Путешествие Рохана продолжалось восемь лет. После долгого периода монмартрских идиллий – и в мансардах, для большего характера, по примеру всех американских мальчиков, которые уезжают в Париж в очень юном возрасте – он посвятил себя тому, чтобы хорошо узнать живопись. Он посещал музеи и мастерские с преувеличенным усердием человека, который пытается таким образом убедить себя в любви, которую он не очень-то и чувствует; он прочитал все, что только можно было прочитать об искусстве, и после трех лет этой бурной эрудиции одна книга или другая заставили его взглянуть на вещи по-другому, и он поступил в мастерскую фотогравюры, с целью сделать себя честно полезным. Первое, что он сделал, это купил синюю блузку, а второе – гордо ходил в ней. Затем последовали два месяца ученичества. Он научился вещам, ценным для рабочего, но совершенно ненужным для него. Он купил полный фотогравировальный станок, чтобы работать на нем в дальнейшем, хотя прекрасно понимал, что все это чудовищное надувательство. Пока, наконец, снедаемый отвращением к ежедневной софистике, он не бросил все это.
Его отец, весьма восхищенный этим лихорадочным стремлением к призванию, свойственным тем, у кого не хватает сил следовать тому, что они действительно чувствуют, ждал.
Но тем временем желудок его сына, который столько лет оставлял его в покое, снова начал самостоятельно переваривать пищу. После диспепсии пришли неврастенические состояния, а с ними и отчаянная навязчивая потребность чувствовать. И микробы, и ужас перед туберкулезом. Это были тяжелые три года, когда не нужно было делать абсолютно ничего – думать – это не работа для неврастеника, – которые Рохан переваривал так же болезненно, как и свой кефир.
Однако однажды, выходя из дома, он зашел в булочную и купил хлеб за пять центов, который съел до последней крошки. В течение недели он выпивал всего три чашки йогурта в день. Но после долгих раздумий он наконец подсчитал их, рассуждая следующим образом:
Любое расстройство поврежденного желудка поддается режиму, соответствующему характеру этих расстройств: диета, молоко, висмут, бикарбонат. Я испробовал все и не почувствовал ни малейшего облегчения. Если бы мой желудок был действительно болен, то после месяца сурового режима я неизменно чувствовал бы себя лучше; немного, может быть, но лучше. И вот, пожалуйста, один глоток воды причиняет мне такую же боль, как и полноценный прием пищи. Что абсурдно нелогично. Тогда у меня ничего нет в желудке.
Так и случилось. Кроме неприятных ощущений от обжорства, он ничего не почувствовал от своего хлеба, и со следующего дня он исцелился, причем с убеждением, что больше никогда не позволит своему желудку беспокоить себя.
Здоровый теперь, он больше не думал о фальшивой эрудиции и синих рабочих блузках. Он многое видел ясно, по той простой причине, что отдал дань своим зонтикам, а также потому, что был, прежде всего, на восемь лет старше. Он не искал больше призвания и уже начинал ощущать свое собственное, которое заключалось в глубокой и болезненной искренности с самим собой. Но у него тоже не было настроения ни на что, и через некоторое время он вернулся.
Во время своего пребывания он почти не переписывался с семьей де Элизальде. Он получил пять или шесть писем от Мерседес, на которые отвечал с большим опозданием. В первые четыре года он послал только одно, потому что хотел порвать со всеми своими воспоминаниями об Америке, чтобы чище жить впечатлениями Парижа. Затем, мало-помалу, его зарождающаяся искренность стерла все, что не принадлежало ему, и в таком состоянии он написал Мерседес длинное письмо, полное нежности, давая ей отчет о бесконечном количестве пустяков, доказывая, что чувствует себя лучше и счастливее. Мерседес ответила таким же длинным письмом. Так он узнал, что Лола вышла замуж, но что ей, несмотря на "ее красоту", грозит большая опасность никогда этого не сделать. "Мне уже двадцать шесть лет, а ты так далеко! Все ли у тебя в порядке с желудком", и так далее, и так далее.
Конечно же, одним из первых визитов Рохана по возвращении был визит к Элизальде. Как только Мерседес увидела его из столовой, он закричал внутри: "Я не смогу вернуться домой". Как только Мерседес увидела его из столовой, она закричала внутри:
– Мамочка, мамочка! Рохан здесь! Герцог Рохан, мамочка!
И он поспешил им навстречу.
– Я не мог больше терпеть, мой друг! -Рохан протянул руки: "Наконец-то я вижу ее!
– А я умирала. -А разве она не встретила папу? Он уехал четыре месяца назад. Как все прошло, расскажи мне. Как все прошло?
– Божественно. -И ему пришлось отвечать на лихорадочные вопросы молодой женщины, поражающие своей бессвязностью.
Приехала мать. Внезапно Мерседес прервали:
– А Эгле? Эгле, мама?
Эгле уже входила, и Рохан с удивлением узнал ее лицо, которое, как ему казалось, он уже не помнил. Только ангельская красота этого существа стала более человечной, более прекрасной, потому что она была более осязаемой, более желанной, и потому что она была рядом с нами. Они дружески пожали друг другу руки.
– Правда, они почти не знают друг друга! -Ты помнишь Рохан, Эгле?
– Я помню, – ответила Эгле, улыбаясь. Рохан тоже вспомнил; но молодая женщина спокойно отвела глаза и смотрела во двор.
Через два часа Рохан встал, чтобы уйти.
– Вы останетесь на обед, не так ли? -Мерседес резко остановила его. Молодая женщина с минуту наблюдала за ним.
– Я нахожу его выражение усталым… Больной, да? Да, я знаю, что он был болен… Но дело не в этом: устал, не устал… Почему, мама? -приподняла она брови, видя, как мать пожимает плечами. Она может быть усталой, без… Сколько ей лет? -она внезапно повернулась к Рохану.
Двадцать восемь лет.
– Давай посмотрим, скажи мне, как я. -И она встала перед ним, сложив руки за спиной. -Посмотрим, такая же ли я красивая, как и раньше? -добавила она, уже нервничая из-за близости и экзамена.
– Немного больше…
– Почему немного больше? И почему вы так говорите?
Но когда он удовлетворенно улыбнулся, Мерседес надула губы, сузив глаза и задрав нос.
Потом, за столом, мать продержала его полчаса, расспрашивая о Европе, которую она знала не хуже него; и, несмотря на то, что Рохан отвечал ей с неохотой по этой самой причине, она упорно продолжала свои попытки.
Наконец она сжалилась над Роханом и позволила ему пройти в гостиную с той величественной и оберегающей терпимостью, с которой матери позволяют мужчинам проходить в комнату, где находятся их дочери. Мерседес играла на пианино во всю мощь.
– Мать уже бросила его? -Как ужасно! Будь умницей, сядь здесь, рядом со мной. Как твоя личная жизнь?
– Очень плохо. Вы очень хорошо знаете…
– Нет, нет, правда! Как все прошло?
– Мал.
– Действительно? -ласково спросил он. Правда.
Молодая женщина задумчиво посмотрела на него.
– Странно…
– Почему?
– Не знаю, мне кажется…
Рохан рассмеялся.
– Но ты, мой друг, никогда не влюблялся в меня.
О! Я другая – это другое дело. Кроме того, – добавила она через мгновение, – несмотря на мою одежду и то, что герцог Роханский любезно приписывает мне, он тоже не влюбился в меня.
Они смотрели друг на друга, улыбаясь.
– Кто знает? -огрызнулся он.
– Кто знает? -повторила она. Что еще? -продолжил он, начиная волноваться.
– Что еще?
– Да, скажите что-нибудь еще.
– Но я ничего не знаю!
– Скажи мне что угодно, быстро! -заключила она, уже расстроенная.
Обижать ее было преступлением, и Рохан отменил игру.
– Это нервы, мой друг!
– Какие нервы?
– Теи.
– Что с моими нервами?
Она опять за свое. Но в итоге она лишь презрительно пожала плечами.
– Как ты скучен сегодня, Рохан, Эгле! -он повернулся к ней, которая стояла перед роялем, вспоминая вальс одним пальцем. Садитесь сюда. Сейчас Рохан расскажет нам кое-что новое.
Эгле села, а две сестры внимательно ждали.
Он удивленно посмотрел на них; прошло мгновение, и ситуация стала настолько откровенно нелепой, что они рассмеялись и поднялись на ноги.
Рохан продолжал часто бывать у де Элизальде. Несмотря на прошедшие годы, особый характер его дружбы с Мерседес не изменился, хотя, возможно, теперь постоянные провокации молодой женщины приняли более вялую, более извращенную, более уверенную форму, в которой он теперь чувствовал сформировавшуюся женщину.
В один из таких случаев Мерседес упрямо потребовала, чтобы Рохан рассказал ей о какой-то своей любви. Устав от ее отказа, он начал все сразу:
– Жила-была мать, у которой было две дочери, со старшей из которых она…
Мерседес слушала, застыв в одном из тех глубоких вниманий, которые заставляют сразу же заподозрить, что человек думает о чем-то другом. Очень скоро она прервала его:
– Ты ее очень любил?
– Много.
Молодая женщина была молчалива и довольна.
– Скажите мне, – добавил он, – как вы думаете, мог ли он так любить меня?
– Я так не думаю.
– Почему?
– Потому что ты не любил бы меня так, как она, сначала; потом....
Мерседес рассмеялась.
– Невозможно! Он говорит очень хорошо. Это было бы необходимо, не так ли? Да, несомненно… А если бы я захотел? -спросил он с ошарашенной улыбкой и ошарашенными глазами.
Рохан придвинул табуретку вплотную к ее коленям.
– Посмотрим, – сказал он. Угадайте, что мне хочется сделать в данный момент.
– Здравствуйте.
– Предположим.
– Нет, скажи!
– Нет, предположим, что нет!
Долгое время они улыбались, глядя друг на друга, и Рохан мог проследить, как строчка за строчкой менялось выражение лица молодой женщины, как ее глаза, всегда суженные, постепенно становились более серьезными, как при уже начавшемся волнении.
О проекте
О подписке