Глава третья. Зимние забавы

Первый снег. Так проходит осень. Рыбалка, охота, ночёвки у костра, чистый воздух, плавание, непрерывная беготня, простая здоровая еда без излишеств незаметно делают своё дело. Мы с Сашкой взрослеем. Зимой, перед Новым годом, мне исполнится уже шесть, и Сашке исполнится шесть, только после Нового года. Разница у нас всего в месяц, а в документах – в целый год. И это нам странно.

Но пока нам ещё по пять, и идёт снег. Первый снег в этом году. Вначале медленными, красиво вырезанными снежинками, которые очень весело ловить раскрытыми ртами, а ещё рассматривать и срисовывать с них узоры. Потом снежинки густеют, сбиваются в хлопья, которые быстро заваливают мёрзлую землю толстым слоем. Рекс тоже радуется первому снегу, весело носится, хватая пастью хлопья, и с удовольствием валяется в снегу.

Мы давно ждём этого первого снега. Уже несколько дней. А до него мы катаемся с разбегу по замёрзшим лужам. И Рекс пытается прокатиться, но совершенно не понимает, как это сделать. В некоторых лужах мороз так высушивает воду, что остаются воздушные полости, и лёд над ними под нашими ногами ломается с треском. Если такие выломанные кусочки льда перевернуть, то иногда можно увидеть ледяные фигуры. Они наросли в полостях на обратной поверхности льда из инея, и похожи на волшебные замки, или на заснеженные деревья, или ещё на что-нибудь. И можно фантазировать и придумывать про них сказочные истории …

Мы уже одеты по-зимнему. В шубейки и военно-морские чёрные офицерские шапки. На шапках у нас красные эмалевые звёздочки. Мы их никогда не снимаем. На ногах – валенки с галошами, чтобы не промочить. Но мы их всё равно промачиваем, потому что лужи бывают глубокими, а родители этого не понимают. Вечером наши мокрые валенки, послушав ворчание бабуль, сушатся на батарее, и утром они снова сухие, и ждут нас.

Покатался… А снег мы ждём, чтобы кататься на санках. У Сашки есть санки, но они дома. В саду у Сашки не покатаешься, негде, поэтому мы катаемся в училище, на моих санках. По очереди. Санки большие, и можно было бы кататься вдвоём, но мы любим по очереди, измеряя потом, кто дальше проедет. Мои санки со спинкой, сделанной из крепких изогнутых железок. На эту спинку мы ложимся животом после разгона. И так, удерживаясь на спинке, съезжаем. Если сильно разогнаться, то можно проехать очень далеко. Потому что горка высокая и длинная. Эта горка расположена под большим каштаном, из веток которого мы пытались летом вырезать удилища для спиннингов. Полозья санок сделаны из металлических уголков. Впереди полозья загнуты вверх, но защитной полосы-перемычки между ними нет; она когда-то была выломана. И полозья торчат вверх опасными остриями. Отец всё собирается приделать перемычку, но ему постоянно некогда, а в воскресенье – рыбалка или охота. Кататься на спинке опасно, и родители нам об этом каждый раз напоминают. Но мы все равно катаемся, а родителям врем.

Когда выпадает первый снег, мы сразу же хватаем санки и бежим на горку. Горка ещё не очень засыпана снегом, да и снег пока рыхлый, но мы очень хотим кататься. Первым катится Сашка. Он весело пролетает мимо меня и Рекса, молодецки махая одной рукой в воздухе. Как это он ухитрился сохранить равновесие, держась только одной рукой за спинку? Хорошо же, Сашка! Посмотришь, как я прокачусь!

Отметив на снегу место остановки Сашки длинной чертой с буквой «С», я беру санки и взбираюсь на горку. Там лихо разбегаюсь и лечу мимо Сашки, сняв обе руки со спинки. Это получается у меня с трудом, и я незаметно помогаю себе грудью. Я пролетаю дальше черты Сашки и радуюсь победе. И Рекс мчится рядом, весело повизгивая…

Чуть прикрытый снегом, примерзший к земле кирпич, совершенно внезапно возникает перед моими санками непреодолимым препятствием. Санки ударяются о него и мгновенно останавливаются. Я слетаю со спинки, пролетаю над сиденьем и… нанизываюсь подбородком и нижней губой на острие левого полоза. И теряю сознание…

Очнувшись, ощущаю себя сидящим на снегу рядом с санками. Я зажимаю ладонью рану, пытаясь унять кровь, хлещущую ручьём. Снег вокруг меня залит кровью. Сильной боли нет. В голове медленно, как из темноты, всплывают обрывки мыслей, потихоньку сливаясь в одну мысль, главную: «… нарушил отцовский запрет… теперь меня надолго не пустят гулять… а ведь зима только началась…».

Сашка и Рекс с воплями и лаем бегают вокруг; они протоптали уже приличную тропинку. Наконец, кем-то оповещённые, прибегают отец и мать. Отец хватает меня на руки и быстро несёт домой. Мать бежит рядом, носовым платком в дрожащей руке пытаясь остановить кровь, но у неё это плохо получается. Отец что-то на ходу кричит появившемуся рядом человеку, и тот быстро убегает. Сашка исчезает в неизвестном направлении. Дома у распахнутой двери стоит расстроенная бабуля и непрерывно ахает.

Меня укладывают на кровать и раздевают. А я всё время хочу вырваться из их рук и куда-то бежать. Когда мама подробно рассматривает мою рану, то плачет. И бабушка тоже. Они видят страшно развороченную, с рваными ошмётками кровавую рану, в глубине которой торчат осколки разбитых зубов. Тогда я начинаю думать, что сейчас совсем умру. Потому, что вытечет вся кровь. Отец отрывисто ругает женщин «предпоследними» словами, и я немного успокаиваюсь. Мы с Сашкой уже знаем несколько совсем «последних» слов, и знаем, что их нельзя говорить знакомым и родственникам. И нельзя, чтобы наши знакомые и родственники даже догадывались о том, что мы знаем эти самые «последние» слова. Остальные ругательные слова мы определяем как «предпоследние» и иногда вворачиваем их в разговоры. К месту и не совсем, за что опять получаем выговор от взрослых.

Когда я был совсем маленьким, я уже умирал один раз. Тогда к нам в гости пришёл дядя Саша Ачкасов. Он очень любил подкидывать меня к потолку. А ещё заставлял просовывать руки между ног. И тогда он, взявшись за мои руки со стороны спины, резким рывком кувыркал меня в воздухе, а потом снова подкидывал и ловил. Но в тот раз, когда он стал радостно со мной это проделывать, я выскользнул из его рук и ударился головой сначала о дверной косяк, а потом и об пол. И потерял сознание. Отец сильно отругал дядю Сашу и сказал, что у меня было лёгкое сотрясение мозга. Потому что, когда я очнулся, то всё кружилось…

Госпиталь. В прихожей дребезжит звонок: это подъехала машина, чтобы вести меня в госпиталь. Мы долго едем по вечернему городу. Потом отец несёт меня по каким-то полутёмным длинным коридорам и, наконец, вносит в очень светлую комнату, всю заставленную непонятными сверкающими предметами. На потолке висит громадная люстра, которую тут же включают. Свет в комнате становится ещё ярче. Меня раздевают, почти совсем, и укладывают на стол под эту яркую люстру. Свет сильно слепит глаза, я начинаю бояться и тихо прошу отца уехать домой, где остались Рекс, мама и бабуля. Но отец показывает мне кулак и молча заставляет лежать молча.

Женщина в белом халате быстро делает мне укол в попу, а потом подходит врач. Отец тихо объясняет мне, что это хирург. Я впервые слышу это слово, поэтому не знаю, что будет дальше. Хирург тоже в белом халате, в очках и с маленькой смешной бородкой. Он осматривает моё лицо, осторожно щупая твёрдыми пальцами, и смеётся:

– Ну что, герой, хорошо покатался? - . А потом добавляет:

– Ничего, сейчас мы тебя заштопаем, и будешь совсем как новый.

Потом велит женщине в белом промыть мою рану и обколоть её уколами. И мне это совсем не нравится. Но меня никто не спрашивает, и белая женщина вонзает шприц несколько раз. Вокруг раны. И я вдруг перестаю ощущать свой подбородок и губы. Как всё равно их нет. И пугаюсь, что мне их уже отрезали. Но рядом стоит отец и держит мою руку, и поэтому мне не очень страшно. Я знаю, что отец меня обязательно спасёт от белой женщины и бородатого, который оказался её родным братом, потому что назвал её сестрой.

Хирург сначала берёт острый узкий ножичек и тонкие кривые щипчики, и, копаясь в моей ране, что-то там отрезает и кидает в железную банку. Потом промывает желтой водой и берет кривую иглу с длинной тонкой ниткой. Я закрываю глаза, чтобы не видеть. Но всё равно ощущаю, как бородатый сшивает края раны, протыкая их насквозь. И мне кажется, что он сошьёт мои губы на совсем, и я не смогу говорить. А как же мы будем спорить и ругаться с Сашкой? И школа, в которую я мечтаю пойти?

Когда меня мама брала с собой на городской рынок, я видел немых людей, которые объяснялись знаками, так быстро показывая друг другу фигуры из пальцев, что ничего не было понятно. А ещё видел одноногих и одноруких инвалидов войны. И совсем без ног, которые всё-таки ездили на таких маленьких мосточках с колёсиками-подшипниками, отталкиваясь от земли не руками, а специальными деревянными штуками. И я, лежа под иглой бородатого, вдруг так ясно представляю себя с зашитым ртом и почему-то без ног на подшипниках, что слёзы льются сами собой.

Бородатый продолжает зашивать, обзывая меня всякими ласковыми словами. Это он меня утешает. И я потихоньку привыкаю и успокаиваюсь. Хирург штопает меня долго. Он накладывает на мою губу и подбородок много швов. И говорит, что задета кость в подбородке, и что он мне её почистил. Через несколько дней меня надо снова к нему на осмотр, а потом уже не надо, потому что к нам домой придет та самая женщина в белом, которая оказалась его сестрой – надо же! – и вытащит у меня швы прямо дома. Зубному врачу показывать меня не обязательно, потому что два поломанных зуба – молочные, и скоро сами вылетят. Их вытолкнут новые зубы. А ещё бородатый говорит отцу, что я держался как герой, потому что не орал, и что шрамы украшают настоящего мужчину.

Всю мою голову забинтовывают, и я становлюсь как всамделишный раненый герой войны. Меня везут домой, где с нетерпением ожидают мама, бабушка и Рекс. Рекс сначала пугается моей забинтованной головы и удирает, да и пахнет от меня неприятно госпиталем и лекарствами, но потом узнаёт и долго облизывает, норовя лизнуть под бинтами. И его прогоняют от меня подальше. Рекс ложится в уголке и преданно смотрит на меня, отчаянно вертя обрубком хвоста, часто дыша и улыбаясь. Отец рассказывает, как меня штопали, и что надо со мной делать потом. Наконец все родные успокаиваются, и я засыпаю в своей кровати под их тихий разговор… Вся нижняя часть лица потихоньку оттаивает и начинает болеть…

Снегурочки. Раны мои заживают, «как на собаке». Так все говорят друг другу, когда обсуждают моё приключение. Потому, что быстро. Через три дня я совсем перестаю ощущать боль, с меня снимают повязку, везут к хирургу, а ещё через неделю появляется его сестра – белая женщина – и вытаскивает швы. Оказывается, швы – это кусочки ниток, которыми меня штопал брат белой женщины, хирург. В местах вытащенных швов остаются маленькие дырочки, которые тоже быстро заживают. Меня часто навещает Сашка, который почему-то прячется от родителей, как будто виноват. А Рекс не отходит от меня ни на шаг.

Санки отец куда-то прячет, так, что мы с Сашкой не можем их найти. Сашка хочет притащить свои, но тут оказывается, что дядя Петя тоже их куда-то «зашхерил». Это новое для нас слово произносит Олег, теперь уже гордо носящий две «галочки» на рукаве, как курсант второго курса. «Зашхерил» – значит «спрятал». Последнее время, вернувшись с практики, Олег постоянно вворачивает в разговор услышанные на корабле военно-морские словечки. Отец его за это не ругает, только смеётся, и говорит, что это – «жаргон», на котором говорят такие вот «жоржики», как Олег. Теперь мне становится непонятно, кто ж такие эти самые «жоржики».

А вместо санок мне дарят коньки! Отец и мама специально покупают их на городском рынке. И говорят, что купили у кого-то «с рук». Я сначала вообще не понимаю, как это «с рук»? Надо же «с ног»! Кто же на руки коньки одевает? А потом соображаю, что это, может быть, те инвалиды, которые без ног. Им ведь тоже хочется кататься. Но тут отец быстро объясняет, что к чему, а ещё говорит, что так думать про инвалидов нельзя, это плохо и недостойно такого здорового человека, как я. И что инвалидам вообще надо помогать. И я понимаю, что подумал и сказал неправильно.

Коньки называются совсем по-зимнему, «снегурочками». Они немножко ржавые, с длинными загнутыми вверх носиками. А ещё у них сверху есть место, куда надо вставлять ногу. Я приношу валенок, и мне показывают, как надо вставлять и закреплять конёк. В дырки на коньке отец продевает верёвку, обвязывает мою ногу в валенке, и туго затягивает небольшой палочкой, несколько раз крутанув её и подсунув потом под верёвку. И конёк очень хорошо удерживается на валенке, так, что я могу, прихрамывая, ходить по полу. И я всё время хожу, а все смотрят и радуются. Так я хожу по квартире целый день и в обед не снимаю, и вообще хочу лечь спать в коньке. Но потом мама замечает, что от конька на полу остаются вмятины и царапины, и с меня конёк и валенок стаскивают, и говорят, что завтра я могу вместе с коньком уматывать на улицу. Потому, что катание на одном коньке по комнатам я уже хорошо освоил.

Назавтра я прикручиваю на правую ногу конёк и, хромая, спускаюсь по лестнице во двор. И тут же падаю башкой вперёд, потому что снег у подъезда и на всех дорожках посыпан песком. Поднимаюсь и решаю ковылять на плац. Но и плац тоже посыпан песком. Тогда до меня доходит, что уж лёд в бассейне никто песком посыпать не будет. И иду туда. Дорога не близкая, когда одна нога длиннее другой, и я ещё несколько раз падаю.

Лёд в бассейне ровный и гладкий, он присыпан тонким слоем снега, который совершенно не мешает кататься. Рекс первым прыгает на лёд и, радуясь своей собачьей жизни, носится, как «угорелый». Так обычно родители говорят про нас с Сашкой, когда мы начинаем гоняться по комнатам. И нам не понятно, как может этот самый «угорелый» человек после того, как почти совсем «сгорел», ещё и метаться? На бегу Рекс проскальзывает, а на поворотах его сильно заносит. Я с трудом спускаюсь по металлической лестнице на лёд и приступаю к учебе. И мне делается смешно оттого, что летом я здесь плавал, а зимой – вот, катаюсь на коньках. Вернее, на одном коньке. Пока на одном.

Здесь меня и находит Сашка, который тоже прибегает учиться. Мы катаемся по очереди. И к обеду уже очень хорошо стоим на коньке и даже можем проехать несколько метров. Когда едешь, и получается быстро, то очень здорово! От усилий мы становимся потными и красными, и снимаем шубы и шапки. Нам совершенно не холодно; мы очень довольны, что выучились кататься на одном коньке, и договариваемся завтра обязательно начать учиться на двух.

Через несколько дней мы уже уверенно стоим на коньках. И даже можем делать кое-какие фигуры. Нас навещают родители и дядя Петя. А потом у Сашки тоже появляются коньки, такие же «снегурки», и мы можем теперь кататься вместе. И мы катаемся целые дни, пока зима и мороз.

Полынья. В середине декабря, за неделю до моего дня рождения – шесть лет, шутка ли! – наступает оттепель. Сильно теплеет, валит мокрый снег, иногда с дождём. Лёд в бассейне становится мягким, потом покрывается снегом, под которым образуется вода. И кататься становится нельзя. Когда оттепель заканчивается, и снова ударяет мороз, мы с Сашкой радостно бежим к бассейну. Но кататься опять нельзя, потому что мокрый лёд и нападавший на него мокрый снег крепко смёрзлись, а сверху на них нападал новый снег, и наши ноги застревают во всей этой неприятности даже без коньков.