Что объединяет Ельцина и Путина

«Я устал, я ухожу». И еще – «берегите Россию». 15 лет назад царь Борис в последний день ХХ века отрекся в пользу преемника, которого сам же и назначил. В этом смысле последовавшая в 2008 году новая операция «Преемник» оригинальностью не блистала.

Само преемничество не противоречит демократии (как не противоречит ни монархии, ни авторитаризму). Уходящий политик волен поддержать своим авторитетом того, кого считает достойным продолжить его дело. А если авторитета и поддержки общества уже нет, то поддержку окажет сама высокая должность. В России не человек красит должность.

Если бы в какой-нибудь Америке непопулярный президент решил оказать посильную поддержку любимому кандидату, участвуя в его избирательной кампании, то такую «помощь» сочли бы «токсичной» и от нее бы вежливо отказались.

Наверное, если бы ставший непопулярным к концу своего правления Ельцин решил поучаствовать в избирательной кампании какого-либо кандидата в 1999—2000-х годах, то и он мог оказать тому медвежью услугу. В кампании Владимира Путина Ельцин и не участвовал. Однако к тому времени тот уже не только побыл несколько месяцев премьером, но и обрел звание и.о. президента. И вполне успел показать себя как молодой энергичный антипод дряхлеющего и не всегда трезвого «отца русской демократии».

Наделение его политическим весом путем назначения сначала премьером, а потом преемником, в отличие от ситуации 2008 и особенно 2011 годов, когда, по сути, так же происходила передача власти «по договоренности в верхах», никого тогда не смущало. И даже в ходе избирательной кампании, которая на фоне нынешних соответствующих ритуалов выглядела вполне конкурентной, так вопрос не ставился.

То, что в 1999 году ельцинским окружением был сделан выбор в пользу операции «Преемник», вместо того чтобы отдаться на волю непредсказуемого народного волеизъявления, свидетельствовало об одном – о глубочайшем недоверии этому самому волеизъявлению.

Которое разделяет поголовно вся постсоветская элита – с тех пор и поныне: народ дремуч и опасен в своих чувствах по отношению к властям предержащим, и лучше его держать под неусыпным контролем, чем позволять всяческие вольности необузданной самореализации.

В этом плане, собственно, ельцинский преемник довел до логического конца то, что было начато в процессе президентской кампании 1996 года.

Уже тогда правящий класс вынес для себя главный урок, касающийся всеобщих выборов: это слишком опасный инструмент в России, чтобы регулярно так играть с огнем и рисковать, как это было в 1996-м. Ведь все висело если не на волоске, то близко к тому, и если бы не мягкотелое соглашательство Зюганова (за что ему положено теперь, как я полагаю, пожизненное «содержание» в политическом театре), то неизвестно, как бы все повернулось.

Хотя, собственно, как оно могло «не так» повернуться? – невольно задаешься вопросом, наблюдая неизбежный для любой «революции» период консолидации достигнутых результатов, переходящий местами в реакцию.

Нынешний российский парламент – это всего лишь порождение расстрела Белого дома в октябре 1993 года и написанной под впечатлением этого расстрела Конституции. А путинская любовь назначать «технических премьеров» и ценить в этой ипостаси людей, прежде всего, лояльных ему лично, а уже потом все остальное, – это своего рода «фантомные боли» отрезанного от российской государственности раз и навсегда института вице-президента после казусов Янаева и Руцкого.

Ельцинская «семья», выбирая преемника, исходила, во-первых, из намерения обеспечить себе гарантии безопасности и лишь во-вторых – из всего остального.

Не случайно, уходя, Ельцин, по сути, не оставил никакого политического наказа/завещания. Призыв «беречь Россию» можно трактовать как хочешь, это вне политики. И «семья» не прогадала. И намека не было на возможность нарушения этой негласной договоренности. И даже злому демону Березовскому, претендовавшему на то, что именно в его голове и зародился сей план применительно к конкретному и мало кому известному на тот момент полковнику ФСБ, позволили бежать за границу и умереть там почти своей смертью (все же в самоубийстве есть некая принужденность выбора).

Кстати, его партнеру по олигархической медийной клоунаде Гусинскому тоже позволили уехать. Вообще, в отличие от ранних имперских и сталинских времен, нынешний режим куда как менее «кровожаден» в своих нравах, позволяя многим из тех, кто раньше кончил бы на плахе, в подвале Лубянки или в ГУЛАГе, доживать свои дни в приличных заграничных резиденциях.

Конечно, каждая личность накладывает на историю отпечаток.

Ельцин и Путин – очень разные. И если принять за роднящее их свойство недооценку роли институтов (парламента, независимого суда, равенства перед законом), то почти вся остальная «специфика» правления того и другого вполне уложится в то, что называется «особенностями характера».

Плюс жизненный опыт, менталитет – и то и другое отличные у бывшего секретаря обкома КПСС и полковника КГБ-ФСБ, по долгу службы занимавшегося «противодействием» вероятному противнику. Который всегда на Западе.

Чаще всего, когда говорят об отличии Ельцина от Путина, поминают отношение к свободе слова и т. д. Отрицать разность личностного отношения к этому институту невозможно. Но заметим: наступление на прессу, на всевозможные НКО и политические вольности началось ровно тогда, когда само общество перестало воспринимать такие свободы как востребованные и необходимые ему.

Сейчас уже и вовсе непонятно, а был ли такой осознанный запрос (на свободы) изначально.

А если не был, то сколь долго мог устоять любой российский правитель (да и не российский тоже) от соблазна заставить заткнуться всех этих «очернителей», «агентов пятой колонны и госдепа». Надо признать и то, что поступают с ними в нынешней России, по ее собственным историческим меркам и по меркам других авторитарных режимов современности, также по-вегетариански. Как говорилось в одном славном фильме, «мог бы бритвой по горлу – и в колодец».

Ну и, конечно, условия существования страны в 90-х были иные. Трудно сказать, как бы повел себя Путин, окажись он в 90-х на постах много выше, чем управление внешнеэкономических связей питерской мэрии. И ему пришлось бы учитывать прискорбное состояние тогдашней экономики страны и ее золотовалютных ресурсов, пришлось бы маневрировать в условиях раздрая неустоявшейся еще постсоветской элиты (добрая половина которой состояла из «красных директоров»), пришлось бы взаимодействовать с Западом совсем не в духе нынешней стилистики, то есть – во многом уступать.

И наоборот, условный Ельцин эпохи цены на нефть под 150 долларов за баррель, наверное, сильно отличался бы от того, при котором она стоила около 20.

Кстати, мы еще не видели Путина-президента эпохи «баррель за 20». Осмелюсь предположить, что взаимозависимость «чем дешевле нефть, тем меньше склонности к репрессиям» может сработать снова. С поправкой, разумеется, на личность первого лица и на нынешнее состояние элит, характеризующееся их неспособностью к солидарным действиям и самоорганизации автономно от Начальника.

Когда вспоминают добровольный уход Ельцина, то акцентируют внимание именно на добровольности, а не на объективных обстоятельствах отставки. При вековых авторитарных традициях России с ее трона никто добровольно не сходил, досрочный уход, как правило, означал «табакеркой в висок». Хотя Хрущеву удалось умереть в своей постели, а Горбачев даже не был под домашним арестом после отставки и сегодня свободно перемещается по миру.

Но при всем верхушечном характере дворцовых переворотов в России «падению с трона» обычно предшествует и сопутствует потеря авторитета первого лица и в низах общества.

Первый секретарь ЦК Хрущев не зависел от народного волеизъявления, обстановка той поры могла быть официально описана только как «полный одобрям-с». Ельцина ничто не толкало уходить именно в новогоднюю ночь. Горбачев формально мог воспротивиться «беловежскому сговору». Николай Второй мог не подписывать отречение. Однако всякий раз в подобных случаях за спинами «дворцовых заговорщиков» стоит тот самый народ, который безмолвствует (он и в феврале 17-го не безмолвствовал только в Петрограде), но именно по безмолвному отношению которого в какой-то момент русской истории становится необратимо ясно, что тот или иной вроде бы ничем и никем не ограничиваемый и не сковываемый властитель – обречен.

Чисто теоретически можно себе представить, что такое может приключиться даже с Путиным. Который не станет, скажем, вновь баллотироваться в 2018 году. Даже если придворные социологи будут предрекать безоговорочную победу, но при этом в русском воздухе будет разлито вот это вот почти неуловимое извне, но тонко ощущаемое любым знающим свою страну правителем народное – «Надоел!».

Сегодня это далеко не так. И 80-процентные рейтинги одобрения показывают в том числе нынешнее состояние общества, которое себя без Путина не мыслит. Ведь если не он, то кто?

Имеющиеся проблемы обыватели с готовностью объясняют ошибками, а то и заговором окружения (либералов, бездарей, клептократов). В этом смысле Ельцин гениально угадал с преемником: в России даже овладевший в совершенстве всеми «чуровдеевскими» методами электоральных технологий властитель должен уметь прежде всего нравиться людям, даже вопреки экономической реальности, преподносящей трудности. Умение это – почти мистическое, трудно сказать, в чем именно секрет, как вовремя найти те или иные повороты продления магии (Крым в уходящем году стал именно таким неожиданным, но логичным для нынешнего режима поворотом).

Ясно лишь, что нельзя казаться слабым, нерешительным. Нельзя давать понять, что устал, что растерялся. В России от власти нельзя уставать. Этого не прощает ни она, ни безотчетно преданный ей в буквальном смысле народ.

2014 г.

Что будет после Путина?

Нет, это не вопрос, уходящий в политическую бесконечность, о том, что и кто, мол, будет «после Путина». Это более практический и приземленный вопрос о следующем поколении правящей элиты страны: какой будет она, можно ли угадать уже теперь какие-то ее черты? В каких сферах идет ее формирование? Является ли это неким планомерным процессом?

Впрочем, ответ на последний вопрос, видимо, ясен. Он отрицательный. В стране сейчас нет отлаженных «социальных лифтов» с понятными и одинаковыми для всех правилами карьерного роста наподобие, скажем, тех, что были в Советском Союзе, когда Компартия в том числе играла роль «кузницы кадров». И не только по отношению к собственным членам: она занималась «селекцией» управленцев практически во всех сферах жизни.

Китай, который теперь приводят в пример чаще, чем ставшую враждебной Европу, решает подобные задачи в форме периодической – раз в десять лет – ротации управленческих кадров. Включая, заметим, первое лицо государства. Смена планомерно выращивается, ротация работает даже в отсутствие такого института, как свободные выборы, что для таких обществ оказывается не критичным, если работают другие институты отбора. Вспомним также вековые традиции китайской школы бюрократии.

Впрочем, кажется, у нас слово «ротация» станет скоро иметь четкую антирежимную коннотацию.

На Украине сейчас пошли другим путем – путем люстрации, которая может затронуть до миллиона человек. Опыт близкой нам по менталитету постсоветской страны может оказаться тем актуальнее, что при последовательном проведении объявленной чистки украинское государство может столкнуться с таким дефицитом профессиональных управленцев и специалистов, что придется либо набирать их за границей, либо полностью развалиться как государству.

В этом смысле тоталитарное общество – «проще». До тех пор пока оно наконец не сталкивается с вызовом (внешним или внутренним, цивилизационным), который ему не по силам, оно вполне способно взращивать будущие управленческие элиты. Ну а потом – смотря как пойдет слом системы.

Но пока тоталитаризм не наш случай. Представить себе нынешнюю как бы правящую партию в роли такой «кузницы» затруднительно. «Как бы правящей» – потому что внутри ее не происходит процесса выработки решений, он перенесен в другое место.

Другая ключевая задача любой партии – выработка идейной платформы, нацеленной на определенные слои населения (ее предполагаемый электорат) – подменена «телевизионной публицистикой» в формате ток-шоу либо громкими, сейчас все больше на грани то ли дремучего невежества, то ли реакционного мракобесия, политическими перформансами, называемыми почему-то законодательным процессом.

Электоральная функция данной партии (мобилизация избирателей под свои знамена, рекрутирование и продвижение через институт выборов новых партийных кадров) тоже, по сути, редуцирована. Прежде всего – в силу деформации самого института выборов под давлением так называемого административного ресурса, который сам по себе внепартиен и представляет собой вертикаль власти, вершина которой упирается даже не в аналог советского политбюро ЦК (который был таки коллегиальный орган при всей узости круга этих «коллег»), а в одного-единственного человека.

В некоторых других странах так называемого социалистического содружества (например, в ГДР или Польше) будущая правящая элита страны отчасти сформировалась внутри существовавших там некоммунистических партий. Они хотя и были на побегушках и вторых ролях при своих режимах, однако не опускались до такой потери собственного политического лица и пресмыкательства перед властью, каковое сейчас демонстрирует так называемая думская оппозиция.

Еще пару лет назад казалось, что в своем пусть и подчиненном ЕР формате, не предусматривавшем все же соития с ней в политическом экстазе, они могли бы сыграть подобную роль. Но сегодня их представители, пожалуй, выделяются лишь гипертрофированным непрофессионализмом на грани глупости и стремлением выпрыгнуть буквально из штанов от рвения быть «правее папы Римского» в угадывании будущих зигзагов генеральной линии.

Что касается всевозможных околопартийных молодежных структур, то они, подававшие первоначально (вроде организации «Наши» и прочих им подобных) надежды или страхи – кому как, – что из них вырастут достойные хунвейбины режима, ни этих надежд, ни этих страхов не оправдали, а просто бесславно и бессмысленно сдулись. Уж точно не став никаким «социальным лифтом».

Одновременно кончились и всякие медведевской поры игры в президентские сотни и тысячи так называемых кадровых резервов. Мало того что попадание в списки (некие наивные, но ушлые люди, говорят, пытались даже приторговывать там местами) осуществлялось по непонятным критериям, но и принадлежность к ним утратила, кажется, всякий смысл. Нет, конечно, вполне возможна сегодня ситуация, когда некоего относительно молодого активиста ЕР или «Народного фронта» могут выдернуть куда-нибудь наверх, снабдив должностью. Но это будет скорее исключением из правил, эти правила (вернее, их отсутствие) подтверждающим.

Другой сферой, где могла бы формироваться будущая управленческая элита, могла бы быть бюрократия в широком смысле слова. Особенно если речь об элите технократической.

Казалось бы, заданный курс на «суверенизацию элиты», выливающийся, с одной стороны, в ограничения (подчас унизительные, вроде запретов на выезд за границу), с другой – в неуклонное задабривание в виде опережающего по сравнению с остальной страной повышения материального благополучия, создает определенные предпосылки для формирования будущей элиты.

Однако в заданном курсе явно недостает составляющих. Кнут и пряник важны, но неисчерпывающи. Нужны еще и принципы, общегосударственные (и общественные) ценности, этический кодекс поведения, меритократизм, служение, если угодно, не непосредственному и вышестоящему Самому Большому Начальнику, а стране. Что, собственно, отличает адекватную вызовам современности элиту от замкнутой касты янычаров (у которых, впрочем, с принципами было все по-своему в порядке).

К тому же некоторые ограничения (типа запрета на иностранные активы) не просто сквозят тупым изоляционизмом, но и отсекают от политического процесса тех, кто создает большую часть материального богатства страны, – частный бизнес, который в современных условиях не может не быть глобальным, если только речь не идет о ларечниках.

От политического процесса и, стало быть, от влияния на формирование будущей элиты страны отсечены сейчас и те, кого можно было бы назвать условно интеллектуалами и экспертным (научным) сообществом.

Власть стала подчеркнуто антиинтеллектуальна и даже, кажется, этим бравирует.

При этом экспертное, научное и интеллектуальное сообщества, конечно, сильно деградировали. И в силу собственной невостребованности – не только властью, но и на глазах люмпенизирующимся обществом, где знания не ценятся, ибо обладание ими вовсе не ведет к жизненному успеху.

И в силу деградации образования и наук – технических и гуманитарных особенно. Кого ни спросишь из работодателей в самых разных сферах – все в один голос жалуются на безграмотность и вопиющий непрофессионализм представителей новых поколений.