Впрочем, кто их, гематров, знает?

Рядом, статуей из мрамора, замер декурион Жгун, сосредоточен до предела. Жгун уже был под шелухой, на время, необходимое для клеймения, перестав воспринимать реальный мир. В кустах зашелестело. Что происходит? У Марка не было глазного имплантанта. Опомнившись, он прильнул к прицелу «Универсала», включил ИК-режим. Фигуру наблюдателя он разглядел сразу. Дикарь отчаянно дергался, лежа на земле – казалось, туземец отбивается от противника-невидимки. Реакция нормальная: Марку доводилось видеть, как его соотечественники клеймят рабов. Когда под шелухой пси-ипостаси Жгуна крепко-накрепко привяжут объект клеймения к деревянному щиту – туземец перестанет содрогаться и в физической реальности.

Некстати Марк вспомнил, чем закончился памятный разговор с Белым Страусом – ночным налетом ломбеджийцев, побоищем, в котором отряду либурнариев пришлось туго.

Он повел «Универсалом» вправо-влево, изучая местность. Чувствительный прицел давал возможность фиксировать не только людей и теплокровную живность. В темноте просматривались блекло-серые силуэты ближайших деревьев, переливались мягкой фосфорической зеленью плетеные кубы хижин, «подсвеченные» изнутри теплом спящих туземцев. Время от времени на периферии мелькали яркие пятнышки ночных зверьков.

Мелочь, ничего опасного.

Шелест в кустах прекратился. Марк поймал дикаря в прицел: туземец «звездой» распластался на земле, широко раскинув руки и ноги. Объект клеймения весь дрожал, словно в лихорадке. Странный эффект, отметил Марк. Никогда раньше такого не видел. Оторвавшись от прицела, он повернулся к Жгуну – и вздрогнул от мгновенного приступа озноба, несмотря на теплую ночь. Декуриона трясло еще хуже, чем дикаря. Незрячими бельмами Жгун уставился во тьму. По лицу его стекали крупные капли пота, губы жалко прыгали. Жилы на шее вздулись черными канатами, грозя лопнуть и забрызгать Марка кровью. Дрожь, сотрясавшая могучее тело декуриона, усиливалась, словно Жгун сдуру схватился за оголенный электрический провод, и теперь оператор подстанции увеличивал напряжение в линии, следя за мучениями бедняги со злорадной ухмылкой.

– Жгун!

Декурион не реагировал.

– Отставить клеймение!

Марк ухватил декуриона за плечо, тряхнул. Никакого эффекта. Жгун продолжал таращиться в ночь – сосредоточенно и жутко. Пальцы Марка, сжимавшие чужое плечо – камень, грозивший вот-вот пойти трещинами – свела судорога. Он ощущал дрожь, бьющую декуриона, как свою собственную. Проклятая планета! Здесь всё наперекосяк, всё не как у людей!

– Жгун!

«Мы за пределами Ойкумены, – подсказала Ведьма. – Здесь всё другое. Пространство, время, энергетика… Другие законы мироздания.» Бред, возразил Марк. «А что тут не бред?» – согласился Жгун, выглянув на миг из получасового прошлого. Нет, тогда это сказал не Жгун – он сам. Отставить, приказал Марк: на сей раз самому себе. Отставить панику, унтер-центурион Кнут! Ставлю задачу: как вытащить человека из бреда, в котором он тонет? Не просто человека – профессионального солдата, бойца абордажной пехоты? Как помочь ему из-под шелухи, если ты – его командир?!

Надо войти в чужой бред, кинуться на глубину – и протянуть тонущему руку.

VI

Подсознательно Марк ждал подвоха. Но хотя бы в этом ему повезло – корсетный контакт, против ожидания, дался легко, как никогда. Связь установилась практически мгновенно. Опасно вибрируя, поводок натянулся тетивой лука. Марк послал легкий волевой импульс: не приказ, но побуждение. Не услышав отклика, усилил давление: тщетно. Точно так же он пытался достучаться до своего раба на другом краю Ойкумены: передать приказ, заставить действовать…

Сравнение покоробило.

«Осторожно! В тот раз ты едва не потерял сознание…»

Поводок сделался толще, натяжение его возросло. С большим трудом Марку удалось погасить вибрацию, отдававшуюся в мозгу неприятным басовым гудением. Он перевел дух, собираясь с силами – и усилил контакт, подбираясь к опасному пределу. К границе, из-за которой цивилы Квинтилиса и Октуберана с презрением звали военнослужащих «десятинщиками». Десять процентов от полной мощности клейма. Форсаж координирующей сетки.

Смутный отклик.

Там, в чудовищной дали, на другом конце поводка – в полуметре от Марка – что-то заворочалось, реагируя на его усилия. Ну же, давай, Жгун! Выныривай! Выбирайся… Фаг с ним, с рабом-переводчиком! Отпусти его! Обойдемся… Слова и мысли переплавлялись в эмоции, в побудительный толчок. Мощным электроразрядом он устремился по поводку, достигая Жгуна, погребенного под шелухой. Связь укрепилась, Марк улавливал беспокойство декуриона, растерянность – и страх!

Страх?

Чего может испугаться помпилианец, клеймящий раба?!

С сильными энергетами приходилось возиться дольше обычного. Брамайны, вехдены, гематры, чей ресурс свободы превосходил норму, давали бой, сопротивлялись до последнего. Сладить с ними было непросто. Но при чем тут страх?! Тяжелая работа, и хватит об этом. Господин Ван дер Меер, подтвердите: уроженец Великой Помпилии не способен бояться ботвы! Вы – ученый с просвещенного Ларгитаса, вы знаете всё на свете! Это так же невозможно, как нельзя заморозить материю ниже абсолютного нуля.

Нелепица, нонсенс!..

Взывая к авторитету маркиза этнодицеи, Марк сам не заметил, как дошел до опасной грани. Десять процентов. Форсаж! Еще чуть-чуть, и начнется «конфликтная зона», где нужно разрывать контакт – или вступать в открытую схватку с психикой ведомого.

Дуэль на клеймах.

Нет, только не это! Хватит с него одного Катилины! Но унтер-центурион Кнут, считай, видел, слышал, почти сумел понять, что творится с декурионом Жгуном… Ненависть, напомнил себе Марк. Царская ненависть: пурпур с золотом. Ради этого стоит жить. Стоит рисковать.

Держись, боец!

В мозгу щелкнул древний переключатель. Лопнула сдерживающая мембрана, поток образов хлынул в сознание Марка, увлекая под шелуху. Мироздание раскололось. Вцепившись в страховочный фал собственного рассудка, Марк пытался удержаться на краю трещины. Миг, другой, и сквозь бледнеющую ночь перед ним – зыбкой голограммой, миражом в пустыне – проступила иная реальность. Галлюцинативный комплекс, вторичный эффект Вейса.

Шелуха.

Впервые в жизни Марк Кай Тумидус видел обе реальности одновременно, запредельным усилием воли оставаясь на грани. Он не знал, что такое возможно. Он не знал, почему под шелухой царит лето, как и в физической реальности. Лето?! Насколько Марку было известно, во время клеймения здесь обычно стояла зима, реже – поздняя осень. Стылый ветер, колючая снежная крупа сечет лицо; белая, монохромная степь от горизонта до горизонта; над головой – небо, затянутое тучами, низкое и серое…

Вопреки традициям, декурион Жгун клеймил тузика летом.

Ясный полдень звенел от зноя. Огненно-рыжее, косматое солнце вскарабкалось в зенит, где и встало в почетный караул. Вокруг раскинулась благоухающая долина: всюду пестрели бесчисленные цветы, трепеща нежными крылышками лепестков. Бирюза и рубин, золото и аквамарин, кармин и перламутр; и все оттенки зелени – от малахита до изумруда. Звенели прозрачные ручьи, низвергаясь миниатюрными водопадами в ладони крошечных озер. Сотни радуг играли в водяной пыли. А посреди буйства природы, центром здешнего великолепия возвышалась пирамида.

Высокая – до небес. Древней времени; казалось, она была здесь всегда. Лианы и вьюнки оплетали ее выщербленные и растрескавшиеся ступени. Из щелей росла молодая трава. Под шелковым ковром не сразу можно было различить знаки и барельефы, глубоко выбитые в камне, покрывавшие пирамиду снизу доверху.

Царицу-пирамиду венчало загадочное строение: плоское, квадратное, с темными провалами окон. На крыше его, на совсем уж крохотном возвышении, в двух шагах от близкого солнца, был распят человек. Человек счастливо улыбался. Над голым дикарем, лучащимся от радости, стоял декурион Жгун: одна из вторичных ипостасей либурнария. Остальные четыре ипостаси ждали у четырех углов возвышения, обратившись в каменные статуи.

Лицо Жгуна было искажено от чудовищного напряжения. Как и в реальности, по нему стекали крупные капли пота. Впору поверить, что декурион сражается с врагом-невидимкой не на жизнь, а на смерть. Железный прут с докрасна раскаленным клеймом завис над грудью дикаря.

«Клейми! Клейми его скорее!» – хотел крикнуть Марк. Он не понимал, почему Жгун медлит.

Прут в руке декуриона потек, словно плавясь, изменил форму и цвет. Теперь Жгун сжимал в руке нож из обсидиана – кривой, черный, жутко острый даже на вид. Лезвие ножа неумолимо приближалось к груди дикаря. Распятый засмеялся, подбадривая своего палача:

«Ну же, убей меня!»

– Брось! Брось нож! – что есть силы заорал Марк. – Это приказ!

Кажется, он кричал и там, в реальности туземной деревни, на краю подступающего рассвета, чудом удерживая себя на грани между двумя мирами, силясь окончательно не скатиться под шелуху.

Жгун обернулся через плечо. Ссутулился, став похожим на калеку, до хруста стиснул зубы. Медленно, с неохотой нож вновь начал превращаться в сизый железный прут. Багровым кругом вспыхнуло раскаленное клеймо. Декурион победно оскалился, зарычал, обернувшись к дикарю; рука его пошла вниз – и когда в ней опять возник обсидиановый нож, Жгун не сумел остановить движение.

Черное острие с хрустом вошло в грудь туземца.

По рукоять.

В сердце.

КОНТРАПУНКТ

ГАЙ ОКТАВИАН ТУМИДУС, ИЗМЕННИК РОДИНЫ

(на днях)

Я знал много циркачей, чей номер публика принимала с неизменным восторгом. Хохотали дети, ужасались женщины, рукоплескали мужчины. Билеты раскупались задолго до начала представлений. Как правило, эти номера получали самую низкую оценку у экспертов.

Я знал много циркачей, обласканных вниманием специалистов. Их трюки собирали гран-при на фестивалях, о них писали в учебниках по акробатике или эквилибру. За рюмкой бренди старики-шпрехшталмейстеры вспоминали гениев трапеции и мэтров жонглирования, роняя скупую – случалось, что и щедрую – мужскую слезу. Как правило, публика засыпала на этих номерах, и мне стоило большого труда разбудить зрителя наипошлейшей репризой.

Я не знал никого, кто собрал бы эти противоречия воедино.

Полагаю, что это невозможно.

Иногда мне снится, что я выступаю перед Творцом. И не знаю, как работать: для эксперта – или для мальчишки в первому ряду? Кто оценит старину Луция аплодисментами или зевотой? А теперь представьте, что приговор окончателен и обжалованию не подлежит…

(из воспоминаний Луция Тита Тумидуса, артиста цирка)

– Вы вернулись, – сказал Тумидус.

Он старался не показать, до какой степени потрясла его история гематрийки. Холодней ледышки, сухая, как ветка мертвого дерева, повесть о страстях и чудесах. Тумидус не столько слышал ровный голос женщины-антиса, сколько видел, чувствовал, жил воспоминаниями Рахили. Брел по пустыне, с каждым шагом покрывая расстояние полета стрелы. Был светом, который числа. Выходил за пределы Ойкумены, смотрел на зарево, пожирающее горизонт, стоял на крови.

Отступал назад, по колено в пурпуре и золоте.

Прагматик, скептик, боевой офицер – десантура! – за пять лет жизни изгнанника-коллантария полковник научился встречать невозможное. Смирился с этим, как с рельефом местности, где надо принимать бой. В частности, Тумидус не сумел бы внятно объяснить, по каким признакам он узнает антиса с первого взгляда. Из всей четверки он лично знал двоих – Папу и Нейрама Самангана. Лица Кешаба и Рахили ему встречались в новостях. Но правда оставалась правдой – встреть полковник четверку лидер-антисов случайно, на улице, он ни на миг бы не усомнился, кто перед ним.

Чутье, подумал он. Зверею, ориентируюсь по запаху.

– Мы вернулись, – согласился Кешаб.

– Вернулись, – Папа Лусэро снял темные очки.

Глаза слепого карлика были плотно зажмурены. Тумидус мог поклясться, что капля на левой щеке Папы – слеза, а не пот. Капля стекла к уголку рта, и Папа облизнулся длинным, неприятно узким языком. Была слеза, и нет.

– Я зашел дальше всех. На пять шагов дальше…

В реплике киттянского антиса звучала ирония. Никто не поддержал Папу, развив насмешку. На лицах остальных читалось уважение: целых пять шагов, надо же! Здесь каждый знал цену своему шагу.

– Пауки – живучие твари. Впрочем, мне все равно пришлось возвращаться. Помнишь, Нейрам?

Нейрам кивнул:

– Я думал, ты погибнешь. Глупая бравада, Папа. Ты рисковал, забираясь так далеко. Твое брюхо стало позолоченным, как дешевый медальон. Пурпур вскарабкался выше, на бока. Мы были вынуждены ждать шесть часов, пока ты соберешься с силами. Иначе ты бы не выдержал обратного пути.

– Зарево, – Папа вернул очки на место. – Знаешь, на что оно похоже? На сердце. Бейся живое сердце не в грудной клетке, а снаружи, имей мы возможность видеть, как оно пульсирует, кровоточит, содрогается… Проклятье! Меня ни к чему не тянуло так сильно, как к этому сердцу.

Он кинул в рот кусочек сахару:

– Хотя… Когда мамаша Н’доли была молоденькой сучкой с острыми титьками, я хотел ее не меньше, чем какое-то сраное сердце! О, я бы рванул к ее заднице, тряся золотым брюхом! Где ты, моя молодость? Рахиль, крошка, закрой уши ладонями. Женщине не пристало выслушивать сальности вонючего козла, вроде меня.

– Ты проболел две недели, – сказала Рахиль. Похотливый монолог карлика не произвел на гематрийку впечатления. – Возвратившись в малое тело, ты свалился с лихорадкой. Кризис миновал быстро, но еще десять дней ты был похож на кусок говна.

Карлик подпрыгнул:

– Рахиль! Ты что, шутишь?!

– Нет, – лицо женщины осталось бесстрастным. – Я никогда не шучу. Про кусок говна говорил профессор Штильнер. Я всего лишь повторила его диагноз. Если быть точным, Штильнер сказал так: «говна кусок». Но мне кажется, это грамматически неверно.

Она налила себе чаю:

– Я по возвращении болела пять дней. У меня никак не прекращались месячные. Я опасалась, что это дисфункциональное маточное кровотечение. Собиралась к гинекологу, но буквально перед визитом в клинику все пришло в норму. Врач сказал, что я здорова.

– Я остался в большом теле, – вздохнул Кешаб.

Он привалился боком к стене, словно путник, измученный до последнего предела. Темная кожа брамайна, похожая на обожженную глину, приобрела оттенок пепла. Чувствовалось, что воспоминания даются великану с трудом.

– Вышел в малое, почувствовал недомогание и сразу выскочил обратно в волну. Думал, так легче будет справиться с заразой. Какой же я был дурак! В волне все обострилось, я еле держался на орбите Шраваны. Мы, брамайны, обучены терпеть. Нет, иначе: мы рождены для терпения. От страданий у нас прибывает сил. Я рассчитывал… Какая разница, на что я рассчитывал? От этих страданий у меня сил не прибавилось.

– Ты нам об этом не рассказывал, – заметил Нейрам.

Кешаб криво улыбнулся:

– Стеснялся. Гордыня, знаешь ли… У ядовитого пурпура – энергетическая природа. Когда я вернулся в малое тело, выздоровление пошло гораздо быстрее. Помнишь, я еще настаивал, чтобы все мы после визитов в Кровь сразу выходили из волны? Говорил: так легче, быстрее, безопаснее? Хорошо, что вы согласились без возражений. Я бы в жизни не признался, что мои доводы – личный опыт. Боялся выглядеть слабаком. Веришь? Я, Кешаб Чайтанья, Злюка Кешаб, опасался, что вы сочтете меня жалким ничтожеством! Позже я уверял себя, что это последствия заражения Кровью. Иначе мне было стыдно глядеть на себя в зеркало.

– А сейчас?

– Сейчас я думаю иначе. Лучше быть живым зайцем, чем дохлым львом. Ты же помнишь, я первым предложил найти нам командира. Человека, знающего толк и в осаде, и в штурме. Иначе мы, сильные, будем раз за разом заходить в Кровь и возвращаться для лечения. Биться в вызов головой – не лучшая стратегия. Нам нужна слабость с хрупким черепом, чтобы возглавить крепколобых богатырей. Извините, полковник, но я говорю правду: коллант намного слабее обычного, перворожденного антиса. Еще одно преимущество, добавленное к вашему военному опыту. Сила кружит нам голову, мешает искать решения. Сила толкает нас на подвиги, будь они неладны…

– Я была против, – сказала Рахиль. – Против любого командира надо мной.

– Я тоже, – кивнул Нейрам.

– И я, – добавил Папа Лусэро.

Тумидус наклонился вперед:

– А теперь?