Как первая, так и вторая своя воля имеют индивидуальную интенсивность и пределы. Никто не может быть вполне свободным от своей природы, прошлой цепи выборов и внешнего существования, накладывающих ограничения. Сама субъектность является ограничением, ведь она утверждается через определенные границы. Но соблюдение границ – условие зарождения своей воли. Если твои границы нарушаются, ты живешь в ожидании их нарушения, твоя воля не может быть свободной. Тобой будут двигать страхи, агрессия, стремление уйти от давления, либо дать ему отпор. Гармония, поиск равновесия свободы и воли составляет одну из проблем человеческого. Там, где будет преобладать волевое начало без свободы, следует говорить о доминировании животного начала, а там, где преобладает свобода без воли – растительного. Парадокс свободной воли в том, что она сближает нас с растениями и животными одновременно, заставляет совершать путешествие в глубины психического, встречая на этом пути разные сущности из своего прошлого.
Освобождение от какого-либо давления и достижения покоя, гомеостаза – цель не только человеческого, но и любого движения жизни. Не зря популярно выражение «лень – двигатель эволюции», а один из патриархов экзистенциализма Габриэль Марсель писал: «Есть то, что называют жизнью, и нечто другое, что называют существованием. Я бы выбрал существование». Жизнь – то, что уподобляет нас животным; она не лояльна к нам, требуя активной деятельности. А существование позволяет уподобиться объекту или растению, избегая совершения выбора. Принадлежащий жизни постоянно выходит за свои границы, а адепт существования ориентирован на пребывание в своих пределах. «Пребывать в границах» – примерно то же, что «заниматься недеянием» в терминах дзен-буддизма. Недеяние не означает небытия или потери субъектности, если сохраняются границы. Например, шахматная фигура, которая просто стоит на поле, пребывает в недеянии, но воздействует на ход партии. Человек, не голосующий на выборах, может влиять на их исход. Наблюдающий может влиять на выбор действующего.
Покой, отсутствие желаний и страданий служат вознаграждением за бездеятельное существование. Поэтому жизнь также вынуждена вознаграждать активность организмов ощущением удовольствия. По словам Карла Юнга, «свобода воли заключается в возможности делать с удовольствием то, что я должен делать». В такой интерпретации это животная воля, которая лишь избавляет от давления, создаваемого жизнью. Она не свободна, а лишь устремляющая своего субъекта к освобождению от любых причин и давлений – к безмятежному гомеостазу. Такая воля не только награда за эволюционную сложность, но и работа, в значительной степени напоминающая сизифов труд, потому что гомеостаз и удовольствия, даруемые нам жизнью, кратковременны. Но сказать, что работа воли совершенно бессмысленна, нельзя. В определенном временном промежутке наша деятельность имеет смысл и дает плоды в виде освобождения. Иногда этот смысл и новая свобода живет несколько минут, иногда годы, иногда века. Каждый частный смысл является индивидуальной формой выражения какого-то более длительно существующего смысла. Вполне возможно, что должны существовать и вечные смыслы, относящиеся к основам существования бытия.
Компромиссы с собственной жизнью, как и с жизнями других – важный ограничитель для воли. И хотя свободная воля в абсолютном выражении нам недоступна, она необходима как ориентир, точка опоры для рычага вне мира, о которой мечтал Архимед, чтобы перевернуть мир. Нужно опираться на доступные аспекты воли, чтобы достичь цели любых наших поступков – освобождения. Условием освобождения выступает самопознание, чаще всего выглядящее как цепь опытов над собой. Чем шире горизонт восприятия и больше волевой, творческой деятельности осуществляет субъект, чем сильнее он принадлежит жизни, тем шире пространство не только его свободы, но и зависимостей. Чем меньше человеку нужно, чем более он на стороне существования, тем свободнее.
В уста своему персонажу Ивану Карамазову Достоевский вложил фразу: «Если бога нет, значит все можно». Перефразируя, можно сказать: «если свободы воли нет, то ничего нельзя». Отрицание свободы воли легитимирует любую власть как систему, объявляющую себя главным носителем и мерилом истины. Ведь раз свободы воли нет, то каждый человек должен… А вот что именно он должен, об этом знают лишь «знающие истину». Не важно, называют ли их жрецами, исполняющими волю богов, учеными, открывшими тайны природы, или идеологами, установившими «единственно верную» философию. Главное, что эти «знающие» обладают монополией на истину. Чаще за такими истинами скрывается лицемерие, хотя «знающие» могут действительно верить в непогрешимость своего метода.
Поэтому между «незнайками» и «всезнайками» более симпатичным типом выглядят первые. Эта симпатия выражена и во фразе Сократа «я знаю, что ничего не знаю», и в библейском «блаженны нищие духом», и в «Похвальном слове глупости» Эразма Роттердамского, и в популярных сказках про дурака, с которым случаются чудеса. Носовский Незнайка – один из таких архетипических образов дурака, близкого к иному миру. Речь идет как минимум о мире незамутненного знанием восприятия. Ведь знание – это зона комфорта и гомеостаз для воли, а свобода, порождающая творческую волю, ближе к чистому восприятию. Но с учетом того, что абсолютная свобода есть пустота, воспринимать в ней нечего. Поэтому как максимум, это мир небытия. Освобождение в своей конечной идеальной точке является стремлением стать либо всем, либо никем, избавившись от любых ограничивающих атрибутов.
Между полюсами знания и незнания расположилось пространство их диалогического взаимодействия – понимания. Сказочный дурак, обретающий мудрость, выступает посредником между знанием и незнанием, осуществляя понимание. Естественно, это качество архетипического «дурака-мудреца», потому что существуют и просто дураки без какого-либо секрета – люди, лишенные стремления понимать, либо считающие, что понимают уже достаточно. Именно такие дураки предстают как «нормальные» люди.
Сократовское «я знаю, что ничего не знаю» и декартовское «мыслю – значит, существую» – две главные идеи, между которыми снует челнок европейской философии. Из них родился дух просвещения и вера в науку (позитивизм). Но человеческий рационализм этим духом слишком преувеличен.
Знания, которыми невозможно воспользоваться, выглядят как лишние и потому способны вызывать «многую скорбь». Такие знания подвисают в вакууме непонимания, а потому непредсказуемы по плодам своим. Общество, а часто и сам первооткрыватель, еще не готовы к такому знанию. Особенно же вера в безграничную силу разума пошатнулась в ХХ веке, когда технологии уничтожения и эксплуатации людей достигли особой изощренности именно под руководством науки и под знаменами разума. Сократовское сомнение обрело новое звучание – теперь это сомнение в возможности знания как такового, что и получило отражение в философии постмодернистов. Фактически мы снова вернулись к истоку – к Сократу.
Мысль Сократа «я знаю то, что ничего не знаю» всегда актуальна, потому что философия начинается с сомнения и ревизии всех представлений, которые мы принимаем за знания. Некритически принятая информация, минуя «сцену сознания», сразу отправляется в архив. Как правило, в качестве знания сохраняется только полученное из источников, которые мы признаем авторитетными. Поэтому, когда авторитеты утверждали, что небесная твердь состоит из камня, поскольку на землю падают метеориты, это было знанием. Сегодня авторитетные источники утверждают что-то другое, и большинству снова остается лишь принять это на веру.
На самом деле мы не знаем, когда состоялось Бородинское сражение и что Волга впадает в Каспийское море. Вероятно, мы сможем это узнать, если увидим своими глазами аутентичные исторические источники, а также непосредственно прокатимся по Волге и удостоверимся, что она втекает в Каспий. Но понимая, что этот путь слишком труден и энергозатратен, мы считаем более разумным просто верить авторитетам. Поэтому значительная часть наших знаний – только вера в чужое знание.
Мы подлинно знаем только воспринятое непосредственно. А это довольно узкий набор информации. Но даже эти знания слишком специфичны и субъективны, если они не находят подтверждение в других источниках. Например, солдат, находящийся на поле битвы, вряд ли может это событие верно оценить, поскольку имеет слишком узкий угол зрения. Он многое действительно знает на личном опыте, но отложенная в памяти информация может оказаться ложной из-за того, что мы склонны что-то преувеличивать, что-то преуменьшать, а также путать собственные впечатления с навязанными знаниями, ценностями и идеологемами. Мы не знаем – подлинно ли мыслит этот солдат, или его восприятие привыкло барахтаться в предсознательном бульоне, где крепкий сон критического разума способен порождать самых разных чудовищ. Поэтому не удивительно, что средневековые путешественники видели на далеких островах людей с песьими головами. Они воспринимали увиденное сквозь призму привычных им представлений. Хотя это лишь субъективные матрицы, застилающие чистый взгляд. О битве, в которой побывал солдат, гораздо больше знает полководец, находившийся поодаль и наблюдавший за всем в бинокль. Или военный историк, изучавший документы и воспоминания многих очевидцев.
Круг чистых знаний оказывается довольно ограниченным. А знания из авторитетных источников могут считаться объективными лишь благодаря многократным перекрестным ссылкам. Но если мы не можем проверить достоверность этих ссылок (они могут быть сфальсифицированы кем-то в своих интересах), такие знания остаются под сомнением.
Хорошей иллюстрацией осознания является известная притча о слепцах, которым предложили описать слона. И поскольку каждый ощупывал животное лишь с одной стороны, их описания слона разительно отличались. Примерно так выглядит знание, добытое некритическим, или ленивым разумом. Подлинно познающий ощупывает мыслью (как слепцы ощупывали руками слона) предмет исследования до тех пор, пока не будут достигнуты границы в восприятии предмета. Обнаружить целостность, законченность картины – цель понимания. Слепцы же продемонстрировали такую же слепоту своего сознания, ограничившись ощупыванием слона только в одной плоскости.
«Мыслить – значит распознавать структуру» (Габриэль Марсель). Целью подлинного мышления является понимание, которое – суть научной и особенно философской деятельности. Если целью науки является добыча каких-то новых знаний, то философия не продуцирует никаких специфических знания, выступая прежде всего гимнастикой осознания. Чем на меньший объем знаний опирается философ в своих рассуждениях, тем качественней его философия. Ведь философ имеет дело с чистым бытием, постигая его чистым разумом. А чистота разума предполагает его максимальное освобождение от какой-либо предвзятости, готового знания.
Тут философия сближается с математикой, которая является самой чистой наукой и которая ничего на самом деле не знает, являясь ключом к пониманию всего. Если мир является некоторым набором иллюзий (ведь ни одно знание не может претендовать на полноту), нарисованным в каморке папы Карло на холсте очагом, то математика выступает ключом, отпирающим дверцу, скрытую за холстом. А любопытный нос Буратино – это воля философа, который пробивает эту иллюзорную картину и видит потайную дверцу. Философ, глядя на мир, должен видеть предметы и явления, а их связи и отношения, структуры и системы. Это есть и математика, и чистое бытие, в котором все частное теряет значения, уступая место всеобщему, вневременному. А вот факты и акты изучают науки, особенно прикладные. Они имеют дело с конкретикой, объектами и субъектами, а не чистым бытием. Но применяемые науками методы тоже математические или философские, только направлены на узкий предмет.
Мы часто принимаем за знание чье-то авторитетное мнение, навязанное, или рекламируемое. Единственная нить Ариадны в лабиринте бытия – понимание, опирающееся на общие законы этого бытия. Понимание или осознание – ключ к конкретному знанию, вытекающему из реального опыта, ведь разные структуры бытия могут существовать как очень долго, так и возникать и исчезать прямо на глазах. Распознавание этих структур, как вечных, так и мгновенных – всегда работа, процесс. С точки зрения функционирования сознания, знание относится к памяти, а понимание принадлежит «сцене». Конечно, невозможно чистое понимание без знания хотя бы чего-то, но лучше меньше знать (помня, что любое знание относительно) и больше осознавать – развивать способность выхватывать из реальности актуальное знание, являющееся не набором фактов, а скорее их динамическим взаимодействием.
О проекте
О подписке