– Нет. Совсем не похожа, – сказал Кочевник. Вечно нахмуренные брови его разошлись от переносицы, а сухонькое личико исказила странная гримаса – с непривычки улыбка никак не получалось.

Она была похожа на луну.

Нежное набеленное лицо было как луна. Девять серебряных шпилек в высокой прическе были как лунные лучи. Музыка ее хура была нежной как лунный свет, а маленькие изящные руки порхали по струнам как отблески лунного света. На девице был красный шелковый дэгэл, искусно расшитый цветами и бабочками, птицами и драконами, схваченный широким поясом – под самую грудь.

Высоко подпоясанная! – с глупой радостью подумал Кочевник. Сердце пустилось вскачь, как гунан-хэер.

– Сзади, – тихо сказала Птица.

– Знаю. Давай, лети.

– Но как же…

– Давай. Я сам.

Птица прянула в темное небо, а он обернулся, мягко, словно боясь расплескать раньше времени затопившую его ярость.

Он был зол. Ох, как же он был зол!

Рябой Бербезиль, а с ним те трое?

Нет. Шестеро.

Крепкие. Подзаплывшие жирком, а один и вовсе пузатый. Но в уличной драке оно и лучше. Не молодые и не старые. Такие обычно ошиваются по кабакам в поисках грязной работы. Он и сам этим промышлял, пока шел домой. Только стоил подороже, да и работа у него была…

Скверная была работа, что и говорить.

Они увязались за Кочевником от самого трактира. И почему было не напасть в темном узком переулке? У площади? В доках? Почему надо было тащиться за ним сюда, где сияла красою нежная лунная дева, где искусно ткала она тонкими пальцами тихую музыку ночи?

Не хотел он их здесь убивать.

Бербезиль проследил взглядом за Птицей и самодовольно сказал:

– Так или иначе, а я свое возьму. И ты свое получишь. Думал, шучу?

Кочевник и думать не думал, шутит ли этот Бербезиль.

Совсем не думал.

Он думал о сестрице Башалай. Как кричала она, когда разбойник-меркит резал их отца.

Он совсем не хотел, чтобы так же кричала пригожая лунная дева. Чтоб бежала, неловко путаясь в шелке одежд, и кричала от страха – перед ним, перерезавшим у нее на глазах этих никчемных баранов, залившим кровью тихую, чудную ночь.

Нет, совсем не хотел.

Он снова окинул взглядом тех, что пришли за ним.

Встали кругом, дурачье. Без драки не вырваться, придется бить, убивать. Без криков, без крови не обойдется.

Повесил голову Кочевник, пригорюнился. Не хотел он пугать лунную деву, да, видно, ничего не поделаешь.

Бербезиль, усмехнувшись, занес руку, медленно, наслаждаясь предвкушением легкой расправы, но его тяжелый кулак провалился в пустоту. Кочевник ускользнул, словно тень, отступил, легонько толкнул рябого в спину. Бербезиль покачнулся, запутавшись в собственных ногах, нелепо взмахнул руками и по случайности отвесил оплеуху пузатому.

– Э? – взревел тот, – Ты чего? – и врезал ему в ответ.

– Да не меня, крысеныша этого желтопузого вали!

Кочевник упал на землю, перекатился, дернул одного за щиколотки, другого подсек под колени.

Вот как я сделаю, – подумал, – Уложу их быстро, без крови. Не успеет она испугаться.

Со стороны, верно, казалось, что заморыша избивает ногами пьяная свора.

Внезапный порыв ветра накинул на луну рваное облако, и тотчас мрачные жадные тени окружили городских подонков, словно сама тьма торопилась поглотить их.

Так-то и еще лучше, – успел еще подумать Кочевник, когда сверху, с самого неба, донесся вдруг воинственный клекот, и шелест – во тьме примнилось, что тысячи крыл.

Птица, – Кочевник с досадой немалою взглянул в темное небо, – Вот дура. Говорил же…

Но это была не Птица.

Мелькнули длинные шелковые рукава. Причудливая, о двух выступах, деревянная подошва врезалась в лицо пузатого здоровяка. На белый двупалый носочек брызнула кровь.

Другой ногой девица – лунная дева! – лягнула в грудь рябого, оттолкнулась, локтем, сверху, ударила в незащищенную доспехом шею еще одного. Скрестив руки, отразила неуклюжий чей-то удар, и ловко приземлилась, упираясь в землю пальцами правой руки, и далеко отведя левую.

Очень красивой она была. Совсем не боялась. Кочевник восхищенно вздохнул. Засмотрелся на нее, загляделся, глаз не мог от нее отвести.

– Ах, ты… – ошалело пролаял Бербезиль и потянул из ножен широкий длинный нож.

Кочевник опомнился, поднырнул под лезвие, ударил рябого в правый бок, и снизу – в подбородок. Бербезиль, хоть и был изрядно тяжелее, закинулся назад и рухнул, как трухлявое дерево. Кочевник уложил еще двоих, почти брезгливо – что за мешки с навозом! – и резко обернулся, услышав позади тонкий, словно птичий, полный отчаяния, вскрик.

Лунная дева, поднявшись на цыпочки, удерживала за кадык последнего оставшегося на ногах.

– Дзэттай ни… юрррррусссссанай! – рычала, шипела она, и глаза ее во тьме сверкали как у дикого зверя.

Один рукав чудесного ее одеяния, скомканный, валялся на земле. Видно, тот бедолага, промахнувшись, отсек его в драке ножом.

– Не надо, – тихо сказал Кочевник. Слов он не понимал. Но и так все было ясно, – Пусть бежит.

Удивленно взглянула на него лунная дева, но ослабила хватку и тонкие белые пальцы разжались. Незадачливый головорез, кашляя и отплевываясь, бросился бежать.

Дева встала перед Кочевником. Маленькая – даже по сравнению с ним. Очень маленькая она была и очень красивая! Спросила:

– Цел?

Кочевник неловко поклонился:

– В этом не было нужды, дивная госпожа моя, – невесть зачем подражая учтивому Трактирщику, сказал он, – Но спасибо. Я цел.

В сиянии ее глаз можно табун охранять, в сиянии глаз ее можно узор вышивать, – так он подумал и лишь мгновение спустя сообразил – это просто луна показалась снова меж облаками.

– Могу я спросить, дивная госпожа моя, – с затаенной надеждой проговорил Кочевник, – умеешь ли ты обращаться в бобра?

– В бобра?! – голос у нее был высокий, чистый, как звон серебряных колокольчиков, как песня стального клинка. Она прикрыла лицо уцелевшим рукавом, сдерживая смех, – Да почему же, скажи на милость, в бобра? Чем тебя привлекают грубые эти создания?

Кочевник покраснел, отвел глаза от девицы, не зная, куда девать себя со стыда.

Конечно, она не умеет обращаться в бобра. Да и зачем бы такой красавице это делать? Ладно бы еще в журавля или в лебедь, что дивной, чистой белизной своей поражает взоры. Но в бобра?!

Нечего было и спрашивать.

Однако на мгновение Кочевнику показалось, что сердце его дрогнуло, как тонкая веточка в руках лозоходца, безошибочно указывая на эту девицу, как на суженую ему.

Прежде никогда подобного не случалось, а ведь он (пусть и не своею волею) объездил весь свет, жен и девиц повидал без числа и всегда был уверен, что ему подойдет любая, лишь бы веселая да работящая.

Но ни разу еще сердце его не рвалось так, не билось, будто заяц в силке. Он, пожалуй, ни разу доселе и не думал о своем сердце. И не вспоминал даже, что сердце есть у него.

Кочевник потупился и натолкнулся взглядом на отрезанный рукав алого шелка, чуть поблескивавший в лунном свете, как сброшенная змеиная кожа.

Поднял, отряхнул, бережно расправил в руках. Шелк холодил, нежил пальцы. Не ко времени вспомнил Кочевник того хитрого охотника, что прибрал лебяжью одежу, и зачем-то быстро сунул рукав за пазуху.

Сам не свой от смущения, он завертел головой в поисках Хан-Гароди. С ней было все же как-то спокойнее.

– Здесь я, – окликнула его Птица. Она сидела, нахохлившись, на полуразрушенной каменной оградке, окружавшей бумажный дом, и смотрела на Кочевника странным, слишком пристальным и даже где-то сердитым взором, будто хотела проглядеть его насквозь.

Вот опять сейчас заведет про манеры, – подумал он с тоскою, – А то и отчитает еще, что девушку в драку втянул…

Но Птица, вытянув шею, встряхнулась и сказала задумчиво, – Вот дались тебе эти бобры, в самом деле. Лисы, знаешь, куда милее. Бобров.

– Лисы?

Птица кивнула

– Лисы красивы, и еще, в добавок, умны. Кто-то скажет, что даже слишком умны. До того умны, что любого человека могут выставить дураком – и еще рады бывают так сделать. Но, знаешь, по мне, так лучше уж умная лиса, чем какой-то тупой бобер. Кроме того, лисы рассудительны, образованы и умеют слагать стихи. Уважают обычаи и порядки людей и – только подумай! – чтят свадебные обряды. Отвечают добром на добро. Правда, на врагов насылают напасти и охотно пакостят оным. Лисы так же…

– Лисы?!

– Да, лисы, – удивленно откликнулась Птица, – Ты имеешь что-то против лис? Я хочу сказать… То есть, кому вообще могут не понравиться лисы, если они так пригожи, милы? Разве что совершенному дуралею? Или слабоумному? Как считаешь?

– Лисы?!!! Да к чему же ты приплела сейчас лис? – рявкнул вконец ошалевший Кочевник, – Что за болтушка!

– А. Ну, сам посмотри, – молвила Птица, кивнув ему за спину, где стояла та дивная девица.

Кочевник (чуть смущаясь еще) обернулся – и едва поверил глазам.

Прекрасная лунная дева, без тени страха одолевшая шестерых головорезов, едва увидав Хан-Гароди, испуганно вскрикнула, отступила назад – и вдруг исчезла, изникла, истаяла в воздухе, и под бледным светом луны маленькая белая лисичка, прижав уши, со всех ног кинулась наутек. Она была едва ли больше кошки.

Очень маленькая она была.

Птица, мазнув мягким крылом по щеке Кочевника, бросилась в погоню и легко эту лису изловила.

– Вот о чем я тебе говорила, – сказала она, подлетев к нему и разжимая когти, – И теперь можешь сам убедиться: лисы эти куда милее бобров.

Кочевник только вздохнул, засмотрелся на лисичку, загляделся, глаз не мог от нее отвести.

Очень маленькая она была, и очень красивая – такая красивая, словно ему это снилось.

Красивая лисичка, пока он глупо таращился на нее, ощерившись, извернулась, больно тяпнула Кочевника за палец, и рванулась из рук.

В тот же миг синяя вспышка пронзила ночь, заплясали, взвихрились кругом голубые холодные огни, словно лепестки призрачных цветов или упавшие звезды, и пред ними снова возникла дивная дева. Теперь, несмотря на свой малый рост, она выглядела грозно, неистово, как сияющий во тьме хладный клинок.

– Вы пришли убить меня? – спросила дева, свирепо нахмурив милые круглые бровки.

– Нет! Нет,– замотал головою Кочевник, – У нее, уж прости, – он ткнул большим пальцем в сторону сидевшей на ограде Птицы, – Просто такая привычка – все хватать. Да и зачем бы нам убивать тебя, дивная госпожа Лиса?

– Я благочестивая лиса, но я – лиса, – с вызовом отвечала Лиса (а это была лиса, одна из тех злых восточных духов, что редко помогают людям, все больше бывает от них зла и несчастий), – Много лет я бесчинствовала в краю Пяти Озер, похищая путников и дурача, наводя морок на простодушных и наголо обривая им головы, разбойничая и озорничая. Может быть, ты привел сюда свою кондзито, чтобы воздать мне за мои прежние злодеяния?

– Нет, точно – нет, – быстро сказала Птица, – Тут дело совершенно в другом. Он, полагаю, хочет на тебе жениться.

Кочевник, не раздумывая, кивнул.

– Жениться? Да с чего бы мне выходить за первого встречного? – удивилась Лиса, несколько растеряв свой грозный вид.

– А разве не все так делают? – в свою очередь, удивилась Птица.

– В сказках – возможно, – сказала Лиса, – Но в жизни для начала неплохо бы и влюбиться. А, чтобы влюбиться, все-таки и видеться нужно, и поговорить хоть немножко. Кто же выходит замуж вот так, с бухты-барахты?

– Правда? – огорченно спросила Птица, – Так-то жизнь я не очень хорошо и знаю. Все больше песни, улигеры. А там все куда как просто.

– Ну, да, – молвила Лиса злым, насмешливым голосом, – Белая лисица спасает самурая, явившись ему в облике юной красавицы и тот незамедлительно берет ее замуж. У них рождается мальчик, одаренный многими талантами – непременно он становится великим воином, а то и, глядишь, оммедзи. Затем лисица, волею злой судьбы, покидает своего возлюбленного, заливаясь слезами, и оставляя его в тоске с разбитым сердцем, потому что демон и человек никак не могут долго оставаться вместе – эти сказки ты слышала, маленькая госпожа? – она тряхнула головой, поморщилась, – Что за жалкая участь! А у меня, знаешь ли, так и вовсе нет времени на подобные глупости. Я решила посвятить свою жизнь изучению будо.

– Будо? – оживился Кочевник, – Я, вроде, слышал о будо. Это некий свод воинских правил, да? Ты хорошо дерешься, дивная госпожа Лиса. Очень хорошо!

Повисло неловкое молчание.

– Это виноград, – тихо сказала Птица, которая, вследствие чудесной своей природы, знала все и обо всем, – Будо – это виноград.

– Ты изучаешь… виноград? – изумился Кочевник, – Виноград?!

– Он вкусный, – сердито отрезала Лиса.

Кочевник молчал. Он опять засмотрелся, загляделся на красивую Лису, да так, что уже почти позабыл, о чем она говорила.

Очень красивая она была! Краше города Джидды, краше сестрицы Башалай. А, может, и краше всего, что он на свете видел.

– Виноградарство – это очень интересно, – учтиво сказала Птица, – Не окажешь ли нам честь и милость, сестрица Лиса, поведав и о том, что привело тебя к этому делу?

Лисица, прищурившись, смерила Птицу – а заодно и Кочевника – надменным взором.

По всему, так была она нрава строптивого, крутого. Опасного нрава, что и говорить. Но все-таки, видно, была эта Лиса из тех злых духов, от которых, когда и не ждешь, увидишь хоть немного добра.

Поразмыслив, красивая Лиса поклонилась Птице с отменной учтивостью:

– Твоя учтивость делает тебе честь, маленькая госпожа. Я охотно расскажу, если хочешь послушать, – и несколько извиняющимся тоном добавила, – Не сочтите меня невежливой, я бы пригласила вас в дом, как и полагается в таких случаях, но, к сожалению, бумажный этот дом лишь иллюзия. Искренне прошу меня извинить.

– Иллюзия? – Кочевник вопросительно посмотрел на Птицу.

– Наваждение. Морок, – негромко пояснила она, – На самом деле, дома-то и нет. Ни бумажного, никакого. Здесь лишь четыре иглы, воткнутые в перстень, а на них коробка из-под румян. Только цветы настоящие, да эта старая каменная ограда. Лисы, скажу я тебе, большие мастерицы плести иллюзии. Сила их останавливает время, превращает вещи в людей, а людей в вещи, навевает вещие сны и обманные грезы, делает видимое невидимым и создает видимость того, чего и быть не может. Сами же они могут летать, как птицы над землей, обращаясь по своему желанию в огонь, воду, лису, льва, змею, предстать драконом или огромным деревом по одному своему капризу, обращаться туманом и мглой, принося беды людям.

– Так ты, дивная госпожа Лиса, все-таки можешь превратиться и в бобра? – воспрянул духом Кочевник

– Конечно, могу. Но зачем бы я стала это делать? – раздраженно ответила Лиса.

Спорить с женщинами – пустое занятие. Что решетом воду носить. Кому бы, как и не ему это знать – у него, в конце концов, было пять сестер. Кочевник кивнул и примолк, но, исполнившись глупых надежд, возрадовался сердцем.

– А живу-то я в пещере, у моря, – Лиса обращала учтивые речи исключительно к Птице, а Кочевник, похоже, больше гневил, раздражал ее, – Не думаю, чтобы вам понравилось такое место.

– Да нам и здесь неплохо, – учтиво сказала Птица, – Не стоит тебе о таких пустяках беспокоиться, сестрица Лиса.

Лиса пожала плечами, подошла к ограде, и, подпрыгнув, уселась рядом с Птицей.

Кочевник же сел на землю – так он мог смотреть прямо на красивую Лису, любоваться ею в свое удовольствие.

Кажется, разговор обещал быть долгим.

– Что ж, как я и сказала, – сказала красивая Лиса, – Прежде я была дикой лисой, решительной, ни с кем не считавшейся, жестокой, самовольной, самой себе радующейся. Я дурачила людей и губила, вступая в поединки с самыми храбрыми из них, а еще с магическими тварями, если забредали таковые в мои владения. И вот однажды на вершине высокой скалы увидала я огромное гнездо, выстланное золотым пером, серебряным пухом. И в гнезде этом сидел птенец кондзито, совсем еще маленький, вот как ты, маленькая госпожа, – и Лиса с достоинством поклонилась Птице, – Птенец то смеялся, то пел, то плакал. Был он совсем еще мал, и я пожалела губить его. Решила выманить и украсть для начала, а после уж придумать, что с ним делать.

– Что это ты делаешь? – спросила я этого птенца.

Он утер крылом слезы и ответил:

– Моя мать, волшебная птица карура, каждый день улетает в далекую страну поохотиться на золотых змей, а я сижу тут один, совсем один, поджидая ее, и от этого очень скучаю.

Тогда я, преисполнившись коварства, села под той скалой и промолвила ласковым, лживым голосом:

– Спускайся ко мне, милый птенчик, давай поиграем. Я помогу тебе развеять скуку!

– Благодарю, добрая госпожа Лиса, но это невозможно, – с сожалением ответил птенец, – Моя матушка строго наказала мне: когда придет лиса – из гнезда не высовываться, ни за что к ней не спускаться. А ведь ты лиса, добрая госпожа Лиса?

Скрипнув зубами с досады, я, однако же, с притворным равнодушием ответила:

– Ну, как хочешь. Тогда я одна поиграю здесь в интересную игру!

И, вынув из кармана несколько разноцветных камешков, разложила их перед собой на большом плоском камне, затеяв поиграть в джарт. Игра в джарт – как гадание или зеркало души. Душа моя тогда была темна, мне и самой интересно было заглянуть в нее. Посмотреть, как прихотливо, затейливо сплетаются нити судьбы и путы желаний, куда ведут, поблескивая во тьме, как паутина в лунном свете. Признаться, я немного увлеклась, и позабыла про этого птенца. Птенец же, изнемогая от любопытства, высунул голову из гнезда, попросил его поучить игре в джарт.

Попался! – подумала я, ему же лицемерно сказала:

– Игра в джарт – искусство, которое требует твоего собственного проникновения: как я могу быть тебе полезной? Вот спускайся и смотри, понемногу заимствуй у меня – может, так и добьешься исключительного умения.

Не выдержал птенец, выпрыгнул из гнезда и упал прямо мне в руки, а я его крепко схватила и понесла в свою нору, за темные леса, за быстрые реки, за высокие горы.

Тут-то малыш понял, что его одурачили, и стал говорить жалобные стихи:

– Несет меня лиса

За темные леса,

За быстрые реки,

За высокие горы…

Ах, матушка моя, могучая птица карура,

Спаси меня скорей!..

Долго ли, коротко я бежала, но вдруг потемнело ясное небо и закружила надо мной могучая птица карура, из тех, что называют еще кондзито. Такая же, как ты, маленькая госпожа, – Лиса с достоинством поклонилась Птице, – Но очень, очень большая. Я знала, что мне не победить ее в схватке, но, как говорил мой учитель, основой принцип боевых искусств состоит в том, чтобы нападать, не думая о жизни и смерти. Победа и поражение часто зависят от мимолетных обстоятельств, но, в любом случае, избежать позора нетрудно – для этого достаточно умереть. Пустив птенца на землю, чтобы мог он получше укрыться от ярости битвы, я приготовилась сразиться с кондзито. Птица бросилась на меня с вышины, а я вцепилась ей в глотку. Полетели тут клочки по закоулочкам, золотые перья да серебряный пух! Забегали по небу белые молнии, и поднялся ветер, большой и дивный, и полный чудесного жара, и листья пожухли на деревьях, а ручьи покраснели от крови. Я сражалась отчаянно, но, как и следовало ожидать, карура одолела меня и кинула с самого неба на острые камни. Исполнившись решимости принять тяжкую, долгую смерть, я лежала на тех камнях, истекая кровью и смотрела в высокое синее небо, вечное небо.

Но смерть все не шла за мной.

Зато ближе к вечеру нашел меня на тех камнях один монах из горного храма, собиравший на склонах лечебные травы. Он отнес меня в храм, за которым присматривал, и день за днем, ночь за ночью заботливо выхаживал. Когда же я поправилась, сказал: