ГЛАВА 2

За дверью обнаружилась крохотная комнатушка, смотрящая своим единственным глазом на старый тбилисский дворик с давно забывшими кисть маляра, но зато резными до умопомрачения, деревянными верандами.

Такие дворики в Тбилиси называют «итальянские». Когда заходит о таком речь, роняют: «Они живут в итальянском дворике». Данную пропозицию не следует понимать буквально. Они проживают в квартире, а не во дворе. Но квартира выходит на общую с соседями деревянную веранду, нависшую над закрытым двориком, откуда в большой мир ведут решётчатые ворота или арка в стене, с которой время слизало штукатурку, обнажив неровные ряды буро-красного кирпича.

Веранды в итальянских двориках так густо увиты виноградной лозой и бельевыми верёвками, что трудно определить, где в этих арабесках природы и быта заканчивается виноград и начинаются простыни.

Я осмотрелся. На стене висела политическая карта мира с разноцветными странами. Они так весело раскрашены, что напоминают леденцы монпасье и невольно возникало желание протянуть к карте руку, взять страну-леденец и положить в рот. На стульях двое молодых людей вели оживлённую дискуссию. Причём общались они шёпотом, чтобы не мешать третьему – щуплому пареньку с подвижным выразительным лицом, который разговаривал по телефону, висевщему на стене под леденцовой картой..

«Это Зураб Кодалашвили», – толкнул меня локтем в бок Вигнанский..

Зураб одной рукой прижимал к уху телефонную трубку с такой силой, что было интересно – выдержит ли его череп такую нагрузку, а второй зажимал свободное ухо, чтобы лучше слышать собеседника.

При нашем появлении двое напротив Зураба продолжили шушукаться, не обратив на нас никакого внимания. Зураб, напротив, несмотря на кажущуюся отрешённость от происходящего в комнате, не переставая разговаривать по телефону, кивнул нам, указал глазами на свободные стулья и даже на мгновение отняв руку от уха, вытянул её в нашу сторону и развернул ладонью вверх, жест, который у всех народов мира, несомненно означает: «Привет, уважаемые, страшно рад вас видеть, но ох уж эти дела, которые приходится решать, когда приходят такие гости!»…

Так легли карты Судьбы, выпали кости Случая, выстроились диспозиции кораблей на рейде Удачи, сформировались конфигурации небесных тел в космосе и сложились обстоятельства, ситуации, условия – при которых я попал в агентство новостей «Иберия», первое послеперестроечное независимое информационнгое агентство в Грузии.

Агентство было основано двумя Зурабами из города Рустави – Зурабом Кодалашвили и Зурабом Хрикадзе. При этом, в отличии, от Ромула и Рэма, основавших Рим, Зурабы, основав «Иберию» не поссорились, а напротив остались добрыми друзьями. Зура Хрикадзе через некоторое время немного отошёл от дел, и бремя управления легло, в основном, на плечи Зуры Кодалашвили. Именно так обстояли дела в момент моего появление на пороге одноглазой комнаты.

Клиентов тогда было немного, но всё же они имелись – грузинская служба новостей радиостанции «Свобода», той самой, которую в СССР именовали вражеский голос и глушили всякими хитрыми глушилками, но никак не могли заглушить, газета Экспресс-Хроника специализирующаяся на антисоветской агитации и пропаганде, агентство «Гласность» специализирующееся на том же самом, да ещё организация с внушительным именем «Нью-йоркский центр по защите демократии в СССР». Время от времени звонили другие СМИ, в том числе, крупные западные агентства новостей и радиостанции, корпункты которых находились в Москве.

Речь на этих страницах идёт о начальном этапе развала социалистической системы. Тогда многое из того, что в наши дни стало реальностью, было трудно или невозможно представить. Если бы в те дни нам кто-нибудь сказал, что Горбачёв выступит по ТВ и официально объявит, что Советский Союз прекращает существование, что, Прибалтийские республики втупят в НАТО, что лет через двадцать между Россией и Грузией, Россией и Украиной произойдут вооружённые конфликты, то мы сочли бы это сюжетом фантастического романа.

Несмотря на то, что события 9 апреля*

*Примечание – 9 апреля 1989 года – разгон антисоветского митинга в центре Тбилиси внутренними войсками СССР

уже имели место, а на проспекте Руставели каждый день различные партии устраивали митинги – Грузия всё ещё называлась – ГССР (Грузинская Советская Социалистическая Республика), и в ней имелись: партийная пресса, горкомы, политбюро… На предпрятиях проводились комсомольские собрания, в школах принимали в пионеры, в чемпионате СССР по футболу тбилисское «Динамо» играло с ЦСКА, а киевское «Динамо» с московским «Спартаком»… Но многие вещи уже начинали неуловимо меняться.

В авангарде перемен выступили кооперативы. Самые разнообразные – от услуг по прокату посуды для торжеств, до видео салонов. Первые кооперативы обитали кое-как и абы-где, они ютились в наспех расчищенных подвалах, в квартирах на первых этажах многоэтажных домов, в частных дворах. Они тусклы, невыразительны, лишены выдумки и ярких красок. Прокат посуды для торжеств… Что может быть скучнее этого?!

И всё же, несмотря на отсутствие белых манжет под по советски потёртыми пиджачными рукавами, понятие кооператив было озарено романтическим ореолом. Как же! Кооператив – это частный бизнес, удивительный и непривычный эмбрион капитализма, первый элемент западной жизни! Той западной жизни, которая большинству жителей Грузии начала 90-х была известна разве что по фильмам с Жан-Полем Бельмондо, Ален Делоном и Пьером Ришаром. Персонажи этого кинематорграфа не трудились на заводах и фабриках, они не вскакивали в 5 часов утра, торопясь поспеть на утреннюю смену, не возились с пластиковым контейнером, заполняя его вчерашними макаронами на обед.

Вместо этой скучной возни, киногерои меняли, как перчатки автомобили и прелестных дам, оказывались в милых ситуациях и переживали интересные приключения. Это щекотало воображение и малоискушённый народ принимал этот атракцион за чистую монету, верил, что именно так, par default на Западе и обстоят дела. Главное – вырваться из СССР, а как сложится потом, никто толком не представлял, но все были уверены, что главное вырваться, а там всё пойдёт как по маслу, жизнь сама собой наладится, образуется и устроится. Фантазия не скупясь заполняла белые пятна будущего самыми яркими красками.

Под напором этих чувств социализм затрещал по всем швам. Все ожидали парада чудес. Народ испытывал ощущения зрителя занявшего место в цирке на вечернем представлении.

Здание цирка в Тбилиси было построено в сталинскую эпоху. Цирк поместили на вершину холма над Курой. От билетных касс, расположенных внизу, наверх вели каменные ступени. Помню, что в детстве, сказка начиналась именно внизу, у касс.

Теснился народ, торговцы лоточники предлагали интересные штуки – шарики попрыгунчики на длинных резиновых нитях, сладкую вату, разворачивали и сворачивали пышные узоры из жатой разноцветной бумаги заключённой между неприметными картонными багетами.

Детвора поедала облака ваты, восторженно глазела на узоры и предвкушала главное. Первоэлемент счастья находился наверху, там куда вели каменные ступени. Там разворачивались главные чудеса, вся прелесть которых содержалась в том, что они ещё только предстояли.

Я воспринимал поход в цирк, как полёт в космос и, поднимаясь на эту пирамиду по круто уходящим вверх ступеням, воображал себя космонавтом на пути к ракете. При этом меня совершенно не смущало то, что если приглядеться чудеса находились в решете, через дырки которого различался обман, «понарошность» происходившего.

Лица лоточников были угрюмо-усталыми, в ядрах попрыгунчиков под цветной бумагой обнаруживались газетные страницы, на площади дежурно сигналили автомобили, сладкая вата прилипала к щекам и срочно требовалось умываться, а в цирковых туалетах буднично пахло хлоркой, мылом и сыростью. Я не замечал этого. Я не хотел этого замечать.

Что-то подобное испытывали люди в Грузии в конце 80-х – начале 90-х годов прошлого века. Все замерли в предвкушении полёта в космос. Кооперативы, первые биржи, многопартийность, гамбургеры, литовский «Саюдис», передача «Взгляд»…

И вот, в те дни, бурные волны перемен, вместе с другими обломками кораблекрушения, вынесли на поверхность моря суеты, в которое превратился СССР, первые независимые полулегальные агентства новостей. Первым в Грузии, стала «Иберия», названная так потому, что один из её основателей – Зура Хрикадзе в совершенстве владел испанским и этот счастливый билетик усиленный испанским названием, сулил успех в переговорах с испанскими СМИ.

Моим же билетом в мир журналистики стал коротенький информационный материал для «Гласности» о забастовке метростроевцев на площади «Вокзальная». Я, как мне показалось, очень ловко взял интервью, набросал два абзаца, передал их на «Гласность» и решил, что состоялся, как репортёр. |

ГЛАВА 3

Вселенная не имеет строгого определения в науке. Это сочетание умозрительного и материального – чёрные дыры и черная энергия, планеты и звезды, время и пространство. Бесконечность беговой дорожкой уходит в бескрайний космос, туда, где пространство становится временем, а время пространством, где краснощёкое, как деревенская девка Начало издевательски подмигнув земной физике, зажигает звёзды и сливается с гасящим их своими слюнявыми пальцами Концом, а Хаос прижав изрезанное шрамами лицо к нежной щёчке Гармонии возбуждённо кружит её в танце, нашёптывает комплименты, называет «своей девочкой», чтобы опьянить, одурманить и соблазнить тут же за пазухой бесконечности, где сливаются начало и конец, время и пространство. Космос безмятежен, он живёт моментом – сейчас. Космос курит бамбук, ему нет дела до прошлого и будущего, ему пополам религия, астрономия и теорема Пифагора. Кто сказал, что это не так?

Мы жили, как все. Трёхкомнатная квартира на восьмом этаже кооперативного дома в Сабуртало*

*Примечание – Сабуртало – район в Тбилиси

на пересечении улиц Асатиани и Закариадзе. Лифт в доме часто портился, я научился не считать это безобразием и гремя на весь дом педалями, весело тащил свой велосипед с восьмого этажа на первый, а затем с первого обратно на восьмой.

Три комнаты с лоджией, советский паркет ёлочкой с чёрными полосками смолы между дощечками, балкон с панорамным видом на гору Мтацминда.

Над городом, как над капотом автомобиля «Жигули» торчала антенна – огромная треногая телевышка. Панорамный вид не считался роскошью. В стиснутом горными хребтами городе он был явлением обыденным. Панорамный вид и балконы с которых он открывался, ёлочные паркеты и застеклённые лоджии, разгильдяйски обшарпанные фасады домов являлись многоярусной сценой, на которой кипели свои страсти. Не космические, но человеческие. И здесь хаос тискал гармонию не хуже, чем в космосе, начало неизменно сливалось с концом, зажигались и угасали звёзды, а город курил бамбук и, гордясь своим отделанным мрамором метрополитеном. считал себя космосом, хотя никаким космосом он не был, а просто возомнил о себе невесть что.

Помню конец июля 1980 года. Летние каникулы, мне 13 лет, я скучаю перед домом. Появляется Васька Ющенко – мой приятель. На нём какая-то неканикулярная чёрная рубашка, а его веснушчатое лицо непревычно серьёзно. Мы здороваемся. Я гляжу на его рубашку и по тбилисски вопросительно покачиваю ладонью.

«У меня траур, – небрежно отвечает Васька и помолчав добавляет, – Высоцкий умер. Что не в курсе?».

Васька старше меня на пару лет, он тогда учился в ПТУ и знал жизнь гораздо лучше. Его старший брат Владик тоже водился с нами, хотя два —три года в этом возрасте – иное измерение.

Васька и Владик жили в коммунальной квартире в старой трёхэтажке, стоявшей перпендикулярно к нашему восьмиэтажному дому. В коммуналке они занимали две комнаты – в одной спала их мама, в другой они. Их балкон выходил на торец нашего дома и я спустившись во двор частенько орал «Васька! Владик!». Иногда на балконе показывался один, иногда другой, иногда они вместе. Перегнувшись через перила Васька смотрел на меня и безуспешно борясь с распирающей лицо улыбкой осведомлялся: «Чего тебе – хлеба? Хлеб по четвергам и пятницам». Это доставляло ему такую радость что в финале предложения улыбка одерживала сокрушительную победу над тщетным усилием сдержать лицевые мыщцы и Васька просто сиял от захвативших его чувств.

На двор выйдете? (мы говорили – не «во двор», а именно «на двор»), – спрашивал я с надеждой. Братья переминались с ноги на ногу, смотрели друг на друга и кивали. Через несколько минут мы втроём уже куда-то торопливо шли, о чём-то болтали, были страшно заняты – время становилось пространством, пространство временем, всё куда томчалось, неслось, а город снисходительно усмехаясь, по арабски присев на корточки курил бамбук.

У братьев имелся настольный хоккей. Самый простой – не тот подороже с объёмными хоккеистами – такой настольный хоккей являлся мечтой всех советских мальчишек, а другая модель, подешевле, с плоскими, вырезанными из тонкого листового металла и так пёстро раскрашенными, что они мне напорминали дуболомов Урфина Джюса, фигурками.

Иногда мы устраивали «чемпионат мира». Турнир длился целый день – с десяти утра до 18 часов, времени возвращения хозяйки. Она работала на заводе, выбивалась из сил, чтобы прокормить сыновей и возвращалась на разряженных батарейках. Обнаружив дома сгрудившуюся у стола горластую стаю мальчишек, выражавших чувства по поводу каждого паса, удара, гола, промаха, могла организовать головомойку. Чтобы избежать расправы следовало завершить турнир до её прихода, прибрать и разбежаться.

Недоигранные матчи переносились на следующий день и чемпионат занимал два дня от чего он только выигрывал. Дополнительный день придавал особенную взаправдашнюю атмосферу, фанерная панель с длинными прорезями для управления фигурками не имевшими анфасов, а одни только профили, превращалась в лёд, в нашем воображении лихо разрезаемый стальными лезвиями коньков… Мы бы с удовольствием орали, полностью отдавшись тому идущему из глубин живота глубокому счастью, волны которго захлёстывают только в детстве и ранней юности, когда для ощущения счастья не требуется никаких условий, причин и обстоятельств. Летние каникулы, друзья, впереди вся жизнь и эта диспозиция уже сама по себе такой душевный ништяк, бушприт, который проведёт сквозь любой ураган, какое бы звучное человеческое имя ему не давали – Ирма, Синди или Хосе. Так вот – мы бы орали, но не следовало забывать о том, что события разворачивались всё-таки не в ледовой арене, а в коммунальной квартире, где скрипучие дощатые полы густо выкрашены масляной краской, а нервы жильцов напротив обнажены и опасны, как тонкопроводящая жила с которой сняли изоляционную оболочку. Это не обуздавало нас на сто процентов, но хотя бы не позволяло перейти на галоп. Гармония строптиво упиралась ладонями в грудь налегавшему на неё Хаосу не позволяя слишком откровенно прижимать её к себе.

Кроме Васьки, Владика и автора этих строк в баталиях неизменно принимал участие ещё один тандем братьев – Павле и Гела.

Павле, которого мы звали Павликом, и Гела жили в одном доме со мной, но в соседнем подъезде. Павлик был на год младше меня, а Гела и того мельче. Мы учились в одной школе, жили в одном доме, играли в одном дворе и свели знакомство ещё в бытность четырёх-пятилетними карапузами.

Один угол комнаты Васьки и Владика был заставлен бело-синими банками сработанного: как мне тогда казалось на самом краю света, в далёком Корёновске, сгущённого молока. Оказалось, что Корёновск находился совсем не так далеко – в Краснодарском крае, но речь не о том, так вот – по утрам братья пили чай, заедая его ломтями хлеба со сгущёнкой. Они ели неторопливо и с удовольствием. Высокие каравайные буханки белого хлеба, купленные в гастрономе на улице Нуцубидзе, нарезались толстыми ломтями и, прямо из пробитой остриём консервного ножа банки, щедро поливались сгущённым молоком, которое сначало отвестно лилось на подставляемый ломоть, затем закручивалось в спираль и плавно расплывалось по хлебу распространяя вокруг себя дух ванили. Оно было невероятно вкусным, сладко липло к губам, отдавало перламутром в весёлом утреннем свете и сводило с ума мух свободно залетавших в распахнутые настежь окна, которые в те времена не носили москитных сеток.

После этого нехитрого, но сытного завтрака, братья сметали со стола хлебные крошки и водружали на него настольный хоккей. Мы выбирали сборные, проводили жеребьёвку игр и начиналось веселье.

Каждый хотел быть сборной СССР, которая, как мы считали была сильнейшей в мире, но всё решала физизическая сила. Этот лакомый кусок доставался Владику – он был самым старшим и мог дать по шее. Второй по желаемости командой являлась Канада. Её бесцеремонно забирал себе Васька. Приходила моя очередь и я выбирал Чехословакию. Павлику и Геле доставались Швеция и Финляндия. США никто не хотел, эта страна считалась вражеской и буржуйской – треногая телевышка над городом хорошо делала своё дело.

Понятное дело в нашем дворе проживали и другие мальчишки – толстый Амиран, начитанный Борис, не по возрасту серьёзный Резо, сын тёти Ламары – их квартира находилась прямо под нашей, на седьмом этаже. Тётя Ламара была терапевтом и всякий раз, когда я схватывал грипп, мама звала её: – «Ламарочка, у нашего температура, посмотрите его, я вас умоляю».

Мама говорила по русски, грузинским она владела очень слабо, а тётя Ламара, как раз очень плохо говорила по русски. Но они друг друга прекрасно понимали. Она улыбалась, брала стетоскоп и поднималась к нам. Стетоскоп был холодным и я взрагивал от его прикосновений к спине. Тётя Ламара просила чайную ложечку и заставив меня пошире раскрыть рот и подальше высунуть язык, засовывала обратную сторону ложечки в основание языка от чего меня тошнило. При этом она всё время требовала ещё шире разинуть пасть и подальше высунуть язык, мне казалось, что щёки разорвутся, а язык вывалится от страшного напряжения и я начинал орать от страха, так, что у меня ещё сильнее подскакивала температура.

В зависимости от степени стресса, в который меня загоняли, иногда требовалось принять таблетку анальгина (я считал, что дёшево отделался), а иногда сделать укол.

В втором случае, в руках тёти Ламары появлялась блестящая прямоугольная коробочка из нержавейки, из которой она извлекала шприц. Шприцы и иглы были тогда многразовыми и их требовалось кипяить в кастрюльке с водой. Тётя Ламара подбирала иглу, щелчком ногтя взбалтывала ампулу с лекарством и шиприц хищно всасывал в себя его содержимое.

Обстановка в доме становилась экстремальной, я отказывался улечься на живот, что являлось необходимым условием процедуры и требовалась грубая сила. Меня запутавшегося в простынях, за которые я держался, переворачивали, потерявшие терпение, родители, а я орал так, что было слышно в проезжавших по улице Нуцубидзе троллейбусах. Это дело требовало от меня напряжения и тётя Ламара не могла добиться необходимой для укола расслабленности мягкого места. Меня удерживало в искомом положеии папино колено так, что я не мог перевернуться на спину а тётя Ламара держа наготове шприц и похлопывала меня по ягодице, жалостливо приговаривая «датцхнарди, швило, ар геткинеба»*

*Примечание – «датцхнарди, швило, ар геткинеба» (грузинский) – успокойся, детка, это не больно.