Максимка метнулся к столу и вернулся с эмалированной железной кружкой. Демьян вывернул рукоять клюки так, что челюсть у Аллочки разошлась совершенно неправдоподобным образом; раздался хруст, по краям рта побежали ручейки крови.

Протиснувшись пальцами меж зубов, зна́ток принялся ковырять в глотке председателевой жены. Стоявший рядом Максимка невпопад с интересом подумал, куда же делся безымянный палец знатка.

– У, гадина скользкая… Ну зараз мы тебе… Курва драная, мля… Я не про вас, Алла Георгиевна.

Едва Демьян выдернул пальцы из глотки, как председателева жена выплюнула клюку и так клацнула зубами, что, кажется, даже прикусила язык. Крови стало больше.

– Кружку сюды! – скомандовал зна́ток и бросил на дно посудины что-то круглое, окровавленное. Это круглое развернулось и оказалось похожим на червяка. Оно капризно разевало маленький ротик и даже, кажется, издавало звуки. Опознать их не было никакой возможности, но Демьян готов был поклясться – это звучало как проклятия. Глядя в кружку, он мрачнел на глазах.

– Ну что? Вы ее… вылечили? – недоверчиво спросил Евгений Николаевич. Круглое личико его стянуло брезгливой гримасой, когда он взглянул на существо, извлеченное из Аллочки.

– Тут не лечить, тут отпевать треба, – прогудел Демьян. Весь он был в своих мыслях.

– Какой отпевать? Вы о чем? Да и не положено у нас в Союзе ритуалы эти… Погодите-ка! – он осекся, до него дошел смысл сказанного. – Вы что же, говорите, моя Аллочка…

– Я яшчэ ничего не кажу, – оборвал его зна́ток, продолжил, будто сам с собой говорил: – Жорсткое уроченье наклали, могучее. Я одного достал, а их в ней до черта и того больш. Живцом ее изнутри сжирают – и тело, и душу ее, шоб потом зусим ночога не осталось. Знатный чаровник поработал. Я одну выну – их двое внутри зробится. Я выну с десяток – а они уж в сотню помножились.

– Так что, дядька Демьян, помрет она? – с детской непосредственностью спросил Максимка.

Председатель побледнел.

– Зараз як дам в лобешник. Ишь, помрет… Я ей дам – помрет! – разозлился Демьян, разогнулся, крякнул. – Ты, Евгеша…

Евгешей председателя не называли уже лет пять. Но сейчас он не обратил внимания на фамильярность, лишь кивнул.

– Ты, Евгеша, молоком ее пои.

– Да как же, она ж не дается…

– Через силу пои! Вот как материться начинает – а ты ей прямо из кувшина в рот. Або воронку какую вставь, я не знаю, як в трактор. Ей сейчас силы нужны, много сил. А я…

Поняв, что Демьян собирается уходить, председатель вцепился ему в локоть.

– Куда вы? Молоко? И все?

– Не шуми! Справить нешто надо. Пойду покажу, – Демьян приподнял в руке кружку, – одному знакомому. До рассвета обернусь.

– Обещаете?

– Мое слово – кремень, – кивнул Демьян. – Не прощаюсь, побачимся яшчэ. Максимка, пошли.

Мальчонка бросил обтирать лоб Аллочки тряпицей, выронил край простыни – сорванец таки не удержался на голую бабу поглядеть – и дернул следом за наставником.

Долго шли молча. Зна́ток задумчиво тер подбородок, и так и этак приглядывался к червячку в кружке, даже клюку разок выронил. Максимка было хотел поднять, но был остановлен окликом:

– Не чапа́й!

Вскоре за спинами осталось Задорье. Солнце вовсю палило в затылки, Максимка даже снял маечку, повязал ее на голову на манер панамы. Наконец, заметив, что Демьян больше не гипнотизирует кружку, осмелился спросить:

– Дядька Демьян, а мы куды идем?

– Туды, откуль гэта дрэнь вылезла. Ну, я так разумею. Видать, позавидовал кто крепко нашему старшине, нашкодить вздумал. Нашкодить-то по-всякому можно, а они, вишь, самый страшный метод избрали – обратились к киловязу.

– Киловяз – гэта кто? Зна́ток вроде тебя?

– Порчун гэта по-нашенски. А киловязом-то на северах кличут, не тутошний он…

– Так он зна́ток вроде тебя, выходит?

– От щас как дам по уху! Зна́ток – он тем занят, шчоб порядок был. Чтоб ни паскудь не лютовала, ни народец почем зря ее не раздражал. А ежели путем усе, то и не вмешивается вовсе. А колдуны да порчуны – тут другое дело…

Демьян замолк ненадолго, будто что обдумывал. Максимка терпеливо ждал продолжения урока.

– Колдуны, Максимка, они не с Навью, они с чем похуже знаются. С теми, кто поглыбже да поголоднее. С теми, от кого и паскудь с воем разбегается.

– Гэта кто ж такие?

По лицу знатка пробежала смутная тень, глаза затуманились; в них отразились блики горящих деревень и масляный блеск топких трясин.

– Кто гэта, дядька Демьян?

– А ты шо, в колдуны податься решил? Не? Вось и не суй нос.

Максимка недолго помолчал, переваривая услышанное, потом спросил:

– Так мы сами до такого вот… порчуна идем?

– До такого, да не такого, – неопределенно пробормотал Демьян, потом все же пояснил: – Сухощавый – он вроде как былой киловяз. Ране страшный дед был, всю округу вот так держал, в кулаке. Ежели кто отомстить кому хотел иль напакостить, так те к нему шли. Такую порчу закручивал, ни в одной церкви не отмолишь. А потом зубья подрастерял, состарился, одряхлел. Яда-злобы да гонору не убавилось, а вот силы уже не те, зато опыту хошь отбавляй. Покажем ему нашу добычу – глядишь, признает свою работу.

Дом Сухощавого оказался на самом краю соседней вёски – уж и не с людьми больше, а на болоте. Один край покосившейся избы сползал в хлюпающую трясину на месте огорода. На бревнах сруба обильно росли поганки. У завалинки Демьян застыл, приостановил Максимку – тот было рыпнулся к калитке.

– Куды, дурань? К порчуну без приглашения? Гляди!

Зна́ток указал клюкой на поблескивающие в воротцах шляпки гвоздей, торчащие иглы да булавки. Пустая конура у самого входа голодно дышала угрожающей пустотой. Мол, только сунься.

– Так скорчит, вовек не разогнешься.

Клюка требовательно стукнула по дереву раз-другой-третий. В хате закопошились, дернулась желтая от пыли занавеска, мелькнула чья-то тень.

– Мирон, выходи, разговор есть! – позвал зна́ток.

– Демьяшка? – проскрипело из окошка. Высунулась бледная рожа старика с ввалившимися щеками. Седая щетина росла беспорядочными клочьями и залезала едва ли не на лоб. – А ну пошел нахер отсюда, пока печенку не выплюнул!

– Да погоди ты, я…

Серые глазки Сухощавого нервно осматривались, нижняя челюсть дрожала, заскорузлые пальцы судорожно барабанили по наличнику.

– Я кому сказал! Прокляну – до конца жизни в говнах ходить будешь! И пацаненка забери. Кыш! Вон отсель, я кому…

И вновь Демьяну пришлось прикрыть уши Максимке – Сухощавый в выражениях не стеснялся. Вот сколько Демьян его помнил – был то самый вредный дед от Минска до Смоленска, а может, и еще далече. И с возрастом характер его ничуть не улучшился. Много они с Демьяном крови друг у друга попили – один проклянет, другой снимет и вернет сторицей. Один бесов натравит, другой их гоняет. Словом, бытовала меж Демьяном и Сухощавым хорошая такая, крепкая вражда. И по матушке они друг друга поминали не раз. Однако было на сей раз в поведении вредного старика что-то неправильное, необычное…

– …а коли еще хоть раз на порог сунесся – я тебе твою клюку в дупу по самые…

Несолоно хлебавши, Демьян с Максимкой отошли от хаты киловяза, присели на поваленное бревно. Зна́ток задумчиво пожевал сорванный колосок.

– Неладно чагось с ним, – произнес задумчиво. – Раньше, поди, выскочил бы – поругаться да попререкаться, а тут даже не плюнул вслед. Странное дело…

– А по-моему, дядька Демьян, – предположил Максимка, – спужался он шибко. Ты глаза его бачил?

– А чаго? Обычные зенки, дурные, як и должно. Нешто, думаешь, он нас напужался?

– Не, дядька. Он кого пострашнее ждал, а тута мы приперлись.

– Кого ж страшнее-то? Немца, шоль? – задумчиво предположил зна́ток, окинул взглядом горизонт. – Вось чаго. А давай-ка мы его до заката покараулим, поглядим, с чего его так трясет. Залезай-ка вон на стог да гляди в оба два. Як чаго увидишь – свисти.

Сам же Демьян привалился к стогу сена спиной, завернул рубаху – а то вся морда сгорит – и задремал.

Снились ему крутые откосы громадного котлована – с такой гадкой воронкой посередине, что ни плюнуть, ни внутрь взглянуть мочи нет. А следом раздался жуткий, нечеловеческий крик – так мог визжать младенец в печи, свинья с ножом в глотке; баба, из которой дитя наживую вырезают. И где-то совсем рядом, кажется, только обернись – хохотала Купава, и девичий смех-колокольчик то и дело переходил в сиплое старушечье карканье…

– Проснись, дядька! Проснись, дядька Демьян, скорее!

Зна́ток открыл глаза. Темень такая, хоть глаз коли. По небу широкой полосой рассыпался сахар созвездий.

– Вон тама, гляди! – шептал мальчонка. Сощурившись, Демьян еле-еле выцепил взглядом фигуру, бредущую по дороге – ровно к хате Сухощавого. И сердце пропустило удар-другой: голова фигуры вздымалась высоко над крышей домишки, а бледная луна озаряла голову верзилы, будто нимб. В руке он что-то нес.

– Ховайся в сено, быстро! – прошипел зна́ток.

В каждом движении тощих долговязых конечностей, в дерганых и неловких шагах, в странном ритмичном шорохе Демьян узнавал – не человек это вовсе и не навий даже.

– Во связался, старый хер…

– Дядька, а шо гэта за страхолюдина? – прошипел Максимка на грани слышимости.

– Мытарь, – отрезал зна́ток, явно не желая ничего объяснять.

А Мытарь дошел до калитки, переложил ношу из руки в руку – у него и правда был с собою мешок – и настойчиво стукнул в дверь. Раз-другой. Та отворилась, да с такой прытью, что, пожалуй, произошло это без участия хозяина дома. Пригнувшись почти в половину роста, ночной гость вошел в хату, и из окошек послышались жалобные стариковские мольбы:

– Не надо! Не губи! Да будь ты человеком! Отдам я тебе все, отдам, дай отыграться…

– Сиди здесь тихо! – пригрозил зна́ток Максимке, а сам перехватил клюку покрепче да двинулся к хате киловяза. Застыл у калитки – шляпки гвоздей все еще угрожающе блестели.

– Чур меня, чур меня, чур. Во имя Отца, Сына и Святого Духа, – прошептал Демьян, перекрестился. Добавил на всякий случай: – За Родину, за Сталина.

И, зажмурившись, шагнул через порог. Выдохнул. Кажется, ничего не произошло. Вдруг в конуре вспыхнули два злобных огонька. По двору разлилось, будто раскаленное масло, утробное рычание.

– А ну-ка цыц! – наудачу бросил Демьян, и тварь в конуре действительно затихла. Погасли злобные огоньки. Зна́ток шагнул в приоткрытую дверь и замер на пороге, завороженный зрелищем.

На скамье сидел полураздетый, в исподнем, старик с открытым настежь ртом. Над ним, склонившись в три погибели – будь то человек, сломал бы хребет – нависал ночной гость. В длиннопалой руке он сжимал клещи и теми ворошил в окровавленной пасти Сухощавого. Раздался омерзительный, скребущий по самым нервам хруст, и верзила облегченно выдрал клещи из стариковского рта. Повертев в руках желтый, с обломанными корнями, зуб, Мытарь бросил его со стуком в раскрытый мешок, где лежало не меньше пуда таких же, желтых и обломанных зубов.

Увидев Демьяна, Сухощавый замычал, и верзила тотчас повернулся в его сторону. Не в первый раз зна́ток смотрел в лицо твари, пришедшей из таких глубин, что и словами не выскажешь, однако дрожь сама вцепилась в позвоночник, тряханула, как кутенка. Демьян волевым усилием взял себя в руки, не отвел взгляда от жуткой образины: пасть твари будто выворачивалась наружу и разрасталась, как плесень, во все лицо. Оттого щеки, подбородок, переносицу твари покрывали скопления крупных человеческих зубов – клыки и моляры вперемешку. Из-под широких надбровных дуг, также покрытых зубами, белели блеклые безразличные глазища.

– Ну приве-е-ет, Дёма, – протянул трубно Мытарь. И где звук только умещается? Не во впалой же, с торчащими ребрами груди… – Нешто за товарища долг отдать решил? Своих не хватает?

Сухощавый воспользовался передышкой между пытками – сплюнул кровь на дощатый пол, промычал что-то жалобно. Демьян старался не терять лица:

– А что, много задолжал-то товарищ?

– Ни много ни мало, а все оставшиеся.

– Прям-таки усе? – удивился зна́ток, лихорадочно соображая, что можно предпринять. Он бы и на кикимору так вот без подготовки с голыми руками не сунулся, а уж на эту тварь… – Чем же он жевать будет?

– Тю, не больно-то ты зна́ток! Коли у киловяза зубья кончились, то ему жевать и незачем – ждут его уже. Все замученные да спорченные, все обманутые да хворями сморенные – все ждут, почет да уважение воздать, как говорится. Вот я сейчас оставшиеся-то зубья приберу и…

– Я оыам! – силился что-то сказать старый колдун, отпихивая ногами экзекутора – тот уже щелкал клещами над левым нижним клыком.

– Отдашь-отдашь. Вот щас и отдашь! – крякнул Мытарь. С хрустом вцепился ржавыми клещами в зуб, потянул.

– Погодь! – воскликнул Демьян. – Щас я до кладбища сбегаю, полну жменю тебе и снесу!

– Дурня не включай. Зубы тольки у живых работают, а у мертвяков они так, кость бесполезная.

– Ну давай хоть поручусь за него?

– А за тебя кто поручится, Дёма? Со своими долгами сперва расплатись. Купавка-то тебе приветы передавала. Скоренько свидишься.

Перед взором знатка возникла та баня с Вогнишча: под руками, казалось, вновь извивается разгоряченное тело, и дышит смрадом Пекло, и душу рвет крючьями – на зуб пробует. И воронка на самой, что ни на есть, глубине преисподней… Демьян судорожно сглотнул и не нашелся что и ответить пекельному посланцу. Тот, ухмыльнувшись, вновь отвернулся к колдуну.

– Дяденька! – раздалось из окошка. Над подоконником выросла любопытная Максимкина морда.

– А ну пшел отседа! – рыкнул Демьян. Не хватало еще ученика втянуть. Но тот не внял словам наставника. Тварь заинтересованно обернулась, не разжимая клещей.

– Дяденька! Вам зубья потребны?

– Ну… допустим, потребны. А что, свои предлагаешь? – ощерилось создание.

– Так точно. Предлагаю.

– Не смей, дурень! – рыкнул зна́ток, но Мытарь уже оторвался от Сухощавого, всей своей длинной ломкой фигурой перетек к окну.

– А ты знаешь, зачем нам зубы? – Образина осклабилась жуткой зубастой ухмылкой. – Мы те зубья в батоги да плети вкручиваем, а теми батогами и плетьми колдунов хлещем, что душу свою не уберегли. Чем сам себя-то никто больнее не грызет…

– Души нема. Ее попы выдумали! Мне так в школе говорили…

– Беги, малахольный, беги, кому говорю!

Демьян было рванул наперерез к окошку, но тулово твари извернулось, выросло стеной между знатком и Максимкой – не пройдешь.

– Души, значит, нет… – Ухмылка зубодера растянулась, дошла почти до самого затылка. – Что ж, и с тобой дела вести можно. Открывай-ка рот…

– Зачем? Зубы-то вось они…

Что-то со стуком посыпалось на подоконник.