Первое моё приобщение к литературе произошло на Кубе. Я отправилась на выставку народного творчества Кубы. Ходила, смотрела, и ко мне подошёл мужчина – как после я догадалась: подлинный маг, заговорил со мной о жизни, о творчестве… причём, я не почувствовала совершенно, что это какой-нибудь хлыщ или маньяк сексуальный – это я чувствую за версту. И на прощанье он мне сказал: ваш путь подскажет вам одна женщина… совсем скоро, будьте готовы. И… я не помню, как он исчез. Мне показалось, что при последних словах он улыбнулся и – растворился: я задумалась над его словами, продолжала бродить по выставке и вдруг обнаружила: хожу без попутчика, одна. И лишь дома обратила внимание – с руки исчез браслет. Украсть его попросту не представлялось возможным. Он был у меня на запястье – как это правильно сказать? —запаян. И в тот же день вечером я написала своё первое стихотворение: «То ли во вне, то ли во мне»/ звучанье колокольца./ То ли во сне, то ли в избе/ засвечено оконце?/ И в том оконце/ либо свет, либо мерцанье звёзд…/ Так где же я, в каком миру/ я слышу голос муз?

И уже в самолёте над океаном рядом со мной оказалась женщина. Познакомились. Галя, профессор, специалист по племени Майя. Стала она мне рассказывать о своей работе, изысканиях, пригласила в гости – в Москве… И как-то сказала, что я по натуре творец и моё предназначение – творчество, а точнее – сочинительство.

И вот в Москве сидела я без работы, скучала по сытной жизни. И знакомая пристроила меня в Бюро технической инвентаризации. Казалось бы, ничего общего с моими творческими наклонностями. И я там, действительно, проработала недолго, потому что не задались отношения с начальницей – обыкновенной тираншей (мелкий тиран – как у Кастанеды), – этакая фря, вся из себя благополучная. Но жалит и жалит, и жалит – всё по мелочи, по мелочи… Впрочем, я со всеми начальниками не уживаюсь, что мужчинами, что женщинами: все они сразу чуют: не собираюсь я плясать под их дудку. Или подозревают некую угрозу, посягательство, что ли, на свою должность… кормушку?

Ну да ладно. Видимо, мне нужно было там очутиться, потому что туда приходил некто Симпатичнов, по каким-то своим делам. Поэт-бард, и он явно хотел, чтоб все про него знали, слышали его песни. И преклонялись. Ну, с такой претензией. И я у него спросила: вот, тоже пишу, и мне бы хотелось пообщаться с людьми подобного сорта… и значит, где бы? И он подсказал мне адрес культурного центра. И я навострилась туда и полетела, как мотылёк на огонёк. Старый район, старые дома, низкие подоконники… и какое-то у меня странное чувство, точно меня кто спрашивает: ты готова? Не поздно вернуться, мол. И, помедлив на ступеньках перед входом, я отвечаю: готова. Да, именно на лестнице это чувство меня настигло. Что-то наподобие того: можно, дескать, ещё повернуть свою судьбу по-другому. Но – я шагнула… Сделала выбор.

А перед этим я посетила одну редакцию, и некий маститый литератор прочёл мне нотацию, поглядывая на мои красивые ножки: мужчина-де, сказано было им, мечтает умереть в авиакатастрофе, а место женщины – на кухне, при детях и внуках. Мне жалко вас, девочка, я знаю, вы сейчас от меня пойдёте ещё к кому-нибудь… Лучше почитайте, полистайте хотя бы классику, тогда, может быть, к старости и напишите что-нибудь путящее… Но это я так вспомнила – для разрядки.

И вот я вхожу в зальчик – мужчины, женщины полукругом сидят на стульях, слушают читающего стихи поэта. И вдруг входит – нервный даже с виду – сизый какой-то человек (аура?), взгляд тревожный, рыскающий, и сразу садится рядом со мной, и начинает меня бесцеремонно рассматривать, и я чувствую, как он скользит взглядом по моим коленкам. А я тогда – говорила уже? – носила чулки с резинками, и эти резинки через платье проступали.

Тогда я закрыла колени книгой. И он стал приставать: что вы читаете? Да вот, отвечаю, про толтеков – людей знания. А я, говорит, книги продаю. Торгую, говорит, книгами. Мне это занятие нравится. И после пошёл меня провожать. И вот эта его бесцеремонная, даже нахальная привязчивость меня ни с того – ни сего заинтересовала, заинтриговала, завербовала… нет, не те всё слова! Закабалила! Вроде как гипнозом меня оглоушило и окутало, придавило… Встречались, да. Он был по-женски чувственным, униженно-развратным каким-то, с душком испорченности как бы… И в тот период я тонула в этой его болезненной чувственности. После аварии со мной нередко случались такие провалы в депрессивность. И когда я впадала в задумчивость, он щёлкал перед моим лицом пальцами – ему хотелось, чтоб я всегда фокусировалась на нём, только к нему была обращена, хотя сам он постоянно отдалялся внутренне, пугался чего-то. И вот однажды он явился без предупреждения, без приглашения, поцеловал мою ладонь. И я подумала, что сегодня между нами должно что-то произойти… Сейчас, оглядываясь назад, я бы сказала, что между нами были какие-то, скорее, идиотские отношения. Попросту говоря, я в упор не видела того, что любому другому могло броситься в глаза сразу. Он больше играл в поэта, чем был им. Читал свои стихи с таким самовлюблённым упоением, что делалось неловко, а мои ругал, и даже очень зло… да, злобствовал, и я не понимала, почему. Но это к слову. Он был знаком с Б. С. И меня познакомил. Такой светленький, коренастый, плотненький, весь правильный-правильный… всё время боялся выглядеть смешным. Расслабься, хотелось ему сказать. А вообще, он был прирождённым администратором – этот Б.С., именно, точнее не скажешь – поэт-администратор. И мы втроём поехали на электричке в город К. Обычный вечер поэзии, я на подобных вечерах уже два десятка раз бывала. И Коля мой видел, как на меня смотрели мужчины, и демонстрировал при всяком удобном случае, что я его женщина.

А потом Б.С. позвонил мне. Он, кстати, первый привёл меня в Литинститут, на лекции Ц. И регулярно звал на разные сходки поэтов: в Дом учёных, какой-нибудь концерт и т. д. Так вот, позвонил… Коля же планировал на мне жениться, повёз к родителям в чудный городок на Волге – водная гладь реки, солнце, простор, вяленая и всякая другая рыба, – замечательная поездка… Только он всё почему-то нервничал. Однажды он передал мне слова своего приятеля, с кем торговал книгами: чтобы нормально общаться с женщиной, надобно прежде всего быть самому нормальным. То есть, задним числом сопоставляя, я удивляюсь, как с самого начала не поняла, не разглядела, что Коля болен. Возможно, сама была тогда не в полном порядке. И в этом волжском городке, в отличие от меня, у него состояние было дерганое: хоть пивка, хоть чего-нибудь, лишь бы не так плохо себя чувствовать. Любил повторять: «Как поэт, я могу позволить себе шизофрению». Хотел, короче, соответствовать расхожему мнению, что творческая личность всегда ненормальна с точки зрения обывателя. И при этом тяжело переживал, если видел кого-то даровитее себя. В Дом художника как-то пошли. И там он понял, что я лучше его разбираюсь в теории живописи, поэзии, вообще в творчестве, при этом имею своё собственное мнение. Даже сказал: «Ты гораздо выше меня… я тебя не достоин…» Шутливым тоном сказал, но я видела его глаза… Да, провинция, благодать. Потом его родители приезжали в Москву, приходили ко мне. И я воспринимала его разговоры о свадьбе закономерным итогом наших отношений. Однако ж я была поражена его отцом. Цирроз печени – это не самое страшное. Главное, полная деградация личности… И Коля устроил мне скандал: тебе не понравился мой отец! Хотя я ни словечка осуждающего не обронила. А в городке ихнем всё было прекрасно. Провинциальная суета. Дочка Колина с большим родимым пятном на лице… Да, забыла сказать, он был на заре своей юности женат. И уверял, что жена его лесбиянка. Я видела её, когда приходила к нему в коммуналку, – мужеподобная, угловатая особа… Не без удивления вспоминаю также: в то время Коля мог слушать всякую-то омерзительную музыку и не менее отвратительные стихи. Но я по-прежнему не понимала его состояния. Хотя слышала разговоры в кругу его приятелей, наподобие: «Вот Коля сейчас не пьёт, ему косяк забили…» – и всё равно ничего не понимала. А брат мой Антон, как увидел его, так сразу сказал: гони его в шею, разве не видишь: он наркоман. Однако мы по-прежнему продолжали посещать разные тусовки. Сын мой тогда был на Кубе у бабушки. Словом, как говорится, моя клиника не позволяла мне видеть вокруг себя истинное положение вещей. И к тому же я стала сама от Коли заболевать – его состояние передавалось мне, липло, въедалось в телу и душу. И вот Юлька мне сказала: «Мне кажется, – сказала она, – твой Николай испортит всю твою светлую энергетику». Да я и сама чувствовала его нездоровую истеричность, какую-то паническую загнанность, собачью затравленность, наблюдала неадекватность реакций. Больная среда затягивала меня болотной трясиной… Тут ещё друг его умер от передозировки. На похороны человек сорок набились. Вроде всё нормально, а будто и ненормальны все. И открыто разговаривают о наркотиках. И Коле хотелось, чтоб я попробовала. Всё порывался купить и принести – мне, для пробы.

Когда он чувствовал, что не дотягивает до меня – ну, в творческом плане, что ли, – говорил:

– Я б хотел, чтоб ты была калекой, тогда б я за тобой ухаживал, – боялся, очевидно, что я могу куда-то деться, уйти от него.

Мы продолжали ходить на поэтические вечера – то в салоны и клубы, то на квартиры к знаменитостям. И вот однажды у одного художника он меня шибко приревновал. Квартира та была – сплошь картины. И полна артистического народу. И только я открою рот, только начинаю разговаривать, ко мне сразу все мужики поворачиваются, точно я каждое своё слово для веса в золотую фольгу заворачивала и бросала им, как конфетку. И Коля приревновал. А дома он меня избил… Он собирался к родителям в городок (потерял работу, и надо было ему, как он выразился, переждать), и у него накопились нехорошие предчувствия. Он сказал мне об этом: вот я уезжаю, а ты тут без меня как?.. Я пожала плечами – стояла у стола на кухне, что-то готовила. И он отступил на шаг-другой… потом неожиданно вернулся и ударил в бок кулаком. Я упала, не могла встать. В память врезалось: сметана на полу, ножки табурета… Стонала. Прошипела: уходи. И всё же я его простила. Но когда он уехал, я сразу как бы вымарала его из сознания своего. Он звонил, конечно. Но я устала от него и не находила в себе сил с ним видеться. Избегала всячески. И он сказал: «Ну, ты позвони, когда у тебя закончится мирихлюндия. В противном случае, я к тебе приеду, и побью окна!» Однако он понял: я для него потеряна.

Моя подруга Юлька охала-ахала: так нельзя! – пока он у меня жил. Поэтому выразилась просто: наконец-то это прекратилось. Слава Богу! Да, болезнь долго тянулась. Такая безнадёга – уже только оттого, что существовала рядом с наркоманом. Представляю, каково им самим?.. Не всё ли мне равно?

А вскоре наш знакомый поэт-администратор Б.С. устроил свой творческий вечер на своё сорокалетие – в доме учёных. И, как всегда, пригласил кучу народу. Замешано круто, а стихов как не было, так и нет. И – на банкет. И некий Глюн напротив меня случился за столом, и всё время глазел на меня выразительно-выразительно. А у меня распускались волосы – заколка плохо держала. И Глюн этот потом сказал: «Как я желал, чтобы эта прекрасная женщина распустила волосы… и она услышала…» Что-то меня сразу тормозило подвинуться, как говориться, в его сторону. Но он пристал, как банный лист. Стихи ему показала. Забыла кто – кажется, некто из Союза Неизвестных Литераторов – сидел со мной рядом и тоже завидуще на меня таращился, и предлагал издать совместную книгу. Глюн же: нет-нет, надо чтоб вокруг была настоящая, известная литература. Но я держала его на расстоянии. А потом он спросил: хотела бы я поступить на высшие литературные курсы? Вот он этим займётся. И стал заниматься. Я лишь сфотографировалась на документ… Вот тебе надо написать две работы, сказал. Я тебе помогу. И всё это достаточно прозрачно – в том смысле, что через постель. Попутно он рассказал обо мне в определённых кругах – а я тогда толком ничего не знала о литературной среде, путалась даже в названиях союзов, в интригах, в голове всё перемешалось, и Глюн в этом смысле мною руководил. И паутина эта навешивалась на меня, липла, пеленала меня, пеленала… Он же отдал мои стихи Маврикию в журнал, где тот заведовал поэзией. И как, мне потом передали, орал сей Маврикий благушей: я не хочу это и читать!.. А я тогда на электричке ездила на дачу, почитывая реокмендованные книжонки. И думала: если я гожусь, то гожусь, но статью буду писать сама, без чьей-либо. Ещё помню, мне было тяжело переходить со стихов на прозу. Но одолела…. И на Ричарда Баха я сочинила статью. Председатель комиссии прочёл, одобрил и сказал, что берёт меня в свой семинар.

Короче, Глюн заинтриговал всех – то есть всё это выносилось им в Организацию. После, соединив в голове обрывки разговоров, я поняла: да, выносил… И я появилась в институте. До этого я пригласила Глюна на дачу. Он как раз принёс бумагу, что я принята, и не скрывал нетерпения, что наконец-то я ему отдамся. А я там психанула. Он моментально схватил бумагу эту и спрятал в карман. Шантаж, короче. Он как-то даже, по-моему, не сомневался, что ради этого я буду готова на всё. Уже тогда я должна была понять – гнусен! Но настолько сильно давили меня упаднические настроения, настолько сильно саднила травма… и я подумала, что зря обижаюсь. И я допустила его до себя, но уже потом, на квартире. Ох, вся эта липкая паутина, эти скользкие сопли… Юлька сказала мне так: всё ты понимаешь, а всё равно делаешь. Почему? Я и сама задавала себе этот вопрос. И не могла ответить. И в этой неосознанности я блуждала как в дурном лилово-сером тумане. Любопытный момент: повёл меня Глюн на свадьбу своего корешка-однополчанина и не захотел покупать цветы – это меня поразило. Первое, что увидела: загаженная квартира, свинарник в прямом смысле: цветы в алюминиевом бидоне… Я брезгую неопрятными словами, но тут иначе не скажешь: гадюшник. Вповалку спящие пьяные хари! Ни красоты, ни праздника. Общее настроение: потворство собственным слабостям – вот были мы когда-то при чинах, а теперь нас не ценят! Поза во всём – в каждом жесте и слове… этакое тупоумие полузнаек. Вся эта внешняя грязь и внутренняя слабость. Невеста сказала что-то не так, и жених бросил в неё башмак: зря я женился на тебе! – причём, матом выругался. А потом – целование гнилыми ртами, пьяный плач этой бабы по случаю примирения. И я пулей вылетела оттуда: «Зачем ты меня сюда притащил?!» Я вдруг оказалась в таком тусклом, безрадостном мире… и как они могут во всём этом жить? А Глюну в то время негде было преклонить голову. Он избил свою жену, которая решила вернуться с детьми на родину, и после изображал из себя политзаключённого, когда его за избиение посадили в кутузку – но об этом я позже узнала. На даче он пожалился моему соседу, старому деду, а тот ему: ну и дурак! Понашлёпал ребятишек, а сам где-то шляешься. Показательно? И, тем не менее, прошло мимо моего сознания… И он переехал ко мне. А я чувствую, что не могу с ним, а всё же разрешила. Что я не принимала в нём однозначно, так это его бегающие кроличьи глазки… Как-то он исчез на три дня. И позвонила женщина. «Вот мы познакомились в метро, он читал мне стихи… он мне так понравился…» Зачем звонит? Глюн появился на другой день и стал лгать: был-де «на ответственном задании», – беззастенчивый, пошлый плагиат анекдота. Сказал бы лучше: шлялся по кабакам. Всё это сплошная гнусность от начала и до конца. И всё это омерзительно до последнего жеста! В один прекрасный момент я поняла: не могу больше. Одним вечером: уходи! Не уйду! – Оккупировал территорию и ни шагу назад. Я взбесилась и стала орать. Потом бросилась к телефону. Не пускает. Едва вырвалась к соседям. Брату Антону позвонила – не было: на съёмках. Косте, своему бывшему мужу… Глюн забеспокоился. Стала выдавливать: убирайся! И тут я увидела в его глазах нечто пугающее, страшное, искорка такая в глазах его возникла… я поняла: способен убить… и я, точно, до утра не доживу. Испугалась, ударилась в истерику! – так орала, что соседи постучали в дверь и сказали, что вызвали милицию. Тут Глюн и слинял… Случилось это в первых числах сентября. А первого, уже сказала, я отправилась в институт.

После ухода Глюна все, кто принимал во мне участие, опять вздохнули с облегчением. А я принялась за учёбу – новая жизнь началась. Глюн всё ещё делал круги вокруг меня, корчил обиженные мины. Подошёл даже в организации, руку поцеловал. Так мне после помыться хотелось.

Всем стал про меня рассказывать гнусности. Например, что написал за меня работы для поступления…

Как я могла его до себя допустить?

А с другой стороны – помог вступить на литературную, так сказать, стезю. Определиться. А это было для меня на тот период моей жизни очень важно. Ведь до этого мне все, кому не лень, предлагали не саму литературу, а лишь её атрибутику. Так что… не знаю.

9.

Миронов поехал помочь Волохе увезти книги от его бывшей жены. «Книги, понимаешь? Какой я преподаватель без книг! И никакая сволочь не хочет помочь! Они ж тяжёлые!» Как тут отвертишься? Штатная, что называется, ситуация. И забылось бы всё, да ощущение, возникшее у Миронова, когда он уже вечером возвращался домой, неприятное такое и неотвязное: Волоха хотел ему будто сказать нечто важное, но почему-то не сказал… Что ему помешало? Да, саднящее и утомляющее неопределённостью ощущение понудило Ейей выстроить подробности прошедшего дня в некую логическую цепочку.

Алевтина пошла с ним до метро, дальше ей надо было по своим делам на другую ветку. Волоха, не ожидавший её увидеть, несколько смутился. На её игривый вопрос: «Ты не рад мне? Разве ты больше не любишь меня?» – ответил:

– Люблю, как же. Но дружба с Мирохой не позволяет мне выказывать это открыто.

Он, как всегда, был находчив на слово.

Потом вдвоём на автобусе до Дзержинска. Бутылка пива (Миронов отказался) Волоху расслабила – сразу стало заметно, что он с глубочайшего бодуна.

– С Натали поругался вчера… – сказал он, и хотел прибавить что-то ещё, но лишь пошевелил левым усом: либо забыл вследствие побежавшего по жилам алкогольного оживления, либо передумал. Ведь он не только был находчив, но и чувством меры обладал, посему презирал излишнюю болтливость.

Заказанный грузовичок уже стоял у подъезда.

Лена встретила по-деловому:

– Холодильник в углу тоже можешь забрать… – Ну и так далее.

Кое-что было уже упаковано, кое-что пришлось упаковывать и перевязывать. Старший сын держался отчуждённо и не очень-то стремился помогать… или, напротив, хотел выразить этим, что не хочет выпроваживать отца… кто знает? Младшенький же долго мялся, прежде чем ответить на вопрос: поедет ли он с папой на праздничные дни к бабушке и дедушке в деревню?

– Не знаю. Надо спросить у мамы.

Книги в больших картонных коробках оказались действительно тяжеленными. Натаскались вдосталь. Волоха несколько раз едва не упал на лестнице. Сказались похмелка на вчерашнюю закваску, плюс усталость физическая да ещё нагрузка психологическая, как определил Миронов.