– Нет! Конечно нет.

Моя прелестная собеседница заинтересованно оживилась, приготовившись слушать и я окунулся в воспоминания осени позапрошлого года.

– Это древнерусское название города Судак. Видите, какое оно золотистое? А аромат? Ничего не напоминает?

– Что-то знакомое… Медовое или яблочное, – предположила она, слегка сморщив носик.

– Токайское! Не напоминает?

– Точно! Вы сказали, и я сразу вспомнила, – всплеснула она руками и засмеялась.

– А вообще его делают из винограда сорта – Кокур белый.

Я рассказал ей, как мне недавно довелось побывать в Судаке. Про развалины Генуэзской крепости, глиняные водопроводы в горах, обычаи крымских татар. Она была очень хорошим слушателем. Кивала в такт моим словам, ресницы ее дрожали, на лице ясно читалась заинтересованность и неподдельный интерес.

– Вы это все сами видели?

– Конечно! Вот как вас. Перед глазами стоят: Консульская башня, Дозорная, Девичья, Портовая, стены метра два толщиной, но, правда, не все сохранилось.

– Я бы тоже хотела когда-нибудь съездить, но только что я могу. Это фантазии! Всем распоряжается мой муж, а у него все дела и ему не до меня. Я сюда-то выпросилась, через какие мучения. Он со мной очень строг. Но я понимаю и не осуждаю его за это. Так судьба распорядилась. Что я могу?

Незаметно пролетели несколько часов, но казалось, все длилось один миг.

– Слушайте! Мы так и допьем ваш Кокур Михаил! – сказала она весело и удивленно, и в глазах ее блеснули озорные огоньки.

– Это будет чудесно! – заверил я.

– Я же совсем не хотела, но вино правда, отменное, – призналась моя милая спутница, благодарно посматривая на меня.

– Спасибо!

– Это вам спасибо! Вы такой рассказчик. Прямо убаюкали меня! Вы говорите, а я пью! И будто в Крыму, на волнах, покачиваюсь. И море. Я никогда не видела Черного моря, но будто видела вашими глазами. Почему мне так хорошо?

– Наверно от вина! – улыбнулся я.

– Не-еее-ет, не только от него, – глаза Маши наполнились таинственным блеском.

– Я просто боюсь предложить другое! – сказал я, понизив голос, и поднял глаза к потолку

– А ничего и не нужно предполагать. Разве не может быть, просто хорошо, – укоризненно промолвила Маша. – Встретились два человека и им прекрасно! Разве этого мало?

– Да, с этим не поспоришь, – согласился я, пытаясь уловить таинственный блеск, что струился у нее из-под ресниц.

– Мы здесь в уюте, разговариваем, но колеса стучат, паровоз не отдыхает, а наши часы сочтены. Поезд все равно домчит нас до станции прибытия и мы расстанемся. Расстанемся добрыми друзьями. Вы выйдете, а я буду вспоминать вас, ваши слова. Меня наверно опять будут баюкать волны Черного моря.

– А меня ваши глаза, – вдруг выпалил я и осекся от своей смелости.

– Что?

– Нет ничего, – поспешно отказался я от своей неуместной фразы.

– Не говорите так Миша, если не хотите все испортить. Пожалуйста.

– Договорились. Тогда расскажите о себе немножко, – решив что, настал нужный момент, попросил я, стараясь говорить как можно естественней.

– Вы считаете это удобно? – стушевалась она, не ожидая такой смены разговора.

– Ну, не знаю – вам решать, – уклончиво промолвил я, с надеждой глядя ей в лицо.

– Да! Да, конечно, – улыбнулась она. – А что рассказать?

– Правду! Вот все как на духу! Вы можете… быть откровенной?

– С близкими, родными – наверно.

– А мне казалось, людям, которые больше не встретятся в вашей жизни – можно поведать гораздо больше. Они не опасные. Ваши откровения не используют против вас, никому больше ни о чем не расскажут, во всяком случае, знакомым – точно.

– Хм! Конечно. В этом есть резон, – задумалась она, протирая платочком губы.

– Вы мне – я вам. Такая откровенность за откровенность и все на доверии! Вроде игры! – не унимался я, ища подходящие слова.

– Странный вы! Все так неожиданно. Умом понимаю, но этого мало…

– Не торопитесь с ответом, – сказал я, поднимаясь и приближаясь к окну.

Перестук колес стал слышней. За стеклами однообразно мелькали: клочки полей, одинокие деревья, петляющие деревенские дороги, прошлогодние скирды почерневшей соломы.

– Даже не знаю, что вам сказать. Но давайте попробуем. Спрашивайте, – сказала она немного глухо.

Я вернулся на место. Мы встретились глазами.

– Начнем с главного. Вы когда-нибудь любили? – выпалил я, и сам понял в ту же секунду, что это перебор. Начинать нужно было не с этого.

– Mon dieu!!! Миша! Как вы прямо в лоб, – промолвила она, немало смутившись.

– Извините. Вырвалось.

Моя попутчица испытывающе и недоверчиво посмотрела на меня, боясь включиться в игру, но все же чудесный напиток из Сурожа не позволил ей закрыться.

– Говорить об этом? – она помолчала. – Конечно, нет! Ну, как можно?! Об этом я не буду с вами беседовать. Все-таки вы мужчина.

– В том-то и прелесть! Мы поглядим на себя с позиции противоположного пола.

– Миша! Миша! Вы настойчивый молодой человек, а я слабая женщина. И это все так заманчиво!

– Решайтесь!

– Господи! Я работаю учительницей в церковно приходской школе для девушек Новодевичьего Монастыря. У меня малолетняя дочка, недавно отняла ее от груди, сейчас сидит с няней. Кто бы знал, на что вы меня толкаете!

– Вы считаете, поговорить о любви – это недостойное занятие? – не отступал я, пытаясь найти аргументы в поддержку своего предложения.

– Par le chemin de Micha. Тут речь не об этом.

– Ваши ученицы из церковноприходской школы не увидят и не узнают, … что с того?

– А муж? – задумчиво произнесла она.

– А муж и тем более, – безапелляционно заверил я.

– Знаете, создается впечатление – что мы с вами беседуем как заговорщики.

– Давайте тогда шепотом, – предложил я, шутливо понижая голос.

– И все-таки нет, мой дорогой Миша. Понимаю! А душа противится.

– Потому что ничего не было! – выпалил я решительно, уверенный в своей правоте. – Я не сомневаюсь, вас выдали замуж без любви!! Или скажете, не так?!

– Без любви, без любви. … Вы же ничего не знаете мой дорогой. … Если бы только можно было все изменить!! Нет, что уж там! Лучше не начинать этот разговор вовсе.

Она замолчала, в волнении подошла к проему купе, приоткрыла дверь и тут же плотно захлопнула, очевидно, убедившись, что никто не подслушивает.

– Ничего вы не знаете! – подтвердила моя попутчица уверенно.

– Мне и знать нечего.

– Как же нечего, если это моя жизнь?! – взволновалась она еще больше и посмотрела на меня как на маленького.

– Вас можно прочесть не открывая обложки, вы как открытая книга, все у вас на лице, во взгляде, вот в этих ладошках.

Я встал, подошел к ней, и смело взял ее за руки. Она торопливо взглянула на меня снизу вверх, убрала руки, но, я вновь нашел их и вновь горячо обхватил. Она посмотрела на меня затравленно и с легким испугом, но более не противилась.

– У меня это на лице написано?! Что я страдаю, и что у меня не было настоящей любви?!

– Смотрю в ваши грустные глаза. А в них тоска беспросветная – робость и послушание Мария Александровна!

– Это от Бога. Он всемогущ и всевидящ! – обреченно промолвила она и глаза ее стали печальные.

– Нет. Это от отчаяния! Не верите вы ни во что. Просто плывете по течению. Все за вас решают. Везде флажки красные. Сюда нельзя, туда не ходи. Это предосудительно, за это накажут, а за такое и вообще настигнет проклятье или кара божья!

– Нет! Жизнь моя в целом хорошая. Праведная. Я не чувствую себя хуже или лучше других.

– Да. Потому что так живут большинство: дом, уборка, пеленки, муж отчитывающий за каждую потраченную копейку, походы по воскресеньям в церковь, пустые молитвы и вот вы уже не молоды, а спустя время старуха и несут вас на погост, а вы по большому счету и не жили. Жизнь прошла мимо вас. Разве вы такой жизни желаете? О ней мечтали? Почему у вас все не восстает?

– Вот вы говорите Миша, почему душа не сопротивляется? Умом понимаю, что вы правы. Так и есть. Что я по-большому счету видела? Да ничего! Вяжу, вышиваю, прислуживаю за мужем и сильно хочу ему понравиться, даже когда мне противно. В то время – когда мы с ним брачное ложе делим – мне больше противно, чем хорошо.

– И выхода нет?

– La sortie je ne vois pas. (Выхода не вижу. фр.)

Я крепче сжал ее руки. Моя спутница не противилась, даже напротив, лицо ее оказалось близко. Есть зона безопасности между мужчиной и женщиной. Если ваши лица оказываются слишком близко, тем более по инициативе слабого пола это неспроста. Я не выдержал и прижался к ее горячей щеке.

– Говорите, Маша. Говорите. Я слушаю.

Она отстранилась, но только слегка, не по настоящему.

– О чем?

– Так просто. Мне все равно – лишь бы слышать ваш голос!

Мои губы были совсем рядом с ее лицом. Я ощущал ее горячее дыхание. Оно обжигало меня, как и ее пламенеющие испепеляющие глаза. Мы чувствовали, что сейчас может произойти, соединение наших сердец, душ. И она, противясь этому, низко опустила лицо. Но я осмелился, взял ее голову и поднял вверх, и в сторону, и прижался к ее рту, обхватив его губами.

– Нет! Нет! Нет Миша! Это что такое! – пыталась возразить, она, но больше бессвязно, неотчетливо, а когда я ее отпустил, она очень горячо с прерывистым дыханием продолжила:

– Миша! Что это было? Что сейчас было?

– Ничего не было! – виновато улыбнулся я. – Короткий невинный поцелуй.

– Ах! Невинный?! А мне показалось совсем другое.

– Не сдержался! Ошибся я. То есть я не могу обещать, но постараюсь, держать себя в руках!

– Почему я такая слабая и беззащитная?! – с легкой грустью промолвила Маша и взяла меня за пуговицу на груди. – Не делайте так больше!

– Конечно! – сказал я и коснулся ее волос своей щекой и мы так замерли надолго.

– Лучше так! – тихо промолвила она.

– Конечно, – повторил я.

Мы долго слушали свое разгоряченное взволнованное дыхание. Чувствовали друг друга, что мы рядом, что нам бесконечно хорошо. Хорошо от того, что мерно стучат колеса на стыках, что поезд слегка покачивается, скрипит, а тусклая лампа мигает желтым светом. И эти французские ароматы, и запахи молодого тела, чистых волос намытых с ромашкой и хмелем, кружили мне голову. «Моя попутчица окончательно сведет меня с ума!» – подумал я. Но я совершенно не хотел этому противится. Совершенно! Маленькое сумасшествие, что возобладало над нашими душами было желанно, казалось манной небесной, каким-то подарком бога, от которого грех было отказываться.

Наконец, моя милая спутница покинула меня, встала, подошла к двери и прислушалась, не открывая ее. Но ни единый звук не потревожил наш слух и она вернулась, не став ее открывать. Лицо ее приняло виноватый вид и заговорила она быстро:

– Все что мы делаем, так скоропалительно и нехорошо, – урезонивала она меня. – Я себя не узнаю. Да что там не узнаю? Поражена! Что вы можете обо мне подумать?! Я веду себя как гулящая! Как кабацкая девка. Уму непостижимо.

– Маша! – я взял ее за руки. – Не говорите так!

– А как это еще назвать?! – промолвила она, безвольно позволяя держать ее за руки.

– Я тоже на грани! Но у нас есть оправдание. Вы до невозможности красивы и очаровательны!… – голос мой был взволнован. – До невозможности!

– Да-ааа! Вы находите?! А отчего вы не освободите мои руки? – рассеяно промолвила Маша.

– Вы этого хотите?

– Я сама не знаю – что хочу, – смутилась она.

Маша отвернулась от меня, при этом, не делая попыток убрать свои ладони из моих рук. Я чувствовал, как они слегка подрагивают.

– Мария Александровна! Маша! Милая Маша! – дрожащим голосом сказал я.

– Да! – обернулась она ко мне и глаза ее стали большие, бездонные и черные.

Я взял ее за подбородок и приподнял чуть выше. Она слегка приоткрыла рот и «послушно-обреченно» закрыла глаза. Я коснулся ее воспалено сухих губ. Она вздрогнула, но не отстранилась. Я целовал ее долго, упрямо, пока ее губы немножко не распухли, а дыхание не стало прерывистым. Наконец, она усилием воли легонько оттолкнула меня, и сев в угол – заплакала.

– О чем вы плачете? Зачем вы так огорчаетесь?

– Я ничего не могу!! Все во мне восстает! Сопротивляется. Я хочу обратиться к царю нашему небесному – за спасением. Это насилие надо мной! Это все пошло! Пошло!! Да!!! И другого слова я не нахожу. Если вы хоть чуть-чуть уважаете меня, то сейчас должны уйти! Слышите!! Я не могу вас выгнать! Вы сами это должны сделать! Прошу вас! Заклинаю всеми святыми!!!

Я подошел. Опустился на колени. Поцеловал ей руки и каждый пальчик в отдельности. Потом встал, поклонился и вышел в коридор.

Проводник уже зажег тусклые фонари, в конце и начале вагона. Желтые пятна света, не столько освещали его – сколько давали направление для движения.

Я зашел в свое купе и стал смотреть в окно. Скоро должен был показаться Лахтинский разлив. И, правда, поезд замедлил скорость и неспешно вполз на 200-метровый свайный мост, который располагался параллельно Лахтинской дамбе. Сколько я ни смотрел в ночь – дамбы не было видно, только угадывалось что-то большое и темное, что надвигалось и надвигалось на тебя, но никак не могло поглотить.

«Скоро Сестрорецк, – мелькнула мысль в голове. – И все кончится!! Нежные касания двух сердец и пара поцелуев! Особенно последний, бесконечно долгий и переворачивающий душу! Такая умопомрачительная красавица, а как нежна и стеснительна! Такого не может быть!! Почему? Потому что такого не может быть никогда! Это же учительница, а не девка. А французский?! А ее дрожь, трепет в моих руках?! И почему она меня прогнала? Я чувствовал ее всю! Несколько мгновений – но всю. Это было единение! Как молния, что-то вспыхнуло между нами, и тут же оборвалась, как лопнувшая струна, и беспомощно повисла, сломав весь инструмент. И будь ты самим великим музыкантом, ты уже не в силах сыграть на нем. Слишком все скоротечно! Слишком. И она это понимает, и я это чувствую – осознаю! Так бы ехать, и ехать всю жизнь! Только чувствовать, что она рядом – совсем близко: и вспоминать ее теплые губы; закрытые трепещущие ресницы; горячее дыхание; голос, волосы – всю ее такую домашнюю, нерастраченную, желанную!» «Не обольщайся! Просто Сурож! Легкое замешательство! – остудил мой пыл внутренний голос. – Сейчас она уже наверно пришла в себя. Жалеет! Конечно, жалеет, а может и не очень? Что с того?» «Отстань! – хотелось сказать этому маразматику. – Чтобы ты понимал в чувствах, тебе это неведомо!»

Я собрал свои немногочисленные пожитки, сложил их в желтый саквояж и присел на краешек полки. Стало одиноко. Обидно. Других мыслей – кроме жалости и несправедливости устройства этого мира, не приходило в голову. Было все безразлично и пусто. Казалось, я находился в доме, из которого вынесли все вещи и даже вынули окна и двери. И сквозняк гулял в пустых комнатах, и шевелил листами газет и журналов, и откидывал засаленную старую занавеску из дешевого ситца, и только где-то по привычке слышалась песнь сверчка. Он один не понял, что дом покинут.

Паровоз, было набравший привычную скорость, сбросил тягловое усилие и колеса по рельсам застучали медленней, все реже и реже. Издалека раздался приветственный гудок и паровоз тут же отозвался, задохнулся сиплым басом.

Поплыли станционные огни, мутным желтым светом заливая столик, полки; и кругом появились бегущие по купе тени. Перемежаясь, они накрывали меня, исчезали, становясь, все более медлительными. Наконец, машинист притормозил сильней, и вагоны дробной чередой застучали буферами, останавливаясь окончательно.

«Ну, вот и все!» – подумал я, поднимаясь, оглядывая второпях купе и пытаясь при этом не скользить глазами по тонкой переборке, которая отделяла меня от моей милой спутницы. Там было необычно тихо. Я нарочито громко щелкнул замком и хлопнул дверью, выходя в коридор. В ответ тишина. Я медленно, шаркая как старик, поплелся на выход и уже почти вышел, как позади себя услышал робкий щелчок и скрип открываемой двери. Я остановился, боясь обернуться и ошибиться в своих предположениях. «Только не оборачиваться!» – загадал я. Наконец, рядом у уха почувствовал горячее дыхание и громкий взволнованный шепот:

– Вы не зашли?!

– Зачем?

– Попрощаться!

– Зачем? – тупо и неприязненно повторил я опять, не понимая сам, что говорю, и что со мной происходит.

– Пра-а-авда за-а-чем, – сказала она, в задумчивости растягивая слова.

И растерялась.

– Так глупо, – сказал я, – один миг счастья!

– Ведь, правда. Так будет лучше вам и мне, – неуверенно промолвила она.

– Насчет вас не знаю, а мне, … а мне… – растерялся я, не зная как продолжить.

– Так мы с вами и не сыграли в вашу игру на откровенность, – с грустной улыбкой в голосе, сказала моя милая спутница.

– Вы правы. Что-то не получилось. Наверно я зря ушел.

Я смотрел на нее отчужденно и голос мой звучал как бы издалека.

Она ничего не ответила. Я подождал и вышел на перрон. Маша последовала за мной. Она взяла рукав моей рубашки и, отцепила серебряную винтажную запонку с зеленым дымчатым нефритом. Тугая квадратная запонка, поддалась с трудом, но ее ловкие маленькие пальчики пересилили плотную ткань.

– Вот так! – сказала она и спрятала ее у себя в кулачке.

– На память? – грустно улыбнувшись, поинтересовался я.

– На память! – согласилась моя милая спутница и голос ее дрогнул.

– Будете меня вспоминать?! Это хорошо.

– Ничего хорошего. Я почти месяц буду на Сестрорецком курорте в Ахъ-Ярви, под Райволой. Если вы… если вам вдруг понадобится ваша запонка, вы всегда можете ее забрать.

Я притянул ее к себе. Она быстро и трепетно прижалась, но в губы целовать не позволила.

– Нет! Нет! Это совсем ни к чему. Увидят.

Прозвучал натужный свисток паровоза. Я подвел ее к подножке, помог взобраться и когда поезд тронулся – она, робко оглянувшись, сама, быстро поцеловала меня в губы и сунула что-то в руку.

Пока поезд не скрылся в темноте, я видел ее бледное лицо, белую фигурку и тонкую руку похожую на шею лебедя. Она махала ей и виновато улыбалась на прощание.