“Значит, вот он из каких, – подумал Том, – из тех, кто способен отложить, а то и вовсе забыть важные дела ради того, чтобы перемигнуться с женщиной, заставившей его распушить хвост, или ради того, чтобы всего лишь зацепиться у нее в памяти”. Том терпеливо ждал – уже целиком подчинившись Тупре, – пока тот вволю насладится прекрасным зрелищем, а это случилось, только когда несравненная профессорша из Сомервиля (она и Тому тоже с каждой минутой казалась все более несравненной) наконец выпрямилась, изящно пригладила юбку (которая теперь доходила ей почти до колен) и стала спускаться по лестнице с выбранной книгой в руке. Кассы располагались на нижнем этаже, откуда двери вели на улицу. Тупра проворно схватил с полки в отделе поэзии такой же томик, какой листал Томас, “Литтл Гиддинг”, и сделал им с Монтгомери знак следовать за ним, как будто они составляли его свиту. “Быть такого не может, – подумал Том. – Неужели этот тип намерен продолжать крутить амуры, забыв о моем присутствии и моих бедах, ведь он вздумал тоже купить книжку, лишь бы оказаться у кассы вместе с профессоршей, и, судя по всему, хочет таким манером к ней подъехать. Остается надеяться, что встречу они назначат на вечер и он не бросит меня ни с чем, иначе проблема не будет решена до завтра, а ведь с каждым часом мое положение только ухудшается: не исключено, что явится тот же полицейский Морс со своим сочувственным и честным взглядом и арестует меня”. Но тут рьяный поклонник Монтгомери положил свою железную руку ему на плечо и мягко подтолкнул к лестнице:

– Нам пора, Невинсон. Пошли. – И снова обошелся одной фамилией.

Это прозвучало как приказ, отданный через посредника. Том снова почувствовал себя униженным, однако подчинился, а что еще ему оставалось делать, пока не было никого другого, на чью помощь он мог бы надеяться. В очереди к кассе Тупра пристроился сразу за профессоршей, не соблюдая пристойной дистанции. Он буквально прилип к ней сзади, и она наверняка ощущала на затылке его дыхание или прикосновение полы его пиджака к верхней части своей юбки, потому что плащ она тоже, как и он, несла, перекинув через руку. Но профессорша и не подумала сделать хотя бы полшага вперед, чтобы избежать столь навязчивой близости, а осталась стоять, где стояла, дожидаясь своей очереди. Тома восхитила ловкость Тупры: он не только не получал отпора и не вызывал недоверия у предполагаемой добычи, но наоборот: дама незаметно и молча его поощряла; наверное, его серые или голубые глаза посылали какие-то пылкие и обволакивающие сигналы, которые в принципе не могли оскорбить или напугать, а скорее приглашали опустить щит и снять шлем, ослабляя оборону. Затем Тупра позволил себе комментарий по поводу тяжелой книги большого формата, которую профессорша собиралась купить (“Надгробная скульптура” Эрвина Панофски, как сумел прочитать Том на суперобложке, сразу задавшись вопросом: что, черт возьми, может тут комментировать тип, который, надо полагать, воспитывался в бильярдных, подвалах, притонах, кегельбанах, на площадках для собачьих бегов или в местах еще похуже, расположенных в самых захудалых предместьях; “Надгробная скульптура: четыре лекции о ее меняющихся аспектах от Древнего Египта до Бернини” – так ни много ни мало гласило название). Потом Тупра, видимо, позволил себе какую-то шутку – во всяком случае, дама расхохоталась, и откровеннее, чем можно было ожидать от образованной женщины (то ли она действительно не умела сдерживать эмоций, то ли уже протягивались все более прочные нити от пожиравших ее без малейшего стеснения глаз к ее глазам, которые это пожирание одобряли). Том мало что мог услышать, поскольку Тупра говорил понизив голос, но можно было разобрать, как они представились друг другу: “Тед Рересби, к вашим услугам”, – сказал он. “Кэролайн Беквит”, – сказала она. “Рересби?” – изумился Том, пока не сообразил: он ведь уже успел получить от амбала подтверждение, что это действительно мистер Тупра. Значит, решил Том, тот предпочитает не всегда называться настоящим именем, если, конечно, имя, названное Уилером, тоже настоящее. Не исключено, что ему не хотелось произносить свою до неприличия иностранную фамилию, ставя под угрозу уже совсем близкую и почетную победу, ведь в некоторых снобистских кругах Англии это еще могло вызвать недоверчивое или презрительное отношение. Его английский был безупречным – с мягким оксфордским выговором, что заставляло предположить две вещи: Тупра учился в здешнем университете, несмотря на нелепый пижонский наряд, или он, как и сам Том, был талантливым имитатором, способным мгновенно перенять нужную ему в данный миг манеру речи. Том и здоровенный генерал Монтгомери стояли сзади как два телохранителя и делали вид, что тоже ждут своей очереди в кассу. Тут Томас не удержался, так как ему не терпелось рассеять возникшие вдруг сомнения, поскольку именно этот “Монтгомери” чуть раньше сухо, но все-таки заговорил с ним, в то время как его предполагаемый шеф упорно отмалчивался.

– Он сказал Рересби? – спросил Том тихо. – Разве его зовут не мистер Тупра?

Здоровяк так и не снял своего берета и не расстегнул дафлкота, хотя капюшона не надел. Его усы идеально повторяли усы Монтгомери, жаль только, что фигурой он разительно отличался от знаменитого генерала-спартанца, как его тоже величали. Он косо глянул на Тома, настолько косо, что это граничило с презрением.

– Мистера Тупру зовут так, как ему больше подходит в каждом отдельном случае, вернее, как это нам больше подходит, – ответил он резко. – А вам пока еще не полагается задавать вопросы, Невинсон.

Подручный Тупры не менял своего сурового тона, и было странно, что он так преданно служит человеку, явно более молодому, чем он сам, ведь поклоннику победителя в сражении у Эль-Аламейна было никак не меньше тридцати пяти. С Томасом он обращался, как со школьником или как с субъектом, стоящим очень низко на служебной лестнице. Он был, вне всякого сомнения, человеком военным, просто носил полу-гражданскую униформу. И с каждой минутой только усиливалось впечатление, будто он оказывает Тому одолжение уже только тем, что стоит с ним рядом.

Импозантная профессорша Беквит заплатила за книгу, потом заплатил за свою Тупра, она немного замешкалась – видимо специально, чтобы выйти вместе с ним на светлую и широкую Брод-стрит. Тупра – или Рересби – упорно не смотрел на Тома и не заговаривал с ним, так как все еще был занят флиртом. Том и “Монтгомери” шли за ними – так слуги в былые времена сопровождали своих господ, но эти двое старались держаться от пары на приличном расстоянии, пока Тупра с профессоршей обменивались телефонами, визитными карточками и прощались, перекидываясь шуточками. Как догадался Том, прощались они всего на несколько часов. Затем Тупра лихо, с особым шиком накинул плащ на плечи и быстрым шагом, с развевающимся за спиной плащом направился в сторону улицы Сент-Джайлс, даже не обернувшись, чтобы дать им знак не отставать от него. Дойдя до паба “Орел и дитя”, который в конце жизни каждый вечер посещал Толкин, он решительно туда завернул, и двое его спутников поспешили за ним, при этом студента, как и прежде, направляла огромная и очень крепкая ручища “маршала”, которая, однако, теперь не решалась его подталкивать.

Они сели за стол у большого окна, взяв по пиву. Тупра наконец обратился к Тому, но так и не счел нужным сперва формально представиться. По его мнению, оба они и без того должны знать, кто есть кто, и Тупра всем видом своим показывал, что терпеть не может ничего лишнего. К этому часу воля Томаса была окончательно сломлена, он чувствовал себя униженным и являл собой клубок нервов – или не столько нервов, сколько страхов, поскольку, едва раскрыв утром глаза, только и делал, что перебирал в уме все самое худшее, что может с ним случиться, от неизбежного ареста до не подлежащего обжалованию приговора и пребывания в английской тюрьме (а эти учреждения славились своими немилосердными условиями), и вспоминал всю свою жизнь, едва начавшуюся и уже погубленную. Пренебрежительное поведение Тупры и нежданное присутствие его сурового телохранителя еще больше напугали Тома и привели в полное уныние. Если он чуть-чуть успокоился после телефонного разговора с Уилером, то теперь от этого спокойствия не осталось и следа. Он суеверно повторял про себя самые обнадеживающие фразы профессора (“Тебе поможет один мой лондонский знакомый, мистер Тупра”, “Он что-нибудь тебе подскажет”, “Мой тебе совет: отнесись к этому разговору со всей серьезностью”, “Он присоветует тебе что-нибудь дельное”, “Он человек многоопытный”), и поэтому чем менее любезно вели себя с ним оба незнакомца, тем больше Том верил, что его судьба зависит от них, и тем охотнее демонстрировал готовность слушать и принимать их инструкции. Они окончательно сокрушили его волю, оттягивая разговор, а также своей показной безучастностью, и в результате он ухватился за них как за последнюю соломинку.

Тупра наконец поднял глаза и невозмутимо уставился на Тома, попивая мелкими глотками пиво. Потом поставил кружку на стол, взгляд его стал еще острее, и он посмотрел на студента с тем лестным вниманием, каким награждал любого, кто оказывался в поле его зрения; Томас тотчас почувствовал твердую почву под ногами и всей душой потянулся к Тупре, хотя тот еще совсем недавно всячески старался показать, что Том для него никто и звать его никак и он не считает его даже мелким камушком на своем пути. В голове у Тома все еще крутились строки из “Литтл Гиддинга”, и, переиначив их, он весьма верно сформулировал для себя ситуацию: “Я был для этого типа чем-то вроде покойника, исторгнутого из вселенной. А теперь я вроде как возвращаюсь, ведя с собой и его”.

– Картина получается довольно мрачная, Невинсон, – сказал Тупра, сразу взяв быка за рога; голос его звучал гораздо ниже, чем во время болтовни с профессоршей, возможно, для этого разговора он его иначе поставил или ставил прямо сейчас. – Вам не повезло. Профессор Уилер все мне рассказал. Видел я и протокол, составленный достойнейшим Морсом. Нельзя сказать, чтобы он отнесся к вам совсем плохо, но это сейчас не имеет никакого значения. Сейчас этого недостаточно. Так что я в курсе вашей версии, можете ее не повторять. Я покажу вам несколько портретов – вдруг они наведут вас на какую-нибудь мысль. Блейкстон. – Он протянул руку в сторону мнимого Монтгомери, который даже в пабе не снял свой героический берет, из чего можно было заключить, что он вообще его никогда не снимает, или никогда не моет волосы, или у него и волос-то нет, совсем нет – поди тут узнай.

Ага, значит, второго зовут Блейкстон, хотя не исключено, что имя и фамилию он тоже меняет в зависимости от ситуации или обстоятельств. “Монтгомери” открыл папку без ручек, которую носил под мышкой, как девушка-студентка, и передал Тупре конверт, откуда тот вынул восемь фотографий форматом в четверть листа. Тупра жестом заядлого картежника выложил их на стол в два ряда, словно и на самом деле затевал игру в открытый покер.

– Посмотрите внимательно на эти портреты, не спешите. Вдруг здесь есть и тот, кто явился к дому Дженет Джеффрис после вашего ухода, как вы утверждаете. Но ведь не исключено, что на самом деле туда никто не приходил.

Томасу такое замечание совсем не понравилось, хотя, если рассудить здраво, почему кто-то должен ему верить? Почему ему должен будет поверить судья или суд, если им толком никогда и ничего не известно, по словам Уилера? Том промолчал и стал вглядываться в лица на фотографиях. У всех вид был скорее значительный, а может не очень, респектабельный, а может не очень. В любом случае они не были похожи ни на преступников, ни на хулиганов или бандитов. Все были хорошо одеты и хорошо причесаны. Кроме того, фотографии делались точно не в полиции. И к ним действительно больше подходило использованное Тупрой слово “портреты”. Не студийные, конечно, но, наверное, взятые из прессы. На некоторых были костюмы в пресловутую тонкую полоску – это было просто манией у влиятельных англичан. Внимание Тома привлекли двое, остальные шесть были явно ни при чем.

– Это мог быть один из вот этих, – сказал он, выбрав пару фотографий; у обоих мужчин были носы с широкими крыльями, но у одного глаза маленькие и сонные, а у другого – большие и яркие, а может просто ослепленные вспышкой, подбородки слегка раздвоенные, но у одного более узкий (как у актера Кристофера Ли, который в те годы играл Холмса и Дракулу), хотя на моментальном снимке такая ямочка могла быть просто тенью; волосы темные, однако не такие волнистые, как вроде бы увиденные Томом при свете фонаря; вообще-то, лицо незнакомца в памяти у него размылось, не успев закрепиться. Такие вещи способны довести до отчаяния, но чем больше мы стараемся запомнить чьи-то черты, чтобы потом восстановить их перед мысленным взором, тем быстрее они бледнеют, путаются или вообще испаряются. Так случается даже с лицами дорогих нам покойников, которых при жизни мы видели каждый день в течение долгого времени, а также с лицами тех, кого сейчас нет с нами рядом, – их черты словно окаменевают, и нам вспоминаются либо одно какое-то выражение, либо один какой-то взгляд. У Томаса так бывало с Бертой во время их разлуки – в его воображении она оставалась всегда неподвижной, как на портрете, а не живой девушкой, способной дышать и двигаться.

– Да, я бы сказал, что видел вот этого. – Томас наконец указал на мужчину с пылким взглядом и более коротким подбородком. – Кто это? Как его зовут? – Тому очень хотелось, чтобы его звали Хью, кем бы этот Хью ни оказался.

Тупра собрал шесть других фотографий и быстро сунул обратно в конверт:

– Вы уверены, Невинсон? Поглядите получше. Вы видели там именно этого типа? – Он использовал не слишком уважительное английское слово bloke. – Потому что, если вы видели именно его, для вас это, должен предупредить, совсем плохо. Проверьте свое впечатление.

– Совсем плохо? Для меня? А в чем я виноват? Полной уверенности у меня, разумеется, нет. Имейте в виду, что я видел его ночью и лишь одну секунду, не больше. А вы показываете мне фотографию и наверняка не самую свежую. Если бы я увидел его вживую, то, пожалуй, мог бы узнать с большей уверенностью или, наоборот, не узнать – по фигуре, конституции и походке. К примеру, если росту в нем метр девяносто, это точно не он.

– Думаю, в нем не больше метра семидесяти пяти.

– Тогда, возможно, это и он, то есть я склоняюсь к мысли, что это действительно он. Но почему же для меня это совсем плохо?

Блейкстон машинально, каким-то даже нервным жестом разгладил усы, словно ему нужно было подготовиться, чтобы вмешаться в разговор в присутствии шефа и без его позволения, и он действительно вмешался, постукивая при этом указательным пальцем по выбранной Томом фотографии. Надо полагать, потом ее пришлось протирать, чтобы убрать следы его пальца – следы пота или пива.

– Разве вы никогда не видели его прежде, Невинсон? Ну скажем, по телевизору или в газетах? Это Важная персона. – И он произнес это так же, как Дженет в свой последний вечер – или, скорее, в свой последний час. С большой буквы. Но выражение использовал в точности то же самое. – А вдруг вы только потому и узнали его, а вовсе не потому, что видели у подъезда вашей любовницы? Подумайте хорошенько.

Томаса резануло слово “любовница”, уже слегка устаревшее и звучавшее нарочито, – сам он никогда не употреблял его даже мысленно применительно к продавщице из книжного магазина. Она была просто девушкой, с которой он изредка занимался сексом, не строя планов на будущее, легко выкидывая из головы каждое свидание и, по сути, не придавая ему никакого значения. Так было заведено у молодежи их поколения, студентов и не студентов. Если Дженет и была чьей-то “любовницей”, то лишь лондонского Хью, ведь их связь продолжалась несколько лет, Дженет устала от ее бесперспективности и в конце концов поставила ему ультиматум.

– Нет, я почти не смотрю телевизор и газеты проглядываю разве что по верхам. Так что понятия не имею, кто бы это мог быть, и он мне никого не напоминает. Видел его позавчера вечером на Сент-Джон-стрит, когда этот тип нажал на кнопку домофона, а если говорить честно, то даже не уверен, звонил он в квартиру Дженет или к кому-то еще. И не готов поклясться, что это точно он. Вроде бы очень похож, да, похож, но полной уверенности у меня нет, нет, и все тут. А кто он такой? Как его фамилия? – снова спросил Том и на сей раз усомнился, так ли уж хочет, чтобы мужчину звали Хью, а не как-то иначе, коль скоро услышал предупреждение про “совсем плохо”.

Тупра опять заговорил, но прежде повелительным жестом, словно отгоняя комара, приказал Блейкстону убрать с фотографии палец, которым он тыкал в нее, желая подчеркнуть свои слова.

– Это МР, – сказал Тупра.

Но Томасу, не слишком долго прожившему в Англии, с трудом удалось вспомнить, что обозначает эта аббревиатура: Member of Parliament — член парламента. Хотя в разговорной речи она мелькала часто.

– Его зовут Хью Сомерез-Хилл, и более чем вероятно, что видели вы именно его, поскольку мы знаем: он давно находился в любовной связи с Дженет Джеффрис. Поэтому нет ничего удивительного в том, что он решил ее навестить.

– Вы знали? Кто эти “вы”? Вы двое? Но ведь тогда ясно, что это был он.

– Мы двое – это куда больше, чем мы двое, и куда больше сотни, а сколько нас точно, я и сам не знаю.

– Наверняка больше тысячи, Бертрам, – гордо уточнил Блейкстон, быстро дотронувшись до своих усов, но Тупра опять не обратил на его слова никакого внимания.

– Так вот, мы, которых больше сотни, знаем довольно много. Не всё, но довольно много. Одни знают одно, другие – другое, но все вместе – почти всё, по крайней мере про любого МР и про тех, кто занимают важные посты. И с учетом нашей осведомленности нас бы не удивило, если бы речь шла именно о нем, но такого быть не может, поскольку Хью Сомерез-Хилл находится вне всяких подозрений. Наш добросовестный Морс вчера же съездил в Лондон и уже поговорил с ним и с некоторыми людьми из его окружения. Мистер Хью Сомерез-Хилл не стал отрицать своей связи с Дженет Джеффрис, это было бы очень глупо. В последний раз он виделся с ней в минувшие выходные, как и обычно, но понятия не имеет, кто бы мог держать зло на эту девушку, которую сам он никогда не навещал в Оксфорде: она всегда приезжала к нему в Лондон, и они встречались в маленькой квартире, принадлежащей его семье, которую он использует в отдельных случаях как кабинет для неформальных рабочих совещаний. Мистер Сомерез-Хилл признает, что он не сохраняет прежних отношений с женой и они мало времени проводят вместе даже по выходным. Политика поглощает все его время – объяснение удобное, но и вполне похожее на правду, во всяком случае, можно сделать вид, что в него веришь.

– Будь я его женой, ни за что бы не поверил, – заметил Блейкстон, но Тупра опять даже головы не повернул в его сторону.

– Итак, этот тип знать не знал, какой образ жизни ведет Джеффрис на протяжении рабочей недели и с кем дружит. Вашего имени он никогда не слыхал, что вполне объяснимо. – Как ни странно, Тупра сперва отзывался о Хью уважительно, а потом перешел на пренебрежительный тон, и это выглядело не случайностью, а обдуманным ходом. – Он не слишком-то ею интересовался, судя по всему, но тут уж ничего не поделаешь, есть люди, занятые тем, чем они заняты, а до всего остального им нет никакого дела. Ясно одно: вечер среды он провел в Лондоне, и у него есть свидетели. Он не мог быть в Оксфорде, если только эти свидетели не ошибаются или попросту не врут. Насчет ошибаются – это вряд ли, прошло слишком мало времени, второе вполне допустимо, такое часто бывает в любых кругах. Но раз нет доказательств обратного, эти свидетельства имеют силу. Поэтому я и сказал, что, если вы видели именно его, дело скверно, потому что он из игры сразу выводится и главным подозреваемым остаетесь вы, главным и почти единственным. Все указывает на вас, поскольку нет никого другого, ясно? Повесить вину на обычного вора или какого-нибудь маньяка – да, к такому иногда прибегают, но только при полном отсутствии зацепок или когда время уходит, а следствие ведется вслепую. Но это не нынешний случай.

– В данном случае выявлено лицо, у которого состоялось любовное свидание с жертвой примерно в то время, когда девушку и убили, – подтвердил Блейкстон, прежде старательно поправив свой берет, хотя с беретом все было в порядке.