– Ты похожа на сестру, – сообщил Аркаша, отведя Туснельду с сыном к себе. – С чего бы это, как думаешь?

Туснельда молча улыбалась.

– Ты такая же аппетитная, только грустная – но от этого ещё более аппетитная.

Туснельда молча улыбалась.

– У тебя аппетитная попка, хоть в этом балахоне её не просто прочувствовать.

Туснельда молча улыбалась.

– У тебя аппетитные ножки, должно быть, они устали с дорожки.

Туснельда молча улыбалась.

– У тебя аппетитные щёчки, правда, слегка запылённые.

Туснельда молча улыбалась.

– Ну, блин, скажи же хоть что-нибудь, – не выдержал Аркаша.

– Хоть что-нибудь, – повторила Туснельда.

– Сбрендила что ли? – догадался Аркаша.

– Сбрендила, – подтвердила Туснельда.

– Придётся тебя лечить. Как тебя лечить, добротой или злобой?

– Добротой или злобой, – откликнулась Туснельда.

– Хорошо, я тебя вылечу – я вылечу тебя любовью.

И он полюбил её. И она полюбила его – так ему показалось. И они любили друг друга до самой смерти (как ему представлялось), но так и не поженились – она была замужем.

Получив Туснельду, Аркаша заторопился жить и заспешил чувствовать. Правой рукой он теперь приветствовал благородных сенаторов, шествующих к месту службы, левой ласкал их жён, приятной беседой занимая первых, выслушивая пылкие признания вторых и одновременно сочиняя очередной шедевр (так были написаны «Сентябрьские иды»).

Аркаша входил в сенат предпоследним. Последним являлся император.

– Сам пришёл! – толкали друг друга в бок сенаторы.

С подчёркнутой скромностью, опустив голову («Пройти, не поднимая глаз», – шептал про себя Тиберий), он проходил на своё место. Сенаторы вставали и долго и шумно приветствовали его аплодисментами, Тиберий же при этом лишь сумрачно улыбался.

Движением руки он открывал сессию. По этому знаку срывавшиеся с места, как спринтеры, избранники народа наперебой старались ему понравиться, пытаясь уловить на лету движение сановных бровей и соревнуясь в наиболее точном угадывании хода мыслей великого руководителя. Цена ошибки была велика, как и руководитель, и с каждым годом становилась всё дороже – как и руководитель.

Аркашу всё это страшно раздражало. Будучи не в духе – а вид Тиберия теперь почти всегда приводил его не в дух – Аркаша начинал похамливать императору и откровенно хамить сенаторам. Сенаторы стоически сносили Аркашины оскорбления и радостно смеялись над собой вместе со всеми после очередной Аркашиной выходки. Тиберий тоже реагировал на Аркашу доброжелательно, но в дискуссии с ним не вступал, считая это теперь ниже своего достоинства и лишь покачиванием головы давая понять, что сожалеет о столь дурном Аркашином воспитании, но ничего с ним поделать пока не может или не хочет.

Но вскоре Тиберию стало не до Аркаши: по Риму поползли слухи, что Германик, отправленный императором в Азию, тяжело болен. Причиной его болезни называли яд, подсыпанный сирийским наместником Пизоном⁷⁷ согласно тайной инструкции Тиберия. Ничто так сильно не волновало теперь римлян, как здоровье любимого полководца.

Когда известие о смерти Германика приобрело прямоугольные и жёсткие очертания гробовой доски, скорбь, подобно туману, накрыла Рим, провинции и соседние государства.

Прах покойного, морем привезённый вдовой в Италию, сопровождали до Рима когорты преторианцев⁷⁸, консулы, сенаторы и просто граждане Рима. Из окон домов, мимо которых тянулась траурная процессия, хозяева выбрасывали дорогую утварь, домашних богов и младенцев, имевших несчастье родиться в столь скорбные дни.

Среди венков и траурных даров, сопровождавших процессию, особенно выделялся Аркашин дар. Поговаривали, что сначала он хотел заказать для этой цели у местных полуподпольных художников новой волны чучело Тиберия, набитое тряпьём, навозом и мусором, но передумал и собственноручно, поглядывая на Туснельду, за пару недель вытесал статую обнажённой прекрасной варварки с обритой в знак скорби головой. С её правого плеча на левое бедро была перекинута белая лента с надписью: «Цезарю Германику от Аркаши Россияника».

Посреди всеобщей скорби лишь Тиберий был вынужден не поддаться ей целиком и лишь Тиберий нашёл в себе силы озаботиться духовным здоровьем нации.

– Правители смертны – государство вечно, – заявил он римлянам. – Давайте, пора, возвращайтесь к жизни и развлечениям.

По распоряжению Тиберия для возвращения его самого и его народа к жизни после тяжёлой утраты в году шестьдесят втором от его рождения⁷⁹ был устроен ряд театрализованных представлений с гладиаторскими боями.

На один из боёв явился и Аркаша со своей варваркой и плакатиком «Риму – Рим!». Аркашина ложа располагалась прямо напротив ложи императора, и Аркаше хорошо было видно, как Тиберий движением пальца подарил поверженному ретиарию⁸⁰ лёгкую смерть и бесстрастный гладиатор-германец пропорол мечом обречённое горло.

– Ещё зрелищ! Ещё зрелищ! – скандировали почитатели зрелищ.

– Зрелищ хотите? – рявкнул Аркаша, разъярённый царственным жестом Тиберия не менее, чем кровожадностью толпы. – Я вам устрою зрелище!

Под его могучей поступью задрожали даже каменные ступени цирка. На арене он подобрал уже ненужные ретиарию трезубец и сеть.

– Я сыграю с тобой в поддавки! – крикнул он германцу. – Смотри! – и он вонзил себе трезубец в левое бедро.

– Вы любите кровь? Вот кровь! – рычал Аркаша, гоняясь за гладиатором по кругу, и кровь тремя ручейками стекала по его ноге.

– А вот вам ещё кровь! – крикнул он рокочущим, как водопад, голосом, пригвождая трезубцем к парапету холёную сенаторскую ладонь. – Я вам покажу пальцы веером! – кричал Аркаша – свирепый, как раненый гунн.

Первый ряд владельцев пальцев в печатках в ужасе повскакал с мест и ринулся наверх. Тогда Аркаша достал трезубцем предплечье во втором ряду. С воплями и визгом второй ряд опрокинул третий.

Почти удовлетворённый, Аркаша переключился на германца, поймал его, вконец обессиленного, сетью и опрокинул на песок.

– Недолго же ты трепыхался, – заметил Аркаша, и на лице его наконец-то зазмеилась улыбка.

Пальцы сограждан и самый главный палец – палец Тиберия – тянулись вниз.

– Хрен вам! – прорычал Аркаша и запустил трезубцем в трибуны.

Пальцы потянулись вверх.

– Хрен вам! – снова прорычал Аркаша, ударом ноги переламывая противнику шейные позвонки.

Под восторженный рёв толпы германским мечом он отсёк германское ухо и прошествовал с ним к императорской ложе.

– Солнце наше незакатное, – елейным голосом начал Аркаша, – прими от убогого дар. Большому Брату – Большое Ухо, чтобы лучше слышать, кто о чём шушукается.

– Аркаша, – с достоинством отвечал Тиберий, – вы заходите слишком далеко в выражении ваших верноподданнических чувств. Тем не менее, мы благодарны вам за доставленное наслаждение и за трофей, равного которому мы не припомним.

– Я могу добыть ещё и другие, не хуже, – Аркаша сделал вид, что хочет броситься за оставшимися трофеями. – Я могу ещё добыть Большой Глаз, чтобы лучше видеть, кто что замышляет, и Большой Нос, чтоб вынюхивать, кто где что прячет.

– Спасибо, Аркаша, на сегодня трофеев хватит, – твёрдо объявил император.

Глубоко опечаленный таким решением, Аркаша только развёл руками. Так с разведёнными руками он и вернулся к покойному гладиатору.

– Что бы ещё с тебя поиметь? – спросил Аркаша, наклоняясь к телу, и тут взор его привлёк вывалившийся изо рта язык. – То, что надо, – произнёс Аркаша, отсекая язык.

Язык он пронёс по рядам с не меньшей торжественностью, чем ухо. Грациозно изогнувшись, Аркаша возложил его к ногам Туснельды, но та не проявила к трофею особого интереса.

– Бери, бери, – подбадривал её Аркаша. – Не бойся. Это – подарок. Я ничего не потребую взамен.

Но Туснельда всё равно не хотела подарка.

– Как хочешь, – пожал плечами Аркаша и метнул язык на арену, где за право обладания им сразу же образовалось минипобоище.

Когда Аркаша без языка, но с Туснельдой, возвращался домой, дорогу им преградили братья Брот, Брют, Брит, Брет и Борт.

Братья присутствовали в цирке и ещё недавно дружно горланили «Атас! Ату его! Ату сенаторов!» Сами братья на сенаторов пока не тянули, но двое старших уже числились кандидатами в таковые.

– Здорово, братки, здорово, красавцы! – приветствовал Аркаша братьев, у которых низкие лбы располагались практически на одной прямой с их же носами. – Зрелище кончилось. Можете расходиться.

– Здорово, братан! – хором отвечали братья.

– Мы видели статую. Мы на неё запали. Мы хотим в натуре, – сказал Брют.

– В натуре, продай нам свою германку, – поддержал брата Брот.

– Сей момент, – пообещал Аркаша. – А сколько вы за неё дадите?

– Сколько захочешь, – сказал Брот. – Пятьсот сестерциев хватит?

– Она столько не стоит, – возразил Аркаша. – Ей красная цена – два, ну три сестерция.

– Держи три сестерция, – сказал Брют, – и давай бабу.

– Деньги вы, конечно, предлагаете хорошие, – признал Аркаша, расплываясь в хорошей, доброй улыбке, – но я не правомочен её продавать.

– А кто же может её продать? – спросил Брют.

– Арминий, – сказал Аркаша и улыбнулся ещё добрее. – Арминий – её хозяин. К нему и обращайтесь. Я уверен, вам он не откажет. Тем более, за три сестерция. Пошли, Туснельда.

– Твой отец в Риме, – объявил Аркаша дома спустя пару месяцев. – Он хотел бы увидеть тебя и внука.

– Хочет видеть – пусть видит, – равнодушно произнесла Туснельда.

Когда отец вошёл, она стояла к двери боком.

– Ты права, – вымолвил Сегест после трёхминутного молчания. – Чего на меня глядеть: старый больной хрыч, у меня только и осталось, что лысина да усы – и те седые, мерзкое зрелище, ничего не скажешь. То ли дело Аркаша – статен, могуч, курчав.

Аркаша сосредоточенно ковырялся в ухе зубочисткой.

– Я рад за тебя, – продолжил Сегест. – Я рад, что ты выбрала Аркашу и забыла своего бывшего мужа. Он окончательно зарвался, но нашлись люди, сумевшие его остановить. Он слишком многого захотел – и ладно бы только твою сестру. Сейчас его судьбу решают наши князья – да, без меня, я отказался от этого удовольствия. Может, его казнили уже, может, казнят на днях, а может, дождутся меня или ещё кого.

Сегест добился своего. Широко прищуренные глаза Туснельды метнулись с Аркаши на отца.

– Ну вот, хоть чем-то я тебя всё же порадовал – маленьким приветиком с Родины, – заметил Сегест, невесело ухмыляясь. – Однако, не буду вам больше досаждать своим стариковским присутствием.

И он ушёл, так и не повидав внука.

– Поеду-ка я, понаблюдаю за казнью, если ещё успею. Лучше пусть его казнят со мной, чем без меня, – не без печали в голосе заявил Аркаша. – Я надеюсь, ты меня дождёшься?

– Только для того, чтобы узнать, чем ты помог Арминию, – отозвалась Туснельда.

– Я помогу ему встретить давно заслуженный конец с достоинством, которому когда-то, смею надеяться, научил, – холодно произнёс Аркаша.

Князья встретили Аркашу настороженно.

– О, Глюков, Глюков, Глюков, ты – не наш, ты – не наш, не с нашего ты, милый, фатерлянда, – пропели ему князья.

– Не всем так повезло в жизни – родиться в фатерлянде, – улыбнулся Аркаша. – Мне вот в жизни определённо не повезло.

– Ах, кто бы это говорил, Аркаша, – возразили князья. – Любого из твоих талантов хватит, чтобы прокормить целое племя.

– Довольно трёпа. Я не куплюсь на ваш дешёвый подхалимаж, – сурово заявил Аркаша. – Если Арминий жив ещё – ведите меня к нему, если отправлен к Вотану – покажите мне его скальп.

– Прав был Арминий, – признали князья, вздохнувши, – варвар – ты и есть варвар. Пошли, однако.

Арминий был помещён в яму глубиной метров шесть. Один из углов ямы служил ему столовой, второй – отхожим местом, третий – молельней. В четвёртом угле, предназначенном для отдыха и приёма гостей, Арминий смиренно сидел и ждал Аркашиного прихода. Князья, сопроводив Аркашу до ямы, тактично удалились.

– Эк, парень, куда тебя занесло, кто бы мог о таком помыслить ещё год или два назад! – присвистнул Аркаша, севши на край ямы и свесив к Арминию стройные ножки.

– Это есть благодарность соплеменников за мои подвиги, – ответил Арминий из своего угла. – Ты знаешь, в чём они меня обвиняют?

– И знать не хочу, – отрезал Аркаша. – Я знаю, в чём обвиняю тебя я.

– Я заявил им, что не признаю решения их суда. Я заявил им, что из всех живущих лишь ты один вправе судить меня. – сказал Арминий, поднявшись и потянувшись.

– Вот здесь ты прав, хоть я, как ты знаешь, не являюсь судебным органом и могу судить тебя лишь в исторической перспективе, – согласился Аркаша, постукивая ножкой об ножку.

– Я вверяю себя твоему решению, – сообщил Арминий, перейдя в молельный угол.

– Я могу отбить тебя у германцев, – вслух размышлял Аркаша, дрыгая одной из ножек, – но после этого передать в руки римского правосудия – ты нарушил присягу, и пепел Квинктилия ещё стучит в моём сердце. Другого выхода я не вижу. Может быть, ты таковой видишь – тогда назови его.

– Спасибо, Аркаша, я не стою таких усилий с твоей стороны, – отвечал Арминий, переходя к отхожему месту.

– Ты знаешь же, я служу как всему человеческому народу, – горделиво заявил Аркаша, – так и отдельным его составляющим, пусть даже и не очень достойным и не заслуживающим особого снисхождения. Не будем показывать на них пальцами.

– Будем считать, что ты меня осудил. Я хочу, чтоб ты присутствовал на нашей казни, – отозвался Арминий из отхожего места. – Князья обещали, что это будет не просто казнь, но принесение жертв Вотану. На жертвоприношение во славу Родины я не могу, как ты понимаешь, не согласиться.

– В таком случае подкрепись. Не бойся – они не отравлены, – усмехнулся Аркаша и швырнул Арминию холщовый мешочек с желудями, перевязанный розовым бантиком. – А кого это удостоят чести быть казнённым вместе с тобой?

– Гризельду, ты должен её помнить, – отвечал Арминий, переходя с Аркашиным мешочком в угол приёма пищи. – Как я доверил себя твоему решению, так и она доверилась мне: я должен был решить, умереть ли нам вместе здесь или – с твоего согласия и с твоей помощью – прорываться в более благосклонные к нам земли.

– Забавно, – проговорил Аркаша, дрыгая второй ножкой, – ты мог бы сообщить об этом и пораньше.

– Это был мой сюрприз тебе, домашняя заготовка, – усмехнулся Арминий.

– Я рискую сильно огорчить её сестру. Ты ведь знаешь, что жена твоя и сын живут в моём доме: я приютил их, а мог бы и в рабство продать! – в свою очередь, усмехнулся Аркаша.

Арминий замолк. Гордость долго не позволяла ему задать главный вопрос.

– Я помню твой дом, – вымолвил он наконец. – Скажи, Туснельда живёт в той же комнате, где жил я?

– Увы, – снова усмехнулся Аркаша, – она живёт в той же комнате, где живу я. Это – моя комнатно-домашняя заготовка. Бывает, когда я сплю с ней, я вспоминаю Гризельду: они очень похожи, да ты и сам это понял, наверное. Вспоминает ли она тебя в такие моменты – вот этого, извини, я не знаю.

– Как Тумелик? – спросил Арминий, садясь в самый центр своей ямы. – Он-то меня вспоминает?

– Не могу этого утверждать, – отвечал Аркаша, который успел привязаться к мальчишке не меньше, чем к его матери. – Однако, чем-то он на тебя похож.

– Хочешь жёлудя? – сменил тему Арминий.

– Кидай, – с радостью согласился Аркаша. – Только не в лоб. Я открою рот – и попробуй мне промахнуться.

И Арминий не промахнулся. Разжёвывая жёлудь, Аркаша даже одобрительно пару раз причмокнул; Арминий расценил это как похвалу.

Следующим утром, наблюдая за приготовлениями к казни, Аркаша всё ещё дожёвывал тот самый жёлудь.

– Ну что, Аркаша, – спросил Арминий, просовывая голову в петлю, – может, с нами? Может, втроём, как бывало?

– Туснельда не поймёт меня, – покачал головой Аркаша, – так что, прости и прощай. Привет Августу.

– Привет Тиберию. За Родину, за Глюкова! – крикнул Арминий и прыгнул, и повис, и затрепыхался, и умер.

– Никак, Гризельда? – Аркаша решил изобразить удивление, дождавшись последней конвульсии своего былого воспитанника. – Это так-то ты меня любишь до смерти?

– Прости, Аркаша, но о любви не будем: здесь слишком много лишних ушей, – отвечала Гризельда, добровольно просовывая голову в петлю. – А ты не хочешь попробовать остановить меня?

– Не хочу, – покачал головой Аркаша. – Ты поступаешь правильно. Умри крылатой.

– Спасибо тебе за поддержку, прощай, – прочувствованно произнесла Гризельда, изготовляясь к прыжку.

– А я не прощаюсь, – говорил ей Аркаша, пока Гризельда прыгала, повисала, трепыхалась и умирала. – Я чувствую, мы скоро свидимся.

Въехав в Рим 13 сентября первого года четвёртого консульства Тиберия, Аркаша спешился. Ему хотелось пройти по Вечному городу босиком. Почти каждый камень здесь был полит его потом, почти каждый второй – кровью, и почти каждый третий – спермой.

У статуи Тиберия (у самой главной из целой россыпи статуй Тиберия – на которую вундеркинд последнее время предпочитал справлять небольшую нужду) Аркашу поджидали пятеро братьев.

– А, святое семейство? Не надо торжественных подношений, я и так всегда рад встрече с вами в тёмное время суток да в самом тёмном уголке империи, – приветствовал братьев Аркаша.

– Ты зря не продал мне свою варварку, – так Брот ответил на дружественное приветствие. – Я ведь всё равно поимел её, я оттрахал твою любовницу по самую печёнку, и все мои братья оттрахали твою сожительницу, и все мои клиенты⁸¹ оттрахали твою содержанку, и все мои рабы оттрахали германскую королеву, прежде чем она окочурилась. А теперь мы будем убивать тебя – долго и больно. А потом оттрахаем и тебя.

– И ты, Брот, туда же, – с огорчением проговорил Аркаша. – Но стоит ли ждать, пока я окочурюсь? Давайте займёмся любовью прямо сейчас, вы только поглядите на мою задницу! – и Аркаша бесстрашно повернулся к братьям своим скульптурным задом и задрал тунику.

Братья онемели от восхищения то ли Аркашиной задницей, то ли Аркашиной прямотой.

– Ну же, Брот, давай, чего же ты? – говорил Аркаша, пятясь в направлении Брота. – Ну как хочешь, я дважды не предлагаюсь.

С этими словами Аркаша выхватил кинжал и вспорол Броту брюхо.

– Вот так, одним кандидатом в сенаторы меньше. Ну, кто там ещё посмеет мне отказать? – спросил Аркаша, отскочив на запасную позицию к статуе и поигрывая недобро горящими глазками.

Взревев, братья оставили испускающего дух предводителя и кинулись на Аркашу. Аркаша упёрся спиною в постамент статуи («Не подведи, брат!» – шепнул Аркаша Тиберию Мраморному) и взмахнул кинжалом.

– Не ссы, подходи, – командовал Аркаша действиями братьев. – Давай по новой, – говорил он, когда очередной хитрый манёвр братьев расстраивался. – Заходи сзади. Раз, два, навались. Попробуй с разбега! – кричал он, хихикая, кривляясь и симулируя боль от ран. – Ну, налетай!

Тем временем кинжал Аркаши, не менее острый, чем его язык, оставлял кровоточащие разрезы на телах Брюта, Брита, Брета и Борта.

– Не ссать, перегруппироваться, – дирижировал ими Аркаша. – Двое заходят справа, двое – слева… – очередной сарказм застрял у него зубах.

Из-за Мраморного Тиберия незаметно вышел Тиберий, безоружный, бледный и обезоруживающий своей бледностью. «Римский народ устал от тебя», – столько раз Тиберий мысленно проговаривал эту фразу. «Откуда ты знаешь?» – спросил бы Аркаша. «Римский народ делегировал мне право всё знать, – отвечал бы Тиберий, – и я это право использую во благо своего народа».

– И ты, брат, – произнёс Аркаша, не то чтобы удивившись.

– И я, брат, – произнёс Тиберий, не то чтобы сконфузившись.

– Возьми, брат, – Аркаша протянул ему свой кинжал. – Это – последний подарок.

– Благодарю, брат, – отвечал Тиберий. – Хочу просить тебя ещё об одном одолжении: позволь мне ударить тебя.

– Да бей, не стесняйся. Только постарайся попасть вот сюда, – Аркаша ткнул окровавленным пальцем в бугорок левее своей грудины.

– Я сюда, в принципе-то, и хотел ударить, – признался Тиберий, рассматривая лежащий в его ладони кинжал.

Но кинжал не падал из его раскрытой ладони.

– Соберись, брат, – напутствовал его Аркаша. – И сначала тебе будет больно, но потом – приятно.

– Когда же будет приятно? – спрашивал Тиберий у Брюта, Брита, Брета и Борта, кромсая Аркашино тело.

Приятно не наступало