Этот подход, заложенный восемь десятилетий назад, продолжает оказывать значительное влияние на изучение и написание истории Реформации, которая затронула богословие, политику, социальную и экономическую среду, письменную и устную культуру, печать и дискуссии по вопросам пола и религии. Он подпитывается желанием выяснить действительную ситуацию, обсудить восприятие идей и обговорить способы, благодаря которым лютеране смогли перенастроить сердца и умы верующих и предложить им обсуждение отношений между протестантством, историей и памятью. Испытав влияние альтернативных подходов и методологий, в особенности социальных, культурных, лингвистических и материальных «поворотов» современной науки, история Реформации стала историей не только Церкви или даже религии, но в большей степени веры. Хронология Реформации сдвинулась, но, кроме того, изменилась и трактовка интеллектуального ландшафта, на котором проходил процесс Реформации. Сегодня считается общепризнанным, что теология Реформации базируется на интеллектуальной основе Церкви позднего Средневековья. Таким образом, с уверенностью можно сказать, что протестантство произросло из «семян средневекового богословия», а не родилось в мозгу одного Лютера^[23]. Поэтический язык Картера Линдберга^[24] вызывает в воображении образы «евангельских ростков», не только выросших в некоторые современные ветви протестантизма, но и переплетенных с ростом раннего современного католичества. Систематика Реформации фокусируется на реформаторах и предполагает, что без них Реформации не было бы. В то же время, если несколько развить нашу садовую метафору, становится ясно, что при любом анализе роста необходимо учитывать почву и среду^[25]. Та же самая связь между католичеством и протестантством утверждалась в до сих пор влиятельном сочинении «Христианство на Западе в 1400–1700 годах» (Chrisitanity in the West, 1400–1700) Джона Босси, в котором он убедительно показывает, что Реформация является частью гораздо более сложного процесса, подорвавшего религиозную однородность западного христианства.

Босси делает вывод, что результатом возникновения такого множества мнений стала протестантская набожность, которая фокусировалась на отдельном человеке, а не на общине, что подрывало возможность социального единения и ощущение христианского мира. В 1980-х гг. в научных кругах широко обсуждалась степень, с которой протестантство создавало или навязывало конфессиональную идентичность. Эти споры значительно подпитывались работой Хайнца Шиллинга и Вольфганга Рейнхарда и языком «конфессионализации», где политика и религия направляли развитие современного государства. Здесь создание конфессиональной принадлежности шло рука об руку с общественными отраслями знаний^[26]. С того времени степень взаимодействия политических и религиозных структур и процессов, в ходе которых общественные дисциплины навязывали образец приемлемой веры и поведения, не раз обсуждалась в разнообразных географических и хронологических контекстах. Анализ показывает как благостность, так и жесткость конфессиональной лексики, с помощью которой послереформационные общины приуменьшали степень подконтрольности своих верований и повышали накал враждебной полемики, не позволявшей победить терпимости и миролюбию. Такие споры способствовали более серьезному рассмотрению значения религиозного разнообразия для отдельного человека и всей общины, а также той требовательности, с которой Реформация подходила к осознанному обсуждению отношений между верой и практикой, верующим и Церковью. Помимо этого они приводили к плюрализму верований, что оказывало значительное воздействие на социальные отношения^[27]. В контексте этих взаимодействий недавние работы подчеркнули значимость динамики развития общины и хозяйства, и влияние Реформации на брак, семью, жизнь женщин, и личное восприятие Реформации, которое формировало и формировалось за счет преобразования традиционных структур и моделей^[28].

Такое признание разнообразия откликов на Реформацию часто оказывается весьма далеким от определенности и полемических дебатов, полных противоречий. Попытка завоевать сердца и умы верующих основывалась не только на принуждении, но и на убедительном посыле, опиравшемся на эсхатологический язык двуцерковного существования, в котором верующие либо обращались в сторону истинной евангелистской церкви, либо оставались в лоне церкви Антихриста. В пылу полемики оппоненты считали друг друга не просто введенными в заблуждение, но и объявляли слугами Антихриста. В богословских трудах того времени, как и в широко распространяемых дешевых листовках, папскую церковь называли и сборищем сатанинским^[29], и Вавилонской блудницей^[30]. В 1980-х гг. Боб Скрибнер подчеркивал значимость такого языка и изобразительной продукции в религиозной жизни XVI века. Тем самым он подлил масла в огонь продолжающихся споров о силе и эффективности печатного слова и изображения, использовавшихся как оружие в конфессиональном противостоянии в XVI веке^[31]. Привлекательность печатной книги как средства формирования умов очевидна: она узнаваема и материальна и для большинства ученых обнадеживающе знакома как хранилище идей и сведений. Однако более широкая «культура убеждения», обсуждаемая в работе Эндрю Петтигри и других, расширила границы споров о характере и степени воздействия пропаганды в период Реформации. Учитывая сравнительно небольшой круг читающей публики в Европе раннего Нового времени, ограничения, налагаемые ценой книг, доступностью образования и время от времени вводимой цензурой, можно задать вопрос, насколько важен был печатный станок в процессе распространения идей Реформации. И если печатная продукция больше не является господствующим в распространении новых идей каналом, то каким образом они все-таки получали распространение и насколько можно было контролировать этот процесс? Растущая восприимчивость к взаимодействиям и пересечениям устной и литературной культуры привела к большему признанию той роли, которую играли устная и письменная культуры в процессе передачи информации о Реформации, в формировании веры, истории и памяти. Проповедь, пение и атмосфера обеспечивают новые направления споров о распространении идей Реформации и опыте протестантства как богословской и культурной силы^[32]. Готовность взаимодействовать с материальным наследием прошлого способствовала размышлениям о весьма сложных отношениях между протестантством и образом, книгой как объектом и священной топографией, благодаря которой родилась не только проповедь Евангелия, но и новая вера^[33]. В результате было переосмыслено взаимодействие между верой и действием и между физическим и духовным и была признана равная значимость предмета и мысли в устройстве общины, памяти и веры.

Дальнейшим и далеко идущим следствием анализа культуры протестантизма в более широком контексте стало рождение более подробного и сочувственного понимания отношений между Реформацией и сверхъестественным. Недавние исследовательские работы серьезно пошатнули допущение, что путь от папского суеверия к протестантскому отрицанию сверхъестественных существ и объектов и далее к рациональному миру Просвещения был прямым и четким. Эти научные работы изучают присутствие священного в пределах Реформации и спорят о создании протестантской священной вселенной, которая была не просто способом выжить, а осознанной попыткой сформировать отношения между сверхъестественным и физическим. Беспорядочный обмен, характеризующий эти отношения, показывает, до какой степени попытки переопределить взаимодействие между человечеством и его средой были организованы как обсуждением, так и принуждением и обращением. Религиозная культура после Реформации была неоднородной и многообразной и часто характеризовалась широким набором идей и принципов, возникших в ходе столкновения между старым и новым, изображающим прошлое и делающим наброски настоящего^[34].

Этот взаимный обмен между настоящим и прошлым был очевиден в ходе празднований каждого из юбилеев Лютера в течение пяти веков, но и в наши дни он не менее значим. Когда сегодня вспоминают о Реформации, она приобретает все более расплывчатую форму. Спустя пятьсот лет Реформация не поддается классификации как простое религиозное, политическое, социальное или культурное событие. У нее отсутствует согласованное начало или конец, а догматы, которые сформировали ее отношения с прошлым и ее собственной историей и идентичностью, оказались гораздо более уступчивыми, чем предполагал ее язык. Но по этой же причине, по мере того как внимание вновь сдвигается к событиям, произошедшим в октябре 1517 г., трудно избавиться от ощущения, что историю Реформации будут продолжать писать и следующие пятьсот лет.