Во второй половине следующего дня мы на такси подъезжали к рыбозаводу. Там никого не было. В доме, где жил Серега, входная дверь была распахнута настежь. Внутри все перевернуто. На полу валялось несколько тетрадей с записями, которые он вел. Я подобрал их. Еще я нашел там несколько старинных книг и рукописей, которые тоже забрал с собой. Оба цеха, старый и новый, тоже были открыты. Я заглянул в них. Оттуда шел тяжелый запах тухлой рыбы. Несколько осетров валялись на полу, обгрызенные то ли собаками, то ли крысами. Трудно было поверить, что еще совсем недавно здесь был идеальный порядок. Кто-то уже начал выламывать оконные рамы. Света не было. Только на прудах кипела жизнь. Несколько браконьеров тащили сеть. По берегам, несмотря на дождь, сидели рыбаки с удочками. Делать здесь было нам уже нечего, и мы на той же машине поехали в городской отдел милиции. Там нам сказали, что все руководство рыбозавода неделю назад было арестовано по обвинению в расхищении социалистической собственности и находится кто в отделениях милиции, кто в следственном изоляторе. Узнать об этом можно будет только завтра, когда будет начальство. Из милиции мы поехали в общежитие политехнического института. Там мне удалось отыскать наших ребят. Они знали о случившемся, но были уверены, что Сереги это не коснулось. Переночевали мы в общежитии, а утром разъехались в разные стороны. Отец Сереги в прокуратуру, а я в институт. Там ребята познакомили меня с несколькими преподавателями, а те помогли попасть на прием к ректору. В первый момент, войдя в его кабинет, я усомнился в успехе своей миссии. Сидящий под портретом Ленина ректор выглядел грозным поборником устоев социалистического общества, которому дела нет до расхитителей его собственности. Это он мне сразу и сказал, когда я объяснил ему цель своего визита. Но он дал себе труд выслушать меня до конца, и его настроение изменилось. Я клялся всеми святыми, что Серега – бессребреник, борец за научную идею, человек далекий от каких бы то ни было материальных интересов. Похоже, мне удалось убедить его помочь хотя бы выяснить ситуацию. Он потянулся к телефонной трубке и начал с кем-то говорить, обращаясь к собеседнику на ты. Что говорил ректор, я слышал. Ответов, естественно, нет, но по выражению его лица мне показалось, что положение не безнадежно. Так и оказалось на самом деле. Положив трубку, ректор посидел минуту молча, как бы решая для себя, рассказывать мне, в чем дело, или нет. Наконец, решился, и я узнал, что говорил он с прокурором города, которого знает с детства. Тот сказал, что директор рыбозавода, бухгалтер и кладовщик с год назад, когда на озерах появилась рыба в большом количестве, начали подторговывать ею в своих интересах. Они усердно раздавали взятки всем, кто мог видеть или мог знать об этом, и до поры до времени все было тихо. Но в город тайно приехали проверяющие из столицы, которым кто-то донес о рыбке и икорке, плавающих по столам чиновников в обход торговой сети. Брать-то, конечно, надо было бы в первую очередь их. Они создали обстановку, в которой злоупотребление стало возможным. Но тогда сажать надо было слишком многих. Вот и взяли только директора с подельниками. А входит ли ваш товарищ в эту преступную группу, пока не известно. Прокурор обещал вызвать следователя, чтобы узнать подробности. Я еду к нему.

Ректор взял меня с собой в машину. Мы доехали до прокуратуры, неподалеку от которой он предложил мне погулять, а сам вошел внутрь. Я спрятался от дождя под козырьком какого-то подъезда и стал ждать. Первое, чего я дождался, это появления отца Сереги. Он вышел из прокуратуры и начал оглядываться по сторонам, видимо, размышляя, что делать дальше. Я подбежал к нему, и, обменявшись информацией, мы вместе стали ожидать дальнейших событий. Его информация совпадала с моей, но не содержала комментариев, которые позволил себе ректор в моем присутствии.

Ждать пришлось долго. Мы продрогли. Наконец, я увидел ректора выходящего из подъезда вместе с милицейским майором. Я подошел и остановился в отдалении. Ректор сделал знак, подтверждая, что видит меня, и продолжил разговор. Затем подозвал меня.

– Разрешите представить, – чуть церемонно начал он, показывая на меня майору, – лучший друг нашего узника. Бросил все, примчался сюда вместе с его отцом. Хорошо иметь таких надежных и самоотверженных друзей. Поезжайте в отделение милиции и освободите его. Да, и помогите им всем взять билеты в Москву на ближайший поезд. Я думаю, они захотят как можно скорее выбраться из города, где сажают за незаконный лов ценных пород рыбы, которая отродясь здесь не водилась.

Когда он произносил эти слова, я поймал его взгляд, в котором читалась явная насмешка. Вместе с отцом Сереги мы сели в автомобиль майора, старенький милицейский газик, и поехали в отделение милиции, где уже неделю находился сам Серега. Майор очень неохотно выполнял возложенную на него миссию. Казалось, что он каждую минуту ждал отмены указания и тянул время, как мог. Сначала мы долго колесили по городу, потом ждали, когда вернется с обеда какой-то лейтенант, потом ждали старшину. Время шло, и майору надоело ждать. Он отдал нам Серегу, который вышел к нам в таком виде и с таким выражением лица, что даже отец мог усомниться в своем родстве с ним. За десяток лет, что я знал Серегу, мне приходилось видеть его больным и здоровым, веселым и грустным, потерянным и одухотворенным, короче, разным. Но о существовании того Сереги, что вышел к нам из отделения милиции, нельзя было и помыслить. В том, что он был грязен и сильно исхудал, ничего удивительного не было. Но к нам вышел циник, сыпавший отборным матом в адрес милиции, власти, всего человечества, о благе которого он всегда так пекся. Развязные манеры, походка, выражения, странный блеск в глазах. Мне кажется, он долго не мог понять, кто мы такие и зачем оказались здесь. Так или иначе, надо было выбираться отсюда. Сколь мог деликатно, я напомнил майору о просьбе ректора помочь нам уехать в Москву. Он сказал, что в машине кончился бензин. Я сделал вид, что хочу позвонить. Он сразу сдался. Мы приехали на вокзал и уже через полчаса держали в руках билеты в Москву.

Несмотря на усталость, я долго не мог уснуть. На нижней полке что-то в полусне бормотал Серега. Поезд немилосердно качало и трясло как в лихорадке. Было ощущение, что мы едем совсем не туда, куда надо, а может, так и было на самом деле. Что-то в мире устроено неправильно. Нет гармонии в жизни, в отношениях. Все непрочно. Торжествует не разум, а глупость, жадность, корысть и случайность. Если так пойдет и дальше, – я не решил, что будет дальше. Сон беспокойный, прерываемый кошмарами и нелепыми ситуациями, суть которых невозможно было понять, поглотил меня.

Москва встретила нас сильным ветром и дождем вперемежку со снегом. Мы разъехались по домам. Я снова погрузился в свои дела и переживания, а Серега опять занял место в бабушкином кресле. Видеть его в нем было не слишком приятно. Просыпались воспоминания о событиях четырехлетней давности, и, хотя аналогия с ними не была полной, многое совпадало. Взлеты и падения, чередующиеся с незавидным постоянством в Серегиной жизни, казалось, стали для него системой. На таком фоне я выглядел счастливчиком. В моей жизни, во всяком случае пока, не было особых успехов, но не было и глубоких разочарований. Сердечные дела тут не в счет.

Стараясь регулярно навещать Серегу и видя его сидящим в кресле в позе сфинкса, я каждый раз с трудом подавлял в себе постепенно нарастающее раздражение. С одной стороны, мне может быть более, чем кому-либо, были понятны причины его депрессивного состояния. С другой – я твердо знал, что физически он абсолютно здоров, а значит, должен сам как можно скорее выйти из этого состояния и перестать, наконец, мучить, в первую очередь, своих родителей. Действительно, его мама раз от разу выглядела все хуже и хуже. Каждый раз, провожая меня до входной двери, она тихонько плакала и жаловалась, что ее Сереженька целыми днями молчит и почти ничего не ест. Я жалел ее и испытывал некоторое неудобство за то, что у меня все в порядке.

Великое сидение продолжалось почти два месяца. В последний за этот период мой визит я не удержался и высказал ему все, что думал по поводу его поведения. Не знаю, подействовали мои слова, или просто прошло уже достаточно времени, но Серега начал выбираться из кокона. Он начал выходить на улицу, а я, пользуясь приближением Нового Года, стал усиленно приглашать его на студенческие вечеринки, на которые сам ходил крайне редко, но что не сделаешь ради друга. Сначала он отнекивался, но я продолжал настаивать, и он, наконец, согласился. Лиха беда начало. Перед Новым Годом мы трижды выезжали с ним в свет, и Серега начал отмякать: шутить, танцевать с девушками, которые буквально вешались ему на шею. Привлекательность ему придавала ладно скроенная фигура, атлетизм, правильная речь, и все это было слегка приправлено легким ореолом мученика. На Серегу клюнула даже первая красавица нашего курса Лена Соловьева. За годы учебы, кажется, все наши ребята по очереди, а то и все вместе влюблялись в нее, но она никого из нас не подпускала близко к своей персоне. Она твердо верила, что встретит своего принца, которого среди сокурсников быть не могло по определению. Похоже, он подошел ей на эту роль, чему я был весьма рад. Зайдя к нему уже в самый канун праздника, чтобы предложить вместе его встретить, я увидел Серегу в выходном костюме у зеркала, где он мучился над завязыванием галстука. Этот элемент мужского гардероба за время его жизни в деревенской глуши был им начисто забыт. Стало ясно, что праздник мы будем отмечать врозь, и это меня только порадовало.

Сразу после Нового Года началась сессия, и я смог навестить Серегу только в двадцатых числах января. Серега был весел, сказал, что начал подыскивать работу. Пора кончать бездельничать. Вот и перед Леной неудобно. Все куда-то спешат, а я с понедельника по пятницу абсолютно свободен. Он созвонился со своими бывшими сокурсниками, которые теперь работали в самых разных местах: в научно-исследовательских институтах, на предприятиях и даже в академии наук. Те наперебой стали приглашать его к себе, знакомили со своими руководителями, давая им самые высокие оценки деловых и научных качеств Сереги. Наконец, Серега сделал свой выбор в пользу одного из самых престижных научных институтов страны, в котором занимались проблемами, составлявшими предмет его собственных интересов. Он написал заявление о приеме на работу. Его подписал директор института. С заявлением, анкетой и трудовой книжкой Серега отправился в отдел кадров, где его ожидал новый удар. Кадровик, прочитав запись в трудовой книжке, сказал, что о приеме на работу не может быть и речи. Там черным по белому было написано, что Серега уволен за халатное отношение к работе и к социалистической собственности. С такой записью и в дворники не берут, а в НИИ можно больше и не соваться. Этот удар буквально уничтожил Серегу. Трудовую книжку он получил по почте из Воронежа накануне и не заглядывал в нее, считая, что это формальный документ, не имеющий особого значения. Естественно, запись в трудовой книжке никак не соответствовала действительному положению дел. Нужно было иметь неисчерпаемую фантазию или непомерную злобу, чтобы приписать эти прегрешения Сереге. Но, что написано пером, не вырубишь топором. Ситуация сложилась патовая. На работу не берут, а по советским законам, если человек здоров и не работает, значит, он – тунеядец. Такого могли выслать из столицы, а то и посадить. Вообще, более дикого несоответствия записи в трудовой книжке самой сущности Сереги нельзя было даже вообразить.

В эти дни, по сути, решался вопрос о жизни и смерти Сереги. Его спасло то, что в отдел кадров он отправился вместе с Леной, и она ждала его на улице у входа в институт. Когда он вышел оттуда, она сразу поняла, что с ним что-то случилось. У нее хватило сил, мужества, любви и терпения, чтобы принять часть удара на себя и тем спасти его от эмоционального взрыва. Она привезла его домой и осталась с ним до тех пор, пока бушевавшие в нем страсти не улеглись, то есть месяца на два. За это время они успели подать заявление в ЗАГС и устроить свадьбу, на которой я был свидетелем. Удар не настиг жертву, но Серега не мог вечно оставаться безработным. С этим надо было что-то делать, но решение все не приходило.

Серегину свадьбу сыграли весело. В его, казавшейся мне всегда большой, квартире вдруг оказалось тесно. Много пели, пили, танцевали, а когда все разошлись, Серега отвел меня в сторонку и произнес странную фразу: «Имей в виду. Я продал душу Дьяволу, и ты вскоре получишь такое предложение».

К утру все устали от веселья, и я не был настроен на серьезный лад. То, что он мне сказал, показалось чушью, и я об этом сразу забыл.