Глава 7

Сын генерала Куницына, Виктор, по пути к отчему дому ежился в городском автобусе от холода. В Москве, как и во всей Центральной полосе, стужа лютовала уже месяц, загнав человеческий муравейник в огромный гроб-сосульку. Зима восьмидесятого, точно смерть, казалась неодолимой, не обещавшей ни спуску, ни конца.

Сокурсники Виктора, обычно замкнутые и трясущиеся сболтнуть лишнее, с наступлением крещенских морозов часто шутили, обыгрывая непогоду каждый на свой лад. При этом шуткой месяца слыло: «Так холодно, что „хозяйство“ бронзовой обезьяны может отмерзнуть». Метафору кто-то вычитал в английском бульварном романе. Так, мгновенно распространившись, сугубо контекстная фраза обособилась в местный афоризм.

Утром, на первом перерыве между парами, Виктора вызвали в канцелярию разведшколы и вручили увольнительную. Опешив, он засунул пропуск в карман, не удосужившись даже взглянуть на дату возвращения.

В город отпускали редко, в среднем, один раз в месяц и в основном москвичей. Иногородних не баловали, но всех всегда оповещали заранее. Как правило, побывка выпадала на субботу, отпускали на сутки, не более. Сегодня же вторник…

Прапор на шлагбауме изучал пропуск дольше обычного, странно поглядывая на курсанта. Лишь расписавшись в журнале и взглянув на графу «вернуться», Виктор понял, в чем дело: кайфовать предстояло три непонятно как обломившихся дня. Екнуло даже, все ли с батей в порядке? Но решив, что, случись беда, известили бы, заторопился к дежурному газику, доставлявшему персонал школы к электричке.

В город разрешали выходить только в гражданской одежде, которую подбирали и выдавали как униформу. Одежда – отечественная, но всегда в самый раз. Проучившись полгода, Виктор понял, откуда этот прикид, сирый и неприметный. В нем курсанты походили на лимитчиков, наводнивших Москву в последние годы. Ничем не выделяясь, сливались с толпой.

По молодости, Виктор не понимал, что применительно к нему гардеробный камуфляж работает с точностью до наоборот – скорее навлекает подозрения. Его умное, породистое лицо выдавало белую кость, а бугристая стать мастера спорта по самбо лишь усугубляла нестыковку гардероба с внешностью.

Ходил бы парень в джинсах, как большинство сверстников-москвичей, так вырядили его в «гегемона», навострившегося в родную деревню за салом…

Выйдя из автобуса, Виктор опустил ушанку, хотя сделать это следовало давно. Холодина в скрипевшем на каждом ухабе «Икарусе-гармошке» – такая же, как и на улице, он уже давно задубел.

Едва Виктор открыл дверь в свой подъезд, как дежурный милиционер привстал из-за стола, намереваясь двинуться к посетителю навстречу.

В последние месяцы Виктор приезжал домой нечасто, но с этим постовым уже пересекался и даже как-то с ним поболтал. Фамилию он не помнил, а звали его, если чего не запамятовал, Федор.

– Ку.. – рыкнул милиционер.

Виктор снял шапку, отряхнулся.

– А, из шестнадцатой! Богатым будешь, не узнал.

– Все в порядке? – со щербинкой неуверенности спросил Виктор, тревожась об отце.

– В полном, на то и служим! – заверил постовой.

– На хоккей ходишь? – чуть подумав, поинтересовался Виктор, будто завязывая разговор вежливости.

– Толку… Мальцев-то травмирован…

– Выздоровеет… – Виктор доставал из кармана ключи.

– Отец твой дома, – подсказал постовой.

Вскинув брови, а потом и рукав, Виктор уставился на часы, сюрпризов не открывших – полчетвертого. Дня, на который, судя по щедрой увольнительной, он имел явно больше прав в лишь каркавшей о равноправии стране…

– Здоровались.

– Вот и чудно. – Виктор вошел в лифт и нажал на четвертый этаж.

Его вновь одолели дурные предчувствия: раньше семи вечера отец с работы не возвращался, нередко пропадая на ней сутками.

Тем временем Куницын-старший, в доверительном рандеву с самим собой, подливал из термоса «Камю», который мелким оптом поставляли в гэбэшный распределитель. Как профессиональный конспиратор он переливал коньяк в невинную для обывательского глаза емкость. Саму диковинную бутылку разбивал, сплавляя осколки в мусоропровод. Даже причащался из крышки термоса, создавая иллюзию чаепития. Вопрос только: перед кем, самим собой?

После недавней смерти любимой на глазах изглоданной раком жены генерал «хлебал» до донышка каждые выходные и не только… Когда Виктор изредка приезжал на побывку, то и дело наталкивался на наклюкавшегося отца. Сокрушался, но пока ограничивался одними увещеваниями.

Между тем сегодня «оттяжка» выполняла у генерала чисто оперативную задачу – дымовой завесы, маскировки. На тот самый крайний случай, если Виктор, отринув душегубский подряд, кинется разоблачать заговор. Даже отговорку хлесткую припас: «Перебрал, вот и укатило в белом фаэтоне. Пьяный бред, забудь!»

«Декорацию» подкинул Остроухов, одобривший сегодня утром заготовку зама по ликвидации Ефимова. Куницын, правда, описал один каркас: время, место, орудие. Саму подоплеку подряда он умолчал. В той стихии, где верхушку Первого управления с недавних пор крутило, обжигая, точно на вертеле, не хватало только ее…

Получив от Остроухова карт-бланш, Куницын тут же связался с учебным центром КГБ в Балашихе и попросил отпустить сына по семейным обстоятельствам. Каким именно, вопросов не задавали: обратился не кто-нибудь, а второе лицо советской разведки. Уточнили лишь: «Трех суток хватит?»

– Вполне, – прозвучал ответ. За сим и раскланялись.

Отмыкав пять жутких дней, полных душевных мук, ковыряния в нужнике прошлого и потугов ухватиться за вихлявую кибитку дня беспалыми обрубками, Куницыну в конце концов удалось не то чтобы преодолеть раздрай, а сгруппироваться. Произошло это не далее, как позавчера. Отправной точкой послужил состоявшийся на даче Главного разговор.

Доехав в ту ночь до дому и несколько «восстановив дыхание», Куницын рассмотрел пасьянс своего незавидного положения. Обнажилось яснее ясного: злой гений Остроухова готов обратить в союзники застукавшего их ревизора. Так что, исчерпав все пути к спасению, шеф спустит с привязи Ефимова и утопит его и начфина в проруби как котят. На всех документах, выводивших из бюджета злосчастные миллионы, присутствовали лишь его, Куницына, и начфина подписи, а протокола встреч-заседаний они, понятное дело, не вели.

Воистину не знаешь, «кто враг, а кто союзник», как прозрачно намекнул ему Остроухов на даче. И пусть для Главного «запуск на орбиту» Ефимова – последний, лишь отодвигающий очередь в камеру смертника маневр…

Размусоливать не приходилось: самое заинтересованное лицо в устранении подполковника – он сам. Единственное, в чем поначалу сомневался: самому убрать ревизора или все-таки навязать убийство сыну, боготворимому с колыбели? Но, поразмышляв шершаво, как провернуть мокруху практически в свой лощеный, просиженный по большей мере у селектора полтинник, Куницын, пусть через не могу, мысленно выдал мандат на ликвидацию Виктору. Да и куда не гляди, убирать следовало чисто, обставляя все под потасовку. А кому, кроме натасканного агента, это под силу?

В наставниках у Виктора, отобранного за спортивные достижения в группу спецопераций, именуемых «контактными», числились одни матерые волки, «моцарты» насилия, для коих сицилийская мафия – шустрые, но лубочные зайцы. Виктору, вне сомнения, задача была по плечу, к тому же «сковырнуть» предстояло хилого, кабинетного «червя».

Другое дело, барьеры: психологические, возрастные и, конечно, нравственные. Чтобы вынудить Виктора убить – и не урку-рецидивиста, а достопочтимого гражданина, причем хладнокровно и в первый в жизни раз – требовалось наплести нечто экстраординарное, некий распушенный фантазией сюжет, разом потрясающий рассудок и взывающий к самосохранению или мести. Но главное – защемляющий очень личное.

Был бы Виктор постарше, генерал, не колеблясь, рассказал бы правду, всю, как есть. И, как минимум, рассчитывал бы на участие. Сыну же двадцать пять, возраст пусть не розовых бабочек, так шаблона идеалов, быстро, впрочем, меняющихся. Огорошь его вводной убить, и консилиум психологов не возьмется предсказать отклик. А хотя, чего уж: от тычка в физиономию до тихого безумия, если руки не наложит вообще…

Немотивированное убийство толкало Виктора в чрево зоологии бытия, официозом морали припудриваемое, но в слизи которого хлюпают все амбиции мира сего, в чем Куницын-старший ни на йоту не сомневался. Более того, в силу своего особого, зловещего призвания биологическим началом людской природы мастерски манипулировал.

Поначалу ему на ум ничего не приходило, но генерал упрямо обыгрывал один сценарий за другим – фермент яростной схватки за жизнь подстегивал работать мозг на форсаже. Все, однако, уходило в песок, как пошлое, лживое, ненастоящее, пока сегодня ночью он не проснулся в дивном блаженстве, не посещавшим с тех пор, как Кати, его жены, не стало.

Такой же зимой, студеной, но игристо счастливой, они стояли на пустом перроне, ожидая поезд, на котором прибывал Саша, Катин старший брат, ее единственный на тот момент, заменивший родителей родственник. Оба ушли из жизни рано, погибнув в автоаварии, едва она поступила в институт.

Поезд опаздывал, но Куницына это не тревожило, скорее, наоборот. Ибо хотелось навеки запечатлеть серебристую, полусказочную тишину, прерываемую короткими гудками локомотивов, кристаллики снега, зависшие в лучах фонарей, и тихое, поглотившее все клетки счастье. И мечталось, чтобы поезд и дальше опаздывал, а облако светлого, почти целомудренного притяжения, обострившее ценность чувств до предела, укрыло их на всю оставшуюся жизнь.

Но в закоулках души Куницын побаивался этой встречи, зная, насколько Саша дорог Кате. Втрескавшись по уши, буквально трясся от мысли ее потерять. Вдруг покажется брату не тем?

Между тем, при встрече, все «расстелилось», как нельзя лучше. Своей покладистостью и внутренним спокойствием Саша без всякой притирки был им принят, но, что гораздо важнее, был принят сам.

Встретившись, они втроем два дня славно бродили по Москве. То читали стихи, то признавались в любви, то куролесили – под сенью лишь их приметившей звезды.

Прощаясь на том же перроне, Саша протянул руку и, не молвив даже «пока», открыто, доверчиво посмотрел. Этот чистый, по сути своей, беззащитный взгляд извлек его сегодня ночью из забытья, хрипевшего безумной грызней и совокуплением тварей. Он не шевелился, изумленный простотой найденного решения.

На звуки поворачиваемого ключа Куницын чуть приподнялся. Заграбастал термос со стола, где квартировался штаб еще не оперившегося злодейства, и плеснул в походную посудину. Попытался отглотнуть, но поперхнулся. Бросил пластмассовую крышку на стол, расплескав коньяк.

– Живой есть кто? – Виктор свернул к кухне на шум. Иносказательности в той интонации не было…

– Пропажа, ты?! – прохрипел не «тем горлом» родитель. Зацепившись за крышку стола, вскочил на ноги.

Со смесью досады и тревоги Виктор распахнул полуприкрытую дверь. Увидел, что раскрасневшийся, изрядно принявший «на грудь» отец движется ему навстречу.

– Что случилось? Опять… – Сын деликатно отстранился от «передержанных» отцом объятий.

– С приездом! Проголодался, наверное?

– Да не голоден я! – огрызнулся Виктор. – Сядь, сам сооружу… И кончай, хватит!

– Как знаешь… – Генерал попятился, понуро сел.

– Батя, что стряслось? – Виктор открыл холодильник. – Почему не на службе? Четырех еще нет!

– Поешь вначале, потом…

– Прогуляемся? – закончив трапезу, предложил Алексей Куницын. Чуть поерзав, потянулся к крышке термоса, где на донышке благоухал не расплесканный «аромат».

Опасаясь быть «выплеснутым» хоть и со знатной, но центробежной по воздействию жидкостью, «ребенок» остановил руку отца, бережно отвел ее в сторону. Вылил остатки коньяка в термос, завинтил крышку. И лишь затем откликнулся:

– Морозище, куда?

– Пиджак купим… как раз.

– Ладно, лишь бы проветрился…

Куницын-старший на квелых ногах сходил к шкафу, откуда принес шарфик, который надевал лишь по выходным. После чего облачался уверенно, без «поиска рукавов», совсем не походя на подвыпившего, точно в модном шарфе разгадка, над которой тысячелетия бьется продвинутое и не очень человечество…

– Дела серьезные, сынок… – посетовал Алексей Куницын, когда они порядком отошли от дома.

– Настолько, что в квартире не отважился? – насторожилось чадо.

– С Сашей беда… – опечалился генерал.

– Как в воду глядел! – запричитал Виктор. – Месяца два на звонки не отвечает! Спрашивал ведь тебя! Отмалчивался почему?!

– Оттого, что не просто серьезно, другие слова нужны…

– Что стряслось, батя?

– Саша в Москве…

– Переехал?!

– Пере… перевез я его.

– Куда?

– О событии вначале… – В трескучем морозе подмерзла пауза.

– Говори, батя, не молчи!

– Слушай тогда. Год назад… у дяди Саши в цеху… произошла роковая авария, не больше и не меньше… – Генерал прочистил горло. – О катастрофе обмолвилась лишь «Советская индустрия», но всего парой строк. Хотя и отмечалось «имеются человеческие жертвы», о количестве погибших умолчали. А было их двенадцать, кого разорвало на куски, некоторые же – сгорели заживо. Разнесло и оборудование на миллионы рублей. Происшествие такого масштаба даже в столь аварийно опасной отрасли, как химия, случай – из ряда вон. Последующий виток событий, возможно, раскрутился бы по-иному, не окажись большинство жертв иностранцами, членами румынской делегации – прибыли в Свердловск для ознакомления с технологией, которую планировали у нас приобрести. В числе жертв – замминистра и несколько высокопоставленных чиновников министерства промышленности Румынии. Да и из наших погибло несколько не последних людей: завотделом промышленности свердловского обкома партии, главный инженер завода, другие… Сам дядя Саша, к счастью, в тот день был в командировке, оттого и уцелел. До поры до времени, однако…

– До поры до времени – это как? – торопливо уточнил отпрыск.

Генерал взглянул на сына и ужаснулся – настолько тот изменился в лице.