, чтобы скорее кончилось, – равнодушно сказал тот.

– Но я ничего не совершил! – сдавленно выкрикнул Фёдор Севастьянович.

– Хотите уверить, что вы нас не ненавидите? Ну что вы, в самом деле… Вы бы нам мстили при каждом удобном случае, – отчётливо и спокойно проговорил Москанин. – Имейте мужество признать это.

Данилов опустил голову, разгрёб снег лопатой, с силой всадил её в размокшую землю, потом снял шапку; один из красных сказал:

– Дай! – и взял её.

Под колким солнцем плавился слой снега на крыше хлева, с неё срывались капли взблескивающей завесой. Данилов копал в спешке и с видом упрямства и досады, будто ему мешали. Красногвардейцы свернули самокрутки, закурили. Маркел, пристально глядя на роющего себе могилу хозяина, думал: тот молчалив из страха, как бы из-за него не пострадала Софья Ивановна.

Солнечные лучи прикасались к лицу, на резком свету табачный дым едва замечался. Илья Обреев переступал с ноги на ногу, сплёвывал, по нему было видно, до чего не нравится ему то, что делается. Красногвардеец, который раньше не раз с ним разговаривал, предложил ему табаку, клочок газеты, и Илья стал сворачивать цигарку.

Москанин ушёл, обогнув хлев, стала слышна беготня во дворе, хлопали двери надворных построек, долетело:

– Сдела-ам, Лев Палыч!

Когда он возвратился, Данилов с потным лицом, тяжело дыша, лопатой выбрасывал землю из ямы, которая была ему по колено. Командир подошёл к краю, поглядел.

– Довольно.

Фёдор Севастьянович закинул ногу в сапоге на край ямы, опёрся на лопату, поднатужился, но недостало силы подняться наверх. Илья подскочил, протянул руку, помог и тут же проворно подался прочь.

– Верхнюю одежду надо снять, – сказал Данилову Москанин с какой-то профессиональной мягкостью, словно доктор больному.

Фёдор Севастьянович расстегнул поддёвку, которую тотчас взял красногвардеец, другой велел:

– И пинжак снимай!

Данилов остался в холщовой рубахе, опоясанной синим ремешком, под мышками проступал пот тёмными полукружьями.

– Сапоги снимите, – совсем тихо приказал Москанин.

Фёдор Севастьянович, стоя на одной ноге, согнув в колене вторую, попытался стащить с неё сапог, но не смог и тогда сел прямо в грязь и разулся.

– Бейте! – выдохнул и свесил голову.

– Нет, надо встать! – приказал со спокойной строгостью человек в пальто, держа руку в кармане.

Данилов упёрся рукой в слякотную землю, другую руку вскинул, вытянул и с усилием поднялся на ноги в шерстяных носках.

– Повернитесь спиной!

Он, переступив по грязи, повернулся, руки повисли. Пола рубахи, штаны были в липкой грязи. Москанин вынул из кармана пальто руку с наганом, отработанным движением согнув её в локте и подняв, выстрелил Данилову в затылок. Голова дрогнула, Данилов повалился назад – командир принял его на вскинутое колено и согнутую в локте руку с револьвером, подхватил и другой рукой, с силой толкнул тело снизу, приподнимая, и опрокинул в яму.

Пряча наган в глубокий карман, увидел, что пальто выпачкано грязью: лицо выразило недовольство.

Он посмотрел на троих своих, на Илью и Маркела, сказал:

– Возьмите ещё лопаты, заройте поскорее!

И пошёл распоряжаться подготовкой к отъезду. Давеча его люди, как он велел, отрубили головы последним гусям, отдали Марии ощипывать.

По двору туда-сюда ходили деловитые красногвардейцы, кто запрягал лошадей, кто насыпал зерно в мешки, укладывал на сани. Когда обоз отправили на станцию, на кухне в двух котлах доваривались гуси с лапшой, картошкой, морковью и луком. С Москаниным в горнице собрались десяток его людей, были тут Маркел и Илья. Мария помогла расставить посуду, ушла и где-то спряталась. Каждый до краёв налил себе тарелку густым жирным супом, ели так, что за ушами трещало. Лев Павлович объел гусиную ножку и крыло. Едоки прибрали и три сковороды жареных гусиных яиц, напились молока.

– Товарищи, время! – произнёс командир, и красногвардейцы, вытирая руками рты, повалили из дома.

Он во дворе, стоя около своей лошади, прощался с Маркелом, Ильёй и Марией, которую велел найти и привести.

– Дом принадлежит вам троим! – объявил он. – Живите хорошо, вы работаете на себя.

Затем обратился к Илье Обрееву:

– После сева вам надо вступить в Красную гвардию.

– А как же! Получил – надо и послужить! – тот бодрым голосом, всем видом выразил истовую готовность.

Командир пожал ему руку, перевёл взгляд на Маркела:

– Сколько тебе лет?

– Семнадцать.

– Тебе тоже надо вступить.

Маркел смущённо сказал:

– Я хочу под вашу команду.

– Это у тебя от незрелости – служат не человеку, а идее всемирного могущества! – Москанин сжал руку парня и вдруг вспомнил: – А то, что было сделано с вашим бывшим хозяином, – это мера целесообразности! – он отчётливо повторил трудное слово: – целесообразности!

Вдевая ногу в стремя, на миг обернулся:

– Гляди на маяк!

И сев в седло, выехал на улицу, где собрался его отряд, дабы двинуться в ещё не освоенные красными места Оренбуржья.

Новым хозяевам были оставлены зерно на семена и на прокорм, две лошади, корова, пара овец с бараном. Погреб был полон картошки, другого овоща, вдоволь осталось всяких солений, варенья.

13

Солнце сползло низко, став будто больше, но утратив острую яркость. Маркел пошёл было с Ильёй к флигельку, где была заперта Софья Ивановна, но отстал. Обреев открыл дверь – его бывшая хозяйка, услышавшая шаги и поворот ключа в замке, уже стояла у порога, всмотрелась в глаза парня, хотела спросить, но перехватило дух. Он сказал:

– Они сделали…

– Где? где?.. – она выбежала из флигелька и поворачивалась, озирая двор.

Илья движением руки позвал её за собой, направился за хлев. К забору снаружи подходили знакомые, несколько человек были уже во дворе. Софья Ивановна перед засыпанной ямой охнула, схватилась за голову:

– Боже! Боже! Господи-и…

Прибежавшая Мария принесла шубу, вместе с Ильёй надела её на вдову. Та стенала, причитала, пришедшие знакомые селянки и Мария держали её под руки.

– Откопайте! – закричала Софья Ивановна, рыдая: – Надо на кладбище похоронить!

Один из селян в такой же поддёвке, в какой ходил Фёдор Севастьянович, но в новой, понуро сказал:

– А отвечать?

– Да они ж все ушли! – упрекающе бросила нестарая коренастая селянка в пуховом платке.

– Другие ихние придут – наши же им и донесут, – сказал селянин, и его поддержали второй и третий.

– Отро-ойте! – кричала вдова, с плачем закидывала голову. – Ми-и-ленькие! – хватала Илью за предплечья, нашла взглядом Маркела, подалась к нему: – Он тебе вместо отца был!

Она пыталась обнять Неделяева, её слёзы попадали ему на кисти рук. Рыдая, тряся головой и закидываясь, Софья Ивановна повалилась на колени в грязь. Несколько мужиков ушли, но трое остались, взяли лопаты. Илья, сунув лопату в руки Маркела, хлопнув его по плечу, налёг на свою, откапывая убитого. Когда его извлекли из ямы, вдова стала припадать к нему, причитать, со стоном воззвала:

– Несите в дом обмыть!

Неделяев проговорил раздражённо:

– А уж за это спросят с нас непременно. Дом теперь за нами!

Покойника отнесли во флигелёк, уместили на столе, бабы обмыли тело. У Фёдора Севастьяновича как у подлинного хозяина в сарае всегда имелся запас досок. Илья выбрал подходящие, он и двое мужиков сработали гроб, под утро отвезли покойника на кладбище, похоронили. Вернувшаяся во флигелёк вдова плакала и молилась, молилась. Мария приносила ей поесть, но она не глядела на еду дня два.

14

Селяне под надзором приезжего коммуниста поделили землю Данилова, нескупо отмерили Илье, Маркелу, Марии. Парни, не надрываясь, вспахали не всю землю и, сами себе хозяева, управлялись без спешки с севом.

Их наладились навещать разбитные селяночки. Старшую в её тридцать лет называли Санечкой: черноволосая, тельная, она часто, подвыпив, поминала со слезой мужа, которого убили на войне, хотя все знали, что замужем она не была. Три других девушки гораздо моложе её. Лизку и Ленку, приземистых, крепких, на толстоватых немного кривых ногах, Обреев называл репками. «Ха, репки!», «Ишь, репки!» – говоря им, он причмокивал, подмигивал и встречал довольный забористый смешок. Лизка отличалась от Ленки тем, что была курносая и ещё более грудастая.

Совсем иная Варвара, ровесница Маркела: у неё, высокой, тощенькой, груди чуть заметны, тонкие ноги. Все парни на селе ею пренебрегали, хотя она глядела бесстыдно, заливалась чувственным хохотком. С первого же раза, когда с подругами пришла к двоим холостым парням, садилась за стол рядом с Маркелом, приставала к нему с разговорами, заглядывала в глаза, трепала по колену. А он после ранней страсти к Любе держал себя с девушками замкнуто-сердито, до сих пор ни одну не поцеловал и руку Варвары грубо отбрасывал, что, однако, её нисколько не обескураживало. Илья Обреев за этим наблюдал и раз сказал сумрачному Неделяеву, когда девушке пришлось отойти прочь:

– Ты с ней мог бы понять: сухая щепка жарче горит! Не желаешь – я сам её распробую. Ты посмотри, как она ходит вихлянисто!

Илья, что было на редкость непривычно для села, понимал в женских походках. И Маркел невольно стал посматривать, как на тонких длинных ногах задорно ходит, повиливая попкой, Варвара.

В один вечер по обыкновению парни, четыре гостьи и Мария сытно поели в горнице, Илья, Санечка, Лизка и Ленка, выпившие самогонки, ушли в другую комнату распутничать, а Мария, которая жила с Ильёй, легла в своей комнате плакать. Маркел ещё не почувствовал вкуса к спиртному, противную самогонку не пил. Наевшийся, трезвый, он сидел за столом, допивал из кувшина молоко. Варвара, как всегда сидевшая рядом, встала:

– Ты не слышишь, что за дверью делают? И тебя не пронимает? – она потянула его за рукав: – Я загадала, что сегодня ты мне сломаешь плетень!

Повела его к нему в комнату, постелила постель, потребовала, злясь:

– Ну разденься ты, что ль! Или он у тебя позорный?

Парня это задело, он позволил себя раздеть. Девушка порывисто скинула с себя всё, хватко обняла его, прижалась, они легли, она действовала настырно, поощряя его, и мужественно перенесла грехопадение.

Потом, отдыхая, сказала:

– Я всё думала – взаправду ты ни одну не знал? Взаправду! И для меня хорошо у тебя вышло.

Они стали завершать жарким занятием каждый её приход с подругами, но жениться Неделяев не собирался, изменил ей сперва с Санечкой, потом с Лизкой и Ленкой и, наконец, с Марией. Он отворачивался, когда Варвара, кривя в едкой злобе лицо, бросала ему:

– Тебе, гаду, я нетронутая далась, а они под кем только не были! И сейчас дают тебе после Ильи!