– Утоплю-ю-ю-ю, всех утоплю, – продолжала завывать фараонка вслед удаляющемуся Демьяну. Потом фыркнула, разбрызгав воду, и принялась кататься на колесе – в сущности, еще совсем девчонка, которой было не суждено вырасти.

Вторым местом, в которое строго-настрого было запрещено лазать местным сорванцам, был сгоревший амбар на Вогнище, тропинка к которому давно уж заросла ковылем. Еще на подступах к пожарищу Полкан жалобно заскулил и уселся на задницу, напрочь отказываясь идти дальше.

– Ну и чаго мы расселися? У, волчья сыть! – Демьян замахнулся было на пса клюкой, но удержал себя. Идти к амбару и ему не хотелось. Кабы не Максимка – и дальше б, как и все, обходил проклятое место стороной. – Ай, к черту! Вот и сиди тут.

Полкан с готовностью улегся наземь, проводил печальными глазами хозяина, который, по нехитрому собачьему разумению, шел на верную смерть.

Раздвигая заросли сорных трав, Демьян приближался к жуткому скоплению почерневших столбов и свай на выжженной поляне – трава здесь так и не проросла. Крыша обвалилась внутрь, накрыв собой черные бесформенные груды; по краям стояли обугленные бревна, похожие на казненных языческих идолов. От одного взгляда на это место передергивало. Демьян мысленно взмолился, чтобы Максимки – ни живого ни мертвого – здесь не оказалось. Подумалось, зачем кому-либо вообще приходить в это проклятое место? Но мальчишеское упрямство могло поспорить лишь с мальчишеским же любопытством, и если вся деревня обходит Вогнище стороной – как же не залезть и не посмотреть? Один такой уже разок залез. В прошлом году приехал этакий барчук из города. На всех свысока смотрел, игрушками не делился, то ему не так, другое не этак. Так ему местные задорские мальчишки бока-то и намяли, в наученье. И напоследок лепехой коровьей по башке приложили, чтоб неповадно было. А он возьми да разрыдайся, как девчонка, заблажил, отцом в райкоме грозился да сбежал куда-то. Искали его до вечера, к Вогнищу не ходили – не решались. В итоге кое-как уговорили Демьяна. Мальчонка оказался там, только седой уже. Выл, бился, вырывался и все про каких-то «черных» твердил. А хотя чего «каких-то», знали все, кто эти «черные».

Приезжал потом его отец из райкома, обещал всех распатронить, мол, парнишка-то умом тронулся. Отвели разгневанного папашу к пожарищу. Тот близко подходить не стал, так, издали все понял. Оно хоть и просвещенный атеизм и Гагарин давеча в космос летал, а все ж дурное место – его сердцем чуешь. А место-то было дурнее некуда, и даже Демьян со всеми своими заговорами да оберегами ничего сделать бы не смог. И не стал бы, пожалуй. Одно дело кикимор да анчуток по углам шугать, и совсем другое…

– Не гневайтесь, кумушки да матушки, в гости напрашиваюсь, дозволения прошу! – Голос дрогнул, Демьян поклонился, что называется, «в пояс». Вогнище не отвечало, лишь дрожал раскаленный воздух да гудела мошкара. Не пускают, значит.

Стоило сделать шаг, как шпарящее солнце, тяжелый дух медвяных трав, гудящий гнус – все это растворилось, исчезло, осталось за спиной. Внутри же лишенного крыши сарая было как будто темнее, точно тени, видимые лишь краем глаза, бросили таиться, заняли собой все пространство. В нос шибала тошнотворная вонь паленых волос. Под ногой Демьяна что-то хрустнуло, и он мысленно взмолился, чтоб это была не кость.

– Максимка? – позвал он больше для себя, чтобы было не так страшно под этим пологом упавшей тишины. – Тут ты?

Никто, конечно, не ответил. Ну да оно и к лучшему. Неча здесь людям делать, а тем более детям. Попятился Демьян да бегом прочь от Вогнища. А если уж Максимка там… Ну, знать, судьба его такая.

Дело близилось к закату. Какой бы мальчонка ни был удалой, а скитаться вторую ночь по лесам и болотам не каждый взрослый выдюжит, куда уж там мальцу! Полкан послушно ждал Демьяна на почтительном расстоянии от пожарища. Увидев хозяина, залебезил, завилял мохнатым помелом, принялся лизать руки.

– Ну буде-буде, предатель! Хайло с ведро, а на деле сявка трусливая.

Пес перевернулся на спину и подставил пузо – делал вид, что не понимает, о чем таком толкует хозяин.

– Ладно. Одно верное средство осталось.

Дома Демьян умылся как следует от тины и ряски. Пока умывался – решался, неужто и правда по-другому никак? Клюка стояла, похожая на вопросительный знак, подзуживала:

«Давай! Туда тебе и дорога! Признай уж, только так дела и делаются!»

Демьян пнул клюку, та упала и закатилась под лавку. Нет уж! Мы уж как-нибудь своими силами. Полкана Демьян оставил хату охранять. Крестик снял, на крючок под рушник повесил – а то лес не пустит, будет водить чужака кругами почем зря, да истинный свой лик не покажет. Тут хитрее все. Клюку тоже хотел оставить – эта дрянь если чем и поможет, так только за корягу какую зацепится, но оставлять таки рискованно. Лучше уж при себе.

Солнце медленно скрывалось за пиками сосен. Вышел Демьян к лесу – рубашка навыворот, шапка – набекрень, хоть и жарко, а порядок такой; сапоги – левый на правую ногу, правый – на левую. Хоть оно, конечно, и жмет, но потерпеть надобно. Отыскал зна́ток самую проторенную тропку, такую, чтоб ни травинки, сделал по ней три шага и – р-р-раз – сошел в сторону. А потом обернулся и спиной вперед зашагал. Ткнулся в дерево, сделал круг да пошел в обратную сторону. Там уперся, и вновь спиною.

Лес тут же сделался густой, темный, будто Демьян не только-только сошел с опушки, а уже добрый час пробирается через чащу. Кроны спрятали солнце, зверье обнаглело и шмыгало едва ли не под ногами; из-под кустов да кочек следили за Демьяном настороженные взгляды – нечасто люди осмеливались сходить на тайные навьи тропы, особенно в этих местах, где кровь германская с кровью белорусской мешалась, напитывая землю и ее бесчисленных детей, пробуждая древний, исконный голод из тех времен, когда человек входил в лес не охотником, но добычею.

Здесь следовало быть особенно осторожным – Демьян добровольно ступил на ту тропку, что лес подкладывает под ноги нерадивым грибникам, чтоб те до конца жизни скитались по бурелому, крича «Ау!». Чужая, нечеловечья территория – здесь лишь паскуди да нечисти вольготно, а Демьян почти физически ощущал, как все тут сопротивляется ему. Каждая веточка по глазам норовит хлестнуть, каждое бревно – подножку поставить, а каждый вдох как будто через подушку. Вдруг мелькнуло что-то розовое, живое в буреломе – не то спина, не то грудь.

– Погоди! – крикнул Демьян, и его слова разнеслись по нездешнему лесу повторяющимся, дразнящим эхом, переходящим в смех – «Погоди-и-и-ихихихихи!»

Демьян рванулся следом за мелькнувшим силуэтом, распихивая клюкой ветки и кустарники, лезущие в лицо, а смех никак не прекращался – знакомый до боли, гаденький, едкий, как щё́лок, он пробирался в мозг остролапой уховерткой, ввинчивался, что сверло.

– А ну стоять! – позвал, запыхавшись, зна́ток, но неведомый беглец лишь потешался над Демьяном. То и дело виднелись в просветах меж деревьев крепкие ляжки, подпрыгивали спелые груди с кроваво-красными сосками, развевалась черная – до румяных ягодиц – шевелюра.

«Нешто баба? – удивился Демьян. – Небось, кикимора морочит. От мы ее зараз и допытаем, куда Максимка запропастился».

– Погодь! Погутарить хочу! Постой!

– До свиданья, друг мой, до свиданья! – похабно хихикнула беглянка, и тут знатка будто молнией прошибло. Узнал он тот голос. И бабу ту узнал. Да только давно уж те крутобедрые ноги рачки обглодали, давно уж те синие глаза рыбы повысасывали. Никак не могло здесь быть Купавы. И все ж, видать, из его горячечных кошмаров просочилась она сюда – то ли память шутки шутит, то ли Навь его испытывает. Страшно заныл обглодыш на месте безымянного пальца, будто палец этот кто-то и в самом деле глодал, там, на дне пруда.

На бегу не замечал он, как солнце совсем утонуло в море колышущихся ветвей и уступило место бледной безразличной луне. И хотел бы Демьян остановиться, да ноги сами несли сквозь кустарники да чахлые деревца, по кочкам да пням, к самому болоту.

Легконогая бесстыдница стрекозой перепорхнула едва ли не по кувшинкам на плешивый островок в камышах. Девка оглянулась, расхохоталась, наклонилась, показывая Демьяну круглый зад. Засмотревшись на прелести, Демьян на полном скаку ухнул в заросший ряской зыбун по самую грудь. Нахлынувший холод мгновенно сковал конечности. Тотчас забурлило болото, пробуждаясь к трапезе.

Водные травы заплелись на ногах да на поясе, неудержимо потянуло вниз.

А девка чернявая зашерудила в какой-то луже, нащупала наконец, что искала, и потянула наружу. И пока та выпрямлялась, держа что-то на вытянутых руках, поднимался, казалось, лишь ее скелет. А кожа продолжала обвисать; груди сдулись, опустились едва не до бедер; лицо обрюзгло дряблой морщинистой маской, будто не приходилось более по размеру; выставленный напоказ срам терял форму, поростал седой жесткой мочалкой. По коже змеились вспухшие вены, проступали коричневые старческие пятна, а волосы белели и опадали наземь. На спине кожа и вовсе разошлась на полосы, открыла гребнистый позвоночник и воспаленное мясо – так выглядели спины у тех, кого немцы исхлестывали насмерть плетьми.

Когда Купава выпрямилась и повернулась к знатку, перед ним была уже древняя лысая старуха, слишком тощая для своей кожи. Именно такой Демьян увидел ее впервые. Разве что ржавая гайка на безымянном пальце появилась. На руках у Купавы возлежал грязный, морщинистый младенчик с потрескавшейся серой кожей. Был он такой жуткий, гадкий и болезненный, что стало ясно сразу – это никак не может быть живым. А скорее никогда живым и не было. Младенчик закряхтел-захрипел, как висельник, и ведьма сунула ему в пасть длинный обкусанный сосок; уродец зачавкал.

– Милый мой, ты у меня в груди. Предназначенное расставанье…

– Обещает встречу впереди, – машинально продолжил зна́ток, цепляясь то за траву, то за какие-то палки, но его неумолимо затягивала трясина.

– Не грусти и не печаль бровей, – шипела старуха, будто уголья в печке. – В этой жизни умирать не ново. Но и жить, конечно, не новей.

Демьян хотел было что-то ответить, оправдаться или на худой конец спортить напоследок ожившую ведьму, но болотные воды уже смыкались над макушкой. Там, в воде, он увидел, что за ноги цеплялись не ветки и травы, а костлявые руки сгнивших фрицев да волосья утонувших крестьянок. Плоть их отшелушивалась и окружала мертвецов грязным, будто пылевым облаком. Выпученные глаза утопленников смотрели с безразличной деловитостью, будто те ведро из колодца тянули. Но вдруг облики трупов снесло потоками грязных пузырей, и топь изрыгнула Демьяна на берег, мокрого да продрогшего. Следом болото выплюнуло клюку – такого добра нам, мол, даром не надо.

Откашливаясь, зна́ток слышал за своей спиной:

– Не, Демушка, на тот свет тебе рановато еще. Должок платежом красен, сам знашь…

Зна́ток обернулся – на островке вновь стояла обнаженная черноволосая красавица в венке из кувшинок. Младенчик капризно рвал зубами левую грудь; черная в лунном свете кровь струилась по животу.

– Ты иди, Демушка, добрые дела делай, грехи замаливай; оно, глядишь, тебе зачтется. Грех-то великий уже на тебе, не отмоисся. Не утечешь от-то. Так что ты жди меня, Демушка, я ж от тебя не отстану, предназначенное расставанье обещает встречу впереди…

Демьян уже не слушал, он бежал прочь. Прочь от проклятого болота, где не место живым; прочь от окаянной Купавы, которой не лежалось в могиле; прочь от жуткого младенца, приходящегося Демьяну… кем? Этого он не знал, а если и знал, то старался любой ценой отогнать от себя знание, что, подобно камню на шее, тянуло его вниз, в черную пучину, куда он осмелился заглянуть лишь однажды, одним глазком, и теперь эта тень всегда следовала за ним.

Демьян бежал без оглядки, не обращая внимания на хлещущие ветки и стремящиеся прыгнуть под ноги кочки, распугивая ежей, белок и прочую живность да неживность.

Остановили его лишь звуки тихой заунывной песни, льющейся откуда-то снизу, будто из ямы. Зна́ток замедлился, перебрался через торчащие на пути выкорчи и едва не скатился кубарем – перед ним оказался овраг с пересохшим ручьем. Зато болото кончилось, остались лишь отдельные лужи, полные гнилой стоячей водицы и дохлых головастиков. Песня лилась из полой утробы громадного прогнившего бревна, и здесь, на спуске, уже можно было различить отдельные слова:

 
Баю-бай, баю-бай,
Хоть сейчас ты засыпай…
 

Демьян облегченно выдохнул – нашелся Максимка. И не в желудке волка, не в трясине и даже не в лапах фараонки. Мальчонку сховал самый обыкновенный, безобидный по сути, бай, разве что малеха одичавший. Приглядевшись к логову бая, зна́ток, хоть и стемнело, а приметил остатки печной трубы и утопший в земле скат крыши. Хозяева, видать, дом бросили, а может, околели, и несчастный бай, похоже, остался привязан к месту и теперь пел свои колыбельные разве что лягушкам. А тут дите подвернулось – вот и увлекся. Но, вслушавшись, Демьян ускорил шаг, а старушечий фальцет продолжал тянуть:

 
Бай, бай, ай-люли,
Хоть сегодня да умри.
Сколочу тебе гробок
Из дубовых из досок.
Завтра грянет мороз,
Снесут тебя на погост.
Бабушка-старушка,
Отрежь полотенце,
Накрыть младенца.
Мы поплачем, повоем,
В могилу зароем…
 

На последнем куплете Демьян буквально врезался в бревно, отчего на сапоги посыпались личинки да жуки-короеды.

– Цыц, шельма! А ну давай сюды хлопца!

Бай – тщедушная фигурка, будто слепленная из тонких косточек, прелой листвы и паутины, осторожно повернулась; сверкнул пустой зев, заменявший обитателю Нави лицо.

Многосуставчатое создание осторожно передвинулось, загораживая лежавшего без движения Максимку. Все тело мальчика покрывала полупрозрачная тонкая пряжа. Одичавший бай продолжил песенку, и на глаза спящего Максимки легла еще одна нить тончайшей паутинки:

 
Баюшки-баю,
Не ложися на краю.
По заутрене мороз,
Снесем Ваню на погост…
 

– Цыц, кому сказал! – Демьян ткнул клюкой в бая, и тот беззащитно затрепетал лапками, пятясь и пытаясь отмахнуться.

«Смертные колыбельные», что пели малятам в голодные годы, люди уже и не помнили, а вот баи еще как. Но страшнее всего было то, что, спетые ими, они и правда начинали действовать.

Навий неуверенно пропищал что-то на одной ноте, а потом все же вымолвил:

– На что он тебе? Он нико́му не нужный…

– Гэта яшчэ кто сказал? – удивился зна́ток.

– Он мне сам сказал… Я его сны видел и долю его прочитал. Страшная доля, лихая… Отчим мамку-то по голове обухом хватит да и прибьет совсем. Максимка-то не сдержится да загонит тому нож в пузо. Приедут, заберут Максимку, да на северах грязной заточкой глотку за пайку хлеба перережут… Хай лучше тута, со мной засыпает да сны бачит… Без боли и страданий. Навсегда, – напевно отвечало создание, а потом вновь затянуло:

 
Ай-люли, люли, люли.
Хоть сегодня же помри.
В среду схороним,
В четверг погребем,
В пятницу вспомянем
Поминки унесем…
 

Взглянул Демьян на мальчика и понял – так оно действительно и будет. Как он Свирида ни стращал, тот все равно примется за свое и либо совсем убьет Максимку, либо погубит его. Если только не…

– Отдай мне его. Перепишу я его долю.

– Перепишешь? – с недоверием спросил бай. – Переписать дорого выйдет, да толку с того? Тебе ль не знать – твоя-то вон писана-переписана. Все одно – не ты с ней, а она с тобой сладит, не мытьем так катаньем. А хочешь, так сам кладись сюда. Я и тебе проспеваю. У тебя ж, Демьян, одна боль впереди, из года в год, да с каждым годом горше.

– Нет уж, я яшчэ помыкаюсь. Давай сюды хлопчика, а не то я к тебе сам залезу. А там ужо не обрадуешься.

Бай осторожно подтянул бледное тело мальчика к краю бревна. Когда Демьян уже протянул руку, паскудник вцепился в запястье – слабенько, но хватко, как умирающая старушка.

– Тебе, Демьян, не передо мной ответ держать. Сам знаешь, якой уговор. Сполна расплатишься, а за тобой должок немалый числится, я ведаю. Мы все ведаем.

Демьян вырвал руку, поскорее схватил Максимку и принялся сдергивать с него липнущую к рукам паутину. В первую очередь с глаз, смежившую веки вечным сном, с горла – остановившую дыхание; вытянул через глотку длинную плотную нить, оплетавшую сердце. И мальчуган закашлялся, задышал, судорожно дернулся, открыл глаза, увидел Демьяна и разрыдался у того на плече.

– Ну буде-буде… Большой уж совсем. Почапали домой, к мамке…

Зна́ток быстро поменял сапоги местами, и тут же по ногам разлилось почти небесное блаженство – наконец-то правый был на правой ноге, а левый на левой. Шапку Демьян потерял еще в болоте, так что оставалось только вывернуть рубаху, но было не до того – уж брезжил рассвет, а коли новый день по ту сторону леса встретишь – так уж там и останешься, вовек не выйдешь. И Демьян побежал, прижимая к себе Максимку, оскальзывался на стенках оврага, спотыкался и бежал дальше, пока наконец неожиданно посреди бурелома их не выкинуло на опушку.

– Выбрались! Гляди ж ты, выбрались! – шептал Демьян, щурясь на восходящее из-за горизонта солнце.

Мать Максимки рассыпалась в благодарностях, зна́ток только головой мотал – не положено, мол, словами благодарить. Та поняла по-своему, принесла какие-то бумажные рубли, но и денег Демьян за работу не брал – только гостинцы можно. Кое-как собрала по дому немного муки, сала да еще всякого по мелочи.

Максимка – уж здоровый лоб – лип к мамке как кутенок и сглатывал слезы, а вот Свирид, похоже, был не шибко-то рад возвращению пасынка. Он, конечно, потрепал Максимку по холке, но все как-то больше оглядываясь на Демьяна, и зна́ток был уверен – стоит ему уйти со двора, как Свирид продолжит свои измывательства. И кто знает, может, и прав был бай, мотать парнишке срок где-нибудь в Магадане, покуда он, такой дерзкий да резвый, не наткнется кадыком на бритвенное лезвие. Судьбу мальчонки нужно было менять. И Демьян уже знал как: незаметно, покуда выносил из оврага, ощупал Максимкино темя – родничок едва-едва, но прощупывался.

«Видать, знатком быть на роду написано».

– Слышь, малой, а годков-то тебе скольки?

– Двенадцать, – всхлипывая, ответил тот.

«Двенадцать, – мысленно повторил Демьян. – Одно к одному. Всего на год меня тогдашнего, выходит, младше…»

– А скажи-ка, Максимка, бачил чаго там, в бревне? Я пришел, гляжу, ты лежишь, сопишь в две дырки, як убитый. Можа быть, было там чего?

Мальчик не ответил, но по энергичным кивкам зна́ток понял – перед его глазами все еще маячила безглазая рожа бая с пастью, набитой прелой листвой. «Ну уж точно так ему суждено!»

– Ну чаго, родители, – с усмешкой обратился Демьян к Надюхе и Свириду. – Поздравляю. Знаткой он у вас.

– Да як же! У него вон и значок октябрятский есть, и в школу ему в сентябре, – ахнула мамаша. – Не треба ему гэта. Не согласная я. Ну, скажи ему!

Ткнула Свирида в бок. Тот поперхнулся, выдавил:

– Ну то человек знающий, ему виднее.

– Жить он у мине будет, – отрезал Демьян, и от него не скрылся выдох облегчения Свирида. – Беру хлопца к себе на полное содержание. Сможет вас навещать, но не чаще раза в неделю. Слышишь, Максимка? Будешь у меня обучаться?

Тот посмотрел полными слез глазами на мать, обернулся на отчима и, коротко помолчав, кивнул. Возможно, что там, внутри полого бревна, под паутиной смертной сени видел он сны о своем будущем, слышал, что шептал бай, и где-то в глубине души знал, чем бы закончилась его история, останься он жить с матерью.

– Ну тады сутки вам на сборы да прощания, а завтра раницей жду тебя, Максимка, у своей хаты. И близко не подходи, а то Полкан тебя покуда не знает – порвет.

Вернувшись домой, Демьян потрепал по ушам Полкана. Тот, увидев хозяина живым и здоровым, радостно заворчал, что трактор. Зна́ток бросил негустые «гостинцы» от Максимкиной семьи на стол, стащил рубаху, с ненавистью зашвырнул клюку на печь – хоть ты синим пламенем гори – и включил керосинку. Заварил себе чай с травами и мятой, впервые за день закурил; с удовольствием вдохнул тяжелый дым от крепкого самосада. Взглянул вдаль, на темные прогалины между соснами. Кажется, в одной из них мелькнула бледная женская фигура – не то с черными, не то с седыми волосами. Вместе с ветром до слуха его донеслись мелкие, будто горох покатился, издевательские смешки.

– Я от немца утёк, да от батьки утёк, а от долга-то и подавно утеку, – задорно срифмовал Демьян и пустил в сторону леса густое сизое облако дыма.