Солнце ярко светит над садом. Вид замечательный: трава, апельсиновые деревья, синяя клетчатая рубаха отца, соломенная шляпа и очки с толстыми квадратными стеклами, потому что Мануэль Рейес близорук, очень близорук, причем практически добровольно, по крайней мере он смирился и не переживал из-за этого чудовища с толстой, вышедшей из моды роговой оправой на своем лице. Он уверял, что очки придают некую солидность тем подробным объяснениям о картинах музея Прадо, с которыми он выступал перед туристами. Потому что такая у папы была работа – водить людей по залам музея и громко, с трезвой эрудицией пояснять им тайны «Копий» и «Менин», его любимых полотен. Папа подрезал апельсиновые деревья, а ее брат Хосе Мануэль практиковался в гараже с мольбертом (он хотел быть художником, но папа советовал ему получить высшее образование), а она ждала у себя в комнате, когда они с мамой пойдут к мессе.

Тут она услышала шум.

В таком доме, как Дом, где их (шумов) гнездится столько, еще один шум ничего не значит. Но этот ее заинтриговал. Ее брови выгнулись в крохотную букву «V». Она вышла посмотреть, что или кто шумел.

Чердак. Дверь слегка приоткрылась. Наверное, мама зашла что-то положить, а потом плохо закрыла ее.

Чердак – запретная комната. Мама не разрешала детям заходить на чердак, боясь, что нагроможденные там вещи на них свалятся. Но Клара и Хосе Мануэль считали, что там спрятано нечто ужасное. В этом они были согласны. Разным было лишь значение, которое каждый придавал ужасному. Брату казалось, что ужасное – это что-то плохое; Кларе было неясно, плохое оно или хорошее, но уж точно жутко притягательное. Как конфетка, которая вредит здоровью, но одновременно тянет к себе. Если бы перед ними появилось нечто ужасное, Хосе Мануэль в страхе отступил бы, а Клара зачарованно подошла бы поближе, как ребенок, ожидающий ночью прихода волхвов^[3]. Сама сущность ужасного вызвала бы двоякую реакцию: нечто по-настоящему ужасное напугало бы Хосе Мануэля и привлекло бы Клару к себе словно наваждение, притянуло бы – как камень тянет в темноту колодца (с такой же естественной мрачностью).

Теперь наконец ужасное приглашало ее к себе. Она могла бы кликнуть мать (слышно было, как она возится на кухне), или пойти в сад и искать защиты у отца, или спуститься дальше, в гараж, и просить помощи брата.

Но она решилась.

Дрожа так, как не дрожала никогда в жизни, даже в день первого причастия, она толкнула старую дверь и вдохнула вихри голубой пыли. Ей пришлось отступить и откашляться, хотя это отчасти лишало приключение золотого ореола. Там было столько пыли и стоял такой жуткий запах, будто что-то бродило, и ей показалось, она не выдержит. Да еще и запачкает выходное платье.

Но, елки-палки, поиски ужасного требуют жертв, подумала она. Ужасное не растет на деревьях, где каждый может его достать: получить его очень непросто – так, папа говорит, происходит с деньгами.

Она сделала два-три вдоха и попробовала еще раз. Боязливо ступила в вонючую темноту и заморгала, чтобы глаза привыкли к неведомому. Она различила перевязанные шнуром туловища и поняла, что это старые одеяла. Стоящие друг на друге картонные коробки. Выгнутая шахматная доска. На полке сидит голая кукла без глаз. Паутина и синие тени. Все это порядком впечатлило ее, но не испугало. Она знала, что увидит нечто подобное.

К ней уже подкрадывалось неизбежное разочарование, как вдруг она его увидела.

Ужасное.

Оно было слева. Легкое движение, подвижная тень, освещенная падавшим с порога светом. Клара обернулась с невиданным спокойствием. Ужас достиг апогея (она была на грани крика), а значит, она наконец нашла ужасное и теперь готовилась на него взглянуть.

Это была девочка. Девочка, которая жила на чердаке. На ней был цвета морской волны костюмчик от «Лакост», очень гладкие и хорошо расчесанные волосы. Ее кожа казалась мраморной. Она была похожа на труп. Но двигалась. Открывала рот, закрывала. Часто моргала. И смотрела на нее.

Ужас переполнил Клару. Сердце превратилось в мышку, и Клара почувствовала, как оно наугад поползло в ее груди и застряло в горле. Этот миг длился целую вечность – мимолетная, решающая доля секунды, как миг смерти.

Каким-то образом, каким-то необъяснимым, но и неотвратимым манером в этот самый миг она поняла, что эта девочка – самое страшное, что она видела и когда-либо увидит. Она была не просто ужасной, а бесконечно невыносимой.

(И несмотря на это, ее радость была беспредельной. Потому что она наконец смотрит на ужасное. И ужасное – это девочка ее возраста. Они могли бы подружиться и вместе играть.)

Тогда она заметила, что платье от «Лакост» у девочки такое же, как то, что надела ей в то воскресенье мать, что прическа похожа на ее, что черты лица – тоже ее, что зеркало – большущее, а рама скрывается в сумраке.

– Перепугалась из-за пустяка, – сказала, обнимая ее, прибежавшая на крик мать.

Рассвет окрашивал потолок цвета индиго в небесно-голубой оттенок. Клара несколько раз моргнула, и образы сна растворились в свете стен. Вокруг все было обычным, но внутри еще волновался ураган воспоминания из далекого детства, того «пустячного испуга» на чердаке старого дома в Альберке за год до смерти отца.

Будильник уже звенел: полвосьмого. Она вспомнила о встрече на площади Десидерио Гаоса с таинственным господином Фридманом и вскочила с постели.

Жизнь профессиональной картины приучила ее, кроме всего прочего, смотреть на сны как на непонятные указания анонимного внутреннего художника. Почему ее подсознание выкопало этот старый эпизод из жизни и снова поставило его на доску?

Возможно, это значило, что дверь чердака приоткрылась снова.

И кто-то приглашает ее войти и увидеть ужасное.

* * *

Сами по себе глаза Поля Бенуа не были фиолетовыми, но заливавший комнату свет создавал в них лиловые оттенки. Лотар Босх взглянул ему в глаза и уже не впервые понял, что нужно держаться настороже. Когда ты с Полем Бенуа, бдительность не повредит.

– Знаешь, в чем проблема, Лотар? Проблема в том, что в наше время все ценное – эфемерно. Смотри, в прежние времена прочность и долговечность были самодостаточными ценностями: возьми хоть саркофаг, статую, храм или холст. Но сейчас все ценное сгорает, изнашивается, пропадает, о чем бы мы ни говорили: о природных ресурсах, наркотиках, вымирающих видах или искусстве. Мы прошли через тот предварительный этап, на котором все, чего было мало, стоило дорого именно потому, что его было мало. В этом была логика. Но каковы последствия? Таковы, что на сегодняшний день, чтобы что-то стоило дороже, его должно быть мало. Мы поменяли местами причину и следствие. Сегодня мы мыслим так: «Хорошего мало. Значит, нужно, чтобы плохого стало мало, и оно будет хорошим».

Он помолчал и почти не глядя протянул руку. «Столик» был готов дать ему фарфоровую чашку, но жест Бенуа застал его врасплох. Роковая заминка, и маленькие пальчики начальника отдела ухода за картинами стукнулись о чашку и разлили часть содержимого на блюдце. «Столик» быстро и ловко поставил новое блюдце и отер чашку одной из бумажных салфеток, лежавших на прикрепленной к талии лакированной дощечке. На свешивавшейся с правого запястья белой этикетке было написано: «Мэгги». Босх не был знаком с Мэгги, но он, естественно, не был знаком со многими украшениями. Несмотря на то что она сидела на коленях, легко было заметить, что Мэгги очень высока, пожалуй метра два ростом. Возможно, именно эта диспропорция не позволила ей стать картиной, предположил Босх.

– Купля-продажа тканых холстов сейчас уже не бизнес, – продолжал Бенуа, – именно потому, что они не изнашиваются с необходимой быстротой. Знаешь, в чем ключ успеха гипердраматического искусства? В его недолговечности. За картину, которая существует, пока длится молодость, мы платим больше и быстрее, чем за картину, которая просуществует сто-двести лет. Почему? По той же причине, по которой мы тратим в дни рекламных акций больше денег, чем обычно. Это синдром «Быстрее, а то не хватит!». Поэтому картины-подростки так ценятся. – (Со второй попытки идеальный результат, подумал Босх: «Столик» внимательно следил за движениями Бенуа, а тот, в свою очередь, помог, постаравшись аккуратно взять протянутую украшением чашку.) – Попробуй немного этого зелья, Лотар. Запах чая, вкус чая, но не чай. Но если есть запах чая и вкус чая, для меня это и есть чай. Только он меня не возбуждает и снимает боль от язвы.

Босх поймал тонкую имитацию фарфора, протянутую «Столиком», и посмотрел на жидкость. При мрачном фиолетовом освещении трудно было разобрать ее настоящий цвет. Он решил, что, может, цвет и вправду фиолетовый. Поднес к носу. Действительно пахло чаем. Попробовал. Вкус гадкий. Смесь взбитой миксером карамели с сиропом от кашля. Он подавил гримасу и с облегчением заметил, что Бенуа на него не смотрит. Тем лучше. Босх притворился, что пьет.

Комната, где они находились, была частью Музеумсквартир. Большой звукоизолированный прямоугольник, декорированный лампами разных оттенков фиолетового: на потолке сияли нежно-пурпурные цвета, на полу – кобальтовые, а на стенах – квадраты оттенка лаванды, так что казалось, будто фигуры плавают в аквариуме с бургундским. За исключением «Столика», других украшений не было. Дальняя часть комнаты походила на телестудию. На прикрепленных к стене панелях громоздились десять мониторов закрытой системы телевизионного наблюдения; их погашенные экраны отражали фиолетового цвета ногти. Перед ними сидели Вилли де Бас и двое его помощников, готовые начать субботний вечерний сеанс психологической поддержки. Отделение психологической поддержки подчинялось отделу ухода за картинами, а значит, прямую ответственность за него нес Поль Бенуа. Де Бас явно нервничал, ощущая за спиной присутствие шефа.

С лицом святоши Бенуа поставил чашку на блюдце, облизнул губы и взглянул на Босха. Настенные лампы окрашивали его зрачки в красный цвет; лысина – словно пурпурная кардинальская шапочка, а ноги и нижняя половина брюк отбрасывали фиолетовые искры.

– Именно поэтому такие случаи, как с «Падением цветов», воспринимаются столь болезненно, Лотар: картины-подростки очень дороги. Несмотря ни на что, нам удалось заблокировать информацию в Амстердаме. Она известна лишь в верхах. Стейн ничего комментировать не захотел, а Хоффманн просто не мог поверить. Само собой, Мэтру ничего не сказали. Пятнадцатого июля – открытие «Рембрандта», и некоторые полотна еще находятся на стадии натяжки или грунтовки. Мэтра сейчас трогать нельзя. Но говорят, полетят головы. Не твоя и не Эйприл, но…

– В этом никто не виноват, Поль, – сказал Босх. – Нас просто обвели вокруг пальца. Будь это Оскар Диас или кто другой, его план был, бесспорно, хорош, нас просто обвели вокруг пальца, только и всего.

– Вопрос в том, – заметил Бенуа, протягивая чашку «Столику», чтобы тот наполнил ее снова, – что поймать его должны мы. Нам необходимо как следует допросить его, а полиция не сможет вытащить из него всю информацию. Ты понимаешь, да?

– Прекрасно понимаю, и мы над этим работаем. Мы обыскали его квартиру в Нью-Йорке и гостиничный номер тут, в Вене, но не нашли ничего необычного. Знаем, что он увлекается фотографией и природой и живет один. Мы пытаемся найти в Мексике его сестру и мать, но не думаю, что они смогут рассказать что-то интересное.

– Я, кажется, слышал, будто у него в Нью-Йорке была девушка…

– Подружка по имени Брисеида Канчарес, колумбийка, окончила искусствоведение. Полиция о ней не знает, и мы предпочли не информировать их, а искать сами. Месяц назад Брисеида встречалась с Оскаром в Амстердаме. Несколько сослуживцев Оскара видели их вместе. У нее была стипендия Лейденского университета на написание работы по классическим художникам, и с начала года она временно жила там, но она тоже исчезла…

– Знаменательное совпадение.

– Безусловно. Вчера Тея говорила с ее лейденскими подругами. Похоже, Брисеида уехала с каким-то другом в Париж. Мы послали туда Тею для проверки. С минуты на минуту ждем новостей. – Босх прикинул, обидится ли Бенуа, если увидит, что он больше не пьет эту бурду. Он прикрыл чашку левой рукой.

– Нужно найти ее, Лотар, и заставить заговорить. Любым способом. Ты ведь отдаешь себе отчет в ситуации?

– Отдаю, Поль.

– Осенью «Падение цветов» должно было выставляться на Сотби. Об этих торгах говорили бы даже на спортивных каналах. Заголовки типа «голая несовершеннолетняя с молотка», «самая дорогая девочка в истории»… В общем, все эти глупости, которых полно на первых страницах газет… Но на этот раз эти глупости были бы правдой. «Падение цветов» на самом деле было самой дорогой картиной коллекции, и замены ему еще нет. Мы получали предложения, далеко превосходившие те, что когда-то приходили за «Пурпур», «Календулу» и «Тюльпан». На самом деле торги уже начались. Ты же знаешь, мы любим играть на два фронта.

Босх кивнул и притворно хлебнул еще чаю – только смочил губы.

– Ты не представляешь, сколько некоторые особы были готовы платить за месячное содержание этой картины, – продолжал Бенуа. – А кроме того, я знал, как раскрутить самых заинтересованных. Последнее время «Падение цветов» грустила, Вилли предполагал, что, возможно, у нее начинается депрессия, и мне пришла в голову мысль использовать это обстоятельство для нашей выгоды. – В глазах Бенуа блеснула гордость. – Мы распространили бы слух, что аренда картины подорожала из-за курса психотерапии. Кроме того, нельзя упускать из виду, что картине – четырнадцать лет, и ей нужно гулять, путешествовать, развлекаться, баловать себя подарками… В общем, будущему покупателю пришлось бы содержать ее по высшему разряду, если он не хотел платить втрое больше за реставрацию. Стейн сказал мне, что это гениальный план. – Он умолк и скривил губы, одновременно щурясь в свойственной ему манере. Босх знал, что он выслушивает воображаемые похвалы. «Обожает вспоминать об успехах», – подумал он. – За два года только в счет аренды мы вернули бы полную стоимость картины. Тогда мы бы начали переговоры о ее замене, если бы Мэтр не возражал. Картина была бы уже не так молода, и мы дали бы ей отставку, но появилась бы другая. Да, арендная плата немного снизилась бы, но мы воспользовались бы трудностями с заменой, чтобы сорвать еще один хороший куш. «Падение цветов» вошло бы в историю как одна из самых дорогих картин в мире. А теперь…

Телемониторы загудели и зажглись серым светом. Начинался сеанс психологической поддержки. Де Бас с помощниками готовы были выслушивать жалобы картин, у которых возникли проблемы. Бенуа, казалось, этого не заметил: он снова кривил губы, но выражение триумфа с его лица исчезло.

– А теперь все пошло к чертям собачьим, – заключил он.

Один из помощников де Баса обернулся, чтобы жестом подозвать «Столик». Кричать было бесполезно, потому что в ушах у него были заглушки. При конфиденциальных беседах в присутствии украшений заглушки просто необходимы. Изящно сохраняя равновесие, «Столик» поднялся, босиком прошел по фиолетовому полу, неся чайник и чашки, встал рядом с де Басом и начал разливать чай. Кто же такая Мэгги, вдруг задумался Босх, из какого далекого уголка земли она попала сюда и с какими надеждами на будущее; что она делает здесь, в этой комнате, совсем нагишом, с обритой головой и заглушками в ушах, с окрашенной в цвет мальвы кожей с черными арабесками и с прицепленной железным кольцом к поясу доской? Его вопросы так и останутся без ответов – украшения ни с кем не говорили, и никто их никогда ни о чем не спрашивает.

– Хотелось бы мне знать, Лотар, – неожиданно произнес Бенуа, – имеет ли смысл нечто вроде… гипотезы о «розыгрыше». – Правой рукой он выписал слово в воздухе. – Я понятно выражаюсь?

– Ты хочешь сказать…

– Что все это… От одного слова мурашки по коже бегут… «Спектакль».

– Спектакль, – повторил Босх.

В этот миг на экранах появилось лицо «Гиацинта крапчатого», первого «цветка», попросившего о встрече с отделом поддержки. Он только что принял душ и смыл с себя краску. Гладкий череп и загрунтованная кожа без бровей и ресниц четко отпечатывались на черном фоне. Бесцветные, будто круглые стекляшки, глаза. На шее виден шнурок от этикетки.

– Буона сера^[4], Пьетро, – сердечно произнес де Бас в микрофон. – Чем мы можем тебе помочь?

– Здравствуйте, господин де Бас. – Динамики заполнил голос итальянского полотна. – Как обычно. У меня зуд от диоксацина. Не понимаю, почему господин Хоффманн обязательно хочет его использовать в индиго у меня на руках…

Внимание Бенуа было поглощено диалогом между де Басом и картиной меньше секунды. Он тут же продолжил:

– Да, спектакль. Объясняю. На первый взгляд Оскар Диас – психо-что-то, так? Он несколько раз охранял картину и при этом наслаждался мыслью о том, как ее уничтожит. Диас все хорошо планирует и решает нанести удар в среду вечером. Садится за руль фургончика, но, вместо того чтобы ехать в гостиницу, отправляется в лес. У него все готово. Он заставляет картину прочесть абсурдный текст и записывает ее голос, потом режет ее на куски и совершает какие-то свои безумные ритуалы. Все выглядит так, правильно?

– В общих чертах – да.

– Ну так вот представь себе, что все это розыгрыш. Представь, что Диас не более сумасшедший, чем мы с тобой, и что записи и садистская параферналия – всего лишь театральное представление, цель которого – запутать нас и заставить думать о некоем серийном убийце, когда на самом деле наши конкуренты заплатили ему, чтобы он уничтожил картину как раз перед аукционом. – Он сделал паузу и приподнял бровь. – Ты ведь был полицейским, Лотар. Как тебе эта версия?

«Дурацкая», – мысленно откликнулся Босх. К счастью, чтобы Бенуа не прочел его мыслей, не нужно было прятать левой рукой мозг, как он прятал чашку.

– Мне трудно принять ее, – сказал он вслух.

– Почему?

– Я просто не могу поверить, что кто-то смог сотворить это с такой девочкой, как Аннек, только чтобы сорвать нам миллионную сделку, Поль. У тебя в этом плане больше опыта, но… Ты только подумай: если б они хотели уничтожить картину, почему бы им не сделать это тысячей более быстрых способов… Даже если они хотели имитировать садизм, как ты говоришь, есть другие методы… Боже, ведь это была четырнадцатилетняя девочка. Ее разрезали какой-то… какой-то электропилой… а она в это время была живая…

– Это была не четырнадцатилетняя девочка, Лотар, – возразил Бенуа. – Это была картина, чья стартовая цена превышала пятьдесят миллионов долларов.

– Хорошо, но…

– Или ты смотришь на все с этой точки зрения, или ты полностью ошибаешься.

Босх послушно кивнул. На минуту до него донесся разговор между де Басом и «Гиацинтом крапчатым»:

– Диоксацин, Пьетро, помогает достичь более глубокого сине-фиолетового цвета.

– Вы всегда говорите одно и то же, господин де Бас… Но руки чешутся не у вас.

– Пьетро, пожалуйста, не обижайся. Мы стараемся тебе помочь. Вот что мы сделаем. Мы поговорим с господином Хоффманном. Если он скажет нам, что без диоксацина никак не обойтись, мы найдем способ анестезировать тебе руки… Только руки, что скажешь?.. Это возможно…

– Пятьдесят миллионов долларов – большая сумма, – сказал Бенуа.

Напускное спокойствие Босха вдруг рухнуло. Он перестал согласно кивать и уставился на Бенуа.

– Да, это большая сумма. Но покажи мне человека, который может сделать такое с четырнадцатилетней девочкой, чтобы сорвать нам миллионный аукцион. Покажи мне его и скажи: «Это он». И дай мне взглянуть ему в глаза и убедиться, что в них нет ничего, кроме денег, картин и аукционов. Только тогда я с тобой соглашусь.

Звон фарфора. Один из помощников де Баса ставил уже пустые чашки на выжидательно присевший на колени «Столик».

– Конечно, картину уничтожил не святой Франциск Ассизский, если ты это имеешь в виду…