И ведь действительно Рита зануда, подумала она, если честно, не покривив душой, то неглупа, но зануда в самом деле, а видишь, какую повесть накатала. Удивительная штука это писательство, кажется, что слово оно и есть слово, кто хорошо говорит, тот и писать должен суметь, возьми ручку да собственные же речи и запиши, ан нет, сколько остроумных, искрометных людей, говорят – заслушаешься, а написать ни строчки не могут. Да что там болтуны, полно ведь блестящих журналистов, иногда от статьи не оторвешься, до того бойко, но кто и когда видывал, чтобы журналист до хорошей прозы дописался, прозаики до журналистики дописываются, это да, но чтоб наоборот… Хотя вот Рита же дописалась. Правда, тут немного иначе, статьи у нее как раз скучные, сплошное морализаторство, язык бледный, как пойманный с поличным убийца… хотя таким языком никого не убьешь, разве что в сон вгонишь, да не вечный, а самый обыденный, каким спят перед телевизором уставшие на работе люди, а что до чувства юмора, так в момент его раздачи всевышним Риточка видно в отъезде была. И что? Странное дело, повесть как будто кто-то другой писал, откуда-то и стиль взялся, и язык, и даже ирония появилась, хотя Рита и ирония не менее несовместны, чем гений и злодейство. Ирония, даже блеск. У этой унылой посредственности! Да? А не завидуешь ли ты ей, Ирина? – спросила она себя, возразила, что было б чему завидовать, но потом призналась себе: да, завидую. Потому что обнаружился божий дар не во мне, а в ней. И что толку, что ее муж не при ней, а при мне, и выгляжу я моложе, и вообще я и красивее, и умнее… – ее, – ее, а что толку? Умрешь, и через десять лет никто не вспомнит… да что умрешь, о том, что красивая была, уже через пять лет никто не догадается, об уме тоже можно еще при жизни забыть, если “посчастливится” дожить до старости, не условной, по циферкам, а настоящей, судить о красоте строений по развалинам могут только археологи, но не в этом дело, а в том, что все преходяще, и следа после себя не оставишь иначе, как что-то создав. А зачем, собственно, оставлять след, что за странные мысли тебя, Ирина, посещают, ты же не Юлий Цезарь, чтоб в двадцать три года, да пусть даже умноженные на два, тревожиться из-за бессмертия, бессмертие – забота мужская, во всяком случае, сотворенное бессмертие, а наш удел – отраженный свет, сияние Беатриче или Моны Лизы, подобное лунному. Так что же, упиваться существованием жирафы? Конечно, Ишхан не Леонардо, но кто знает? Сколько развелось знаменитых художников, которые толком рисовать не умеют, ляпают краски на холст, как попало, может, даже закрыв глаза или повернувшись спиной. А Ишхан не только скульптор, но даже и рисовальщик неплохой, это факт, так что неизвестно, сделают еще из жирафы великое творение, объявили же гением Модильяни, и теперь его подружка Жанна красуется в музеях… Но нет, не хочу! А кто тебя спрашивает, чего ты хочешь? Да и никому не ведомо, войдет ли Ишхан в историю, как художник или скульптор, может, скорее, в качестве мужа Риты?..

– На твоем месте, Князь, – сказала она, – я бы держалась за Риту покрепче. Талантливая она у тебя.

– Зачем мне ее таланты, – усмехнулся Ишхан. – Я сам талантливый. Двух гениев на семью многовато, а? Как считаешь?

И не поймешь, шутит или нет.

– А почему ты небритый ходишь? – спросила вдруг Ира. – Горячей воды, что ли, нет? Так электробритву купи. Или подарить тебе?

– Мода теперь такая, – сказал Ишхан, проведя машинально рукой по щеке.

– Фи! – произнесла Ира выразительно.

– Естественная реакция. Наш ответ Чемберлену, – туманно пояснил Ишхан, откликаясь скорее на собственные недавние мысли.

– То есть?

– Прекрасный пол стал выглядеть отталкивающе, вот сильный и ощетинился. В прямом смысле слова.

– Ну-ну! – Ира приподнялась и заглянула в большое зеркало, повешенное низко над приземистым комодом.

– Это к тебе не относится, – сказал Ишхан торопливо. – Это я вообще.

– Понятно. Прекрасный вообще, а сильный в частности? Несоответствие вышло. Пожалуй завтра я встречу тебя непричесанной, ненакрашенной и в старых тренировочных штанах Давида.

– Склонность к авторитарности женщину не украшает.

– Какая авторитарность? – удивилась Ира. – Свободный выбор.

– Завтра приду бритый. Обещаю.

– Сделай одолжение. Нет-нет, не притрагивайся ко мне. Терпеть не могу, когда колются.

– Ск-котина! – буркнула Рита, подобрала упавшую на пол тряпку, которую, протирая стол, непостижимым образом обронила, и сердито швырнула ее в мусорный ящик, пробормотав вслед: – Чтоб ты провалилась!

Непонятно было, впрочем, адресована ее реплика тряпке или себе, в последнее время она нередко испытывала хотя и минутную, но самую настоящую ненависть к тому неуклюжему существу, каким становилась, провозившись на кухне несчастных пару часов и ухитрившись при этом устать до изнеможения, до того, что слезы наворачивались на глаза, неуклюжему, неловкому, ронявшему все подряд, бившему без конца чашки и тарелки, чего прежде с ней почти не случалось, протиравшему один перепачканный шкафчик, чтобы тут же пролить какую-нибудь дрянь на другой, да вот сию минуту, перед тем, как за тряпку взяться, дрогнула рука, и яйцо вместо того, чтобы попасть в фарш, оказалось на столе. Иди убирай. Начинала невыносимо ныть спина, заставлявшая мыть посуду поэтапно, сводило пальцы рук, не говоря уже о почти не отпускавшей нудной боли в шее, левом плече, иногда груди, и это болело даже не сердце, чтобы можно было хотя бы свалить свои болячки на окружающих, на нечуткое к себе отношение, на всяческие мелкие беды, на саму жизнь, наконец, нет, ей докучал всего лишь вульгарный остеохондроз, так, во всяком случае, утверждал доцент-невропатолог из клиники, где работала Нара, и причин не верить ему Рита не находила, тем более, что и кардиограмма ничего не показывала. И если б еще все ограничивалось неполадками телесными! Но нет, время от времени она ловила себя на том, что забывает имена и названия, хуже, прочитав книгу, через месяц уже не может толком вспомнить ни сюжета, ни героев, ничего в голове не держится, даже собственные речи, иногда она принималась, как это свойственно людям немолодым, рассказывать во второй, если не третий раз ту же историю, хорошо еще дочери, впрочем, неизвестно, чужой мог и не остановить ее нетерпеливым “ты мне уже об этом говорила”, а просто пропустить рассказ мимо ушей, подумав при этом: “ну склеротичка”…

Она в последний раз заглянула в кастрюлю, надвинула крышку, до того момента приоткрытую, уменьшила огонь и села, но тут же снова встала и отдернула с распахнутого окна занавеску. Жара на кухне стояла невыносимая, собственно, и на улице тоже, хотя время было уже вечернее, та пора, когда начинает дуть обычный для летнего Еревана ветер, не прохладный, конечно, а горячий и пыльный, но все же приносящий хоть какое-то облегчение, но сегодня и ветра вроде не намечалось, и даже сквозняка никак не образовывалось, несмотря на то, что Рита открыла все окна и раздвинула все занавески, какие имела. И это в первых числах июля, в очередной раз подумала она безнадежно… впрочем, жара началась раньше, давно, еще… Когда она ходила на “Реквием” Моцарта? Двадцать восьмого мая, кажется? Билеты были почти дармовые, сто драмов, и народу набилось столько, что было совершенно нечем дышать, после концерта они с Гаюшик еще посидели в летнем кафе напротив, взяли мороженое, холодный сок, но легче все равно не стало. Жуткое лето! Хотя и в прошлом году, помнится, было не лучше. Глобальное потепление в действии? Правда, уверяют, что под этим грозным термином подразумевается всего лишь градус в столетие, но ведь раньше подобной жарищи не бывало… Или просто она стала более к жаре чувствительна, к жаре, к холоду, вообще к погоде. И не только к погоде. В юности ведь смены времен года не замечаешь вовсе, настала весна, и ладно, можно сменить пальто на плащ, да, именно так, главное, что волнует, было б тряпок в достатке, и движения природы позволяли демонстрировать то шубу, то сарафан, а вернее, себя то в шубе, то в сарафане, остальное просто приложение, это после сорока начинаешь замечать почки на деревьях, следишь за тем, как они медленно набухают, потом постепенно разворачиваются в малюсенькие ярко-зеленые листочки… А абрикосовый цвет? Двадцать лет она не подозревала, что невдалеке от их дома растут абрикосы, совсем недавно вдруг увидела белые, сплошь усыпанные цветами ветки низко, прямо перед собой… Собственно, в юности вообще ничего вокруг не видишь, внешний мир смутен и расплывчат, он лишь средство, источник ощущений, настолько сильных, что первичными кажутся они, а не мир, который их порождает. Даже, когда влюбляешься или воображаешь, что влюбена, тебе более интересны собственные чувства, нежели тот, кто их вызывает…