«Сижу в ночном трамвае я…»

Сижу в ночном трамвае я,
в блокнот пишу стихи;
случится вдруг авария
(за прежние грехи),
смогу сказать открыто я:
«Судьба, прости меня —
снабдила ты корытами,
да я вот — не свинья…».

Санкт-Петербург

«Кипят вокруг чужие судьбы …»

Кипят вокруг чужие судьбы —
большой грохочущий вулкан.
Запечатлеть его мне суть бы
(как говорится, «als ich kann»),
но кисть слаба, резец источен,
а карандаш мой крив и тощ,
и потому с насмешкой в очи
мне смотрит огненная мощь.

Нюрнберг

«Люблю я ширь бумажного листа…»

Люблю я ширь бумажного листа,
страницы белой шумное раздолье,
где катится волшебная река —
стихов моих ночное половодье.
Подтачивают воды берега,
несут разбитых кораблей скелеты,
и кажется, что вечная волна
поэтов знает лучше, чем поэты.

Санкт-Петербург

«На лист бумажный с трепетом гляжу…»

На лист бумажный с трепетом гляжу:
как победить его бездонность?
Как выжить в той таинственной борьбе,
что составляет мира прелесть?

Волну на миг счастливую поймав,
как не терять над ней контроля,
чтобы в строке (коль будет) получить
гармонии священный отблеск?

Ответа нет. В сражении с листом
всегда известен проигравший,
однако в изнуряющей борьбе
порой заметна мира прелесть.

Екатеринбург

Разочарование

На музы приход снова втайне надеясь,
я с полки высокой тетрадку беру,
и, быстро надев свою старую ферязь,
в художника я начинаю игру.

Ищу тебя, муза, в ужасном портвейне,
включаю Чайковского, в небо смотрю,
но где-то гуляет мое вдохновенье,
пока я над текстом несмело парю.

О, дева прекрасная! Где ж тебя носит?!
И где моей строчки жемчужная нить?..
Пегас отвернулся от жарких вопросов,
меня не желая над миром носить.

«Снегопад. А в душе зеленеют поляны…»

Снегопад. А в душе зеленеют поляны,
по которым Христос пробежал босиком.
Русич я коренной, мои предки – славяне,
среди темных лесов расположен мой дом.

Моя радость недолга, тиха и тревожна,
и поэтому ценен ее каждый миг.
Хорошо, что мой предок бывал осторожным,
хорошо, что он в жизни от скорби не сник.

И теперь я пою свои светлые песни,
вспоминаю о чем-то, чего-то не жду.
Русич я коренной, я – лесов своих крестник.
Но в лихую годину я верю Христу.

Санкт-Петербург

Капитан и мыши

Из окон гостиницы в небо смотрю —
чернеет бездонная тишь…
Я – капитан. Моему кораблю
не верит последняя мышь.

Бегут, разбегаются: «Скоро – потоп!
Погибнем, умрем навсегда!»
«Готовьте», – кричат, – «нам спасательный плот,
уж хлещет повсюду вода!»

А я из гостиницы в небо смотрю,
дыханье на миг затая…
Пусть мыши не верят («Конец кораблю!»),
но капитан все же – я.

Праздник благотворительности

Когда-то я был одержим жаждой помогать всем обездоленным, особенно униженным и оскорбленным жизнью. Собственная стабильная, но «непрофессиональная», благотворительность не удовлетворяла. Я отыскал в дебрях Интернета одну плюшевую организацию, которая, судя по вывеске, занималась обеспечением сносной старости всем тем, кому за семьдесят. Я быстро связался с этими господами и выяснил, что формой помощи могли быть денежные пожертвования, бесплатная логистика и обеспечение подшефных различными предметами, список которых постоянно обновлялся на сайте (зубные щетки, вата, носки, туалетная бумага и прочие жизненно важные предметы). Желающие более тесно сотрудничать с организацией могли непосредственно отправиться к БаДе (сокращенное название подшефных – бабушки и дедушки). Я, безумец, выбрал последний вариант.

Как выяснилось позднее, более предусмотрительные люди выбирали первый или второй.

Итак, в одно раннее-раннее утро я начал карьеру благотворителя. Мы встретились с «коллегами» на пустой железнодорожной станции. «Коллег» нельзя было назвать нормальными людьми. Это были в основном молодые люди, декорированные загадочными надписями и изображениями, чьи художественные достоинства заключались только в многочисленности. Вскоре я понял, что большинство собравшихся очень туманно представляет цели и задачи нашего вояжа. Дело было в том, что среди руководителей организации оказалась девица с весьма недурными внешними данными. Последние она использовала для рекрутирования молодых людей, поскольку физическая сила всегда была необходима в подобного рода поездках. Юные и озабоченные предполагали, что идут на некий род свидания с таинственной прекрасной девицей. И на этот раз, поняв, в чем дело, некоторые без обиняков исчезли. Вероятно, это был не первый случай, поскольку наш лидер (тоже девица) отреагировала на это философски. Оставшиеся «неутомимые вояжеры» без особого энтузиазма залезли в электричку, и мы отправились к БаДе. Вскоре всем были выданы листки с текстом песни «Надежда», который мы должны были выучить за время пути по просторам области. Выучили не все, большинство впоследствии только открывало рот (я тоже не пел, поскольку решил, что мои вокальные данные только добьют несчастных бабушек).

Первой остановкой был сумасшедший дом.

Серое, заштопанное, неизлечимо бункерообразное здание могло быть декорацией для американского блокбастера о конце света. Нас встретила нервная медсестра и мужчина, который называл себя Ганнибалом Карфагенским. Затем в течение двух часов мы ходили по темным коридорам, пели эту проклятую «Надежду» и ждали, когда все это закончится. Вдоль стен ходили небритые тени, в палатах лежали, сидели и орали другие небритые тени. Двое смотрели на нас так недружелюбно, что я очень радовался отсутствию в этом здании острых предметов (о, разумная предусмотрительность!). Главный врач отличался от больных только халатом, чья девственная чистота была потеряна очень давно. Я полагаю, что ни врач, ни медсестры, ни в особенности больные не «отразили» нашего неожиданного появления в их жизни. Мы находились далеко на периферии их проблем и тревог. Наша «Надежда» и бледные апельсины вряд ли убедили их в дружелюбии мира.

Наконец это закончилось.

За нами приехал волшебный пикап, принадлежавший одному из местных агентов организации, и нас повезли в дом престарелых.

Огромное здание, но слишком много окон. Бумажные кружева повсюду. Нам предстоял импровизированный концерт, ведущим которого себя назначила наш вездесущий лидер. Упитанные БаДе, щеголяющие драгоценностями, вальяжно расселись по местам. Я, к своему удивлению, обнаружил, что некоторые Де вполне недвусмысленно флиртовали с некоторыми Ба. Не стареют душой ветераны: Ба были польщены и по мере возможности грациозно принимали ухаживания. Меня затошнило. Час я стоял на сцене и бессмысленно открывал рот, потом станцевал почти неприличный танец с одной благообразной бабушкой (слава Богу, здоровье не позволило ей сделать танец действительно неприличным), затем на бис рассказал «Буревестник» Горького (безбожно переврал текст, но совесть моя чиста). Наконец, уже под вечер, сказочный пикап повез нашу компанию обратно. Я еле добрел до дома и трупом рухнул на кровать.

На этом моя карьера благотворителя и завершилась.

Санкт-Петербург

Защитник веры

Когда я был студентом, часто путешествовал в летние месяцы. С радостью ощущая на плечах только рюкзак, а не проблемы со сдачей экзаменов, я садился в первый попавшийся поезд и ехал в неизвестном направлении. Судьба, как правило, улыбалась мне и посылала интересные события и ярких людей. Впрочем, не всегда было так.

Однажды я очутился в одном забытом древнем городе. После бродяжничества по его кривым улицам, перемежающимся грязными базарами, я уткнулся носом в ворота монастыря. Ворота были ржавые и скрипучие, они давно не могли задержать никаких врагов, тем более меня, молодого и любопытного.

Монастырь переживал не лучшие времена.

Облупившиеся стены старинных храмов покосились и были кем-то из неизвестных доброжелателей подперты деревянными контрфорсами. Видимо, эти же доброжелатели сняли колокола с колокольни. Большое углубление в ее щербатой стене, предназначенное для часов, сиротливо пустовало. На многих дверях висели колоссальные замки и чугунные цепи, некоторые тропинки заросли по щиколотку. Впрочем, моя щиколотка была рада мягким, но настойчивым прикосновениям местных трав. Между храмами бродили унылые коровы.

Как выяснилось из случайного посещения одного из зданий, территория бывшего монастыря была ареной ожесточенных битв между музеем и церковной организацией. Последняя в ту пору еще не была всесильна, как сегодня (по крайней мере, патриарх и его свита еще не гоняли на танкоподобных автомобилях по Соловкам и не пытались прибрать к рукам исаакиевские соборы), поэтому поединок велся с переменным успехом.

Я забрался на огромную башню и оттуда долго глядел на бескрайние поля и леса. Простор, как противоядие от всех треволнений, заполнил все уголки моего настроения. Чего греха таить? – я даже внеочередным образом помолился и поблагодарил Бога за предоставленные духовные удовольствия. Как говорится, наполнился временем и пространством.

Затем (видимо, в качестве бонуса от небесных сил) мне удалось посетить пару выставок и пару храмов. После долгого пребывания в тени одного из них я собрался с вещами на выход. Путь мой лежал через старую полевую кухню, оставленную здесь ретировавшейся воинской частью (один из печальных фактов истории монастыря – долгий роман с отечественными вооруженными силами). Конструкция сего плода коллективной формы хозяйствования меня весьма заинтересовала, и я решил ознакомиться с ней ближе, может, даже сфотографировать для будущих внуков. Я преспокойно обошел кругом этот мобильный антиквариат, с умилением глянул на буквы «СССР» и бесконечные номера, старательно выбитые кем-то на прямоугольной табличке и, подчиняясь инстинкту самосохранения, оглянулся на кривое здание, притаившееся за моей спиной. А оттуда, уже секунды две-три, на меня неслась опасность. В этот раз она приняла вид высокого сухощавого человека, одетого в черное. Он глядел пронзительным взором и махал руками. Последнее означало, как выяснилось очень скоро, запретительные жесты.

– Нет, нет, нельзя фотографировать! – наконец, донеслось до меня недоброе шипение.

Я, не чуя подвоха, простодушно брякнул:

– Почему?

В ответ на мою поразительную неосведомленность монах торжественно провозгласил:

– Она – действующая!!

Готовый было сорваться с моих губ вопрос: «И что?», застыл, как Антарктида. Пламя старообрядческих костров, списки запрещенных книг, разгром Александрийской библиотеки, крестовые походы и прочие грехи христианства вдруг встали «пред моим изумленным взором». Отчаянно захотелось жить. И жить на свободе. И сохранить здоровье.