2
Вся правда

– Здесь! – с надрывом воскликнула Туся.

– Что здесь? – не понял Дылда.

– Здесь я потеряла невинность!

– Когда?

В голосе Дылды лязгнуло подозрение, умноженное на ярость. Кажется, он заподозрил измену, а то и насилие. Вот только что Туся была невинна, а вот уже… Кто?! Кто посмел?! Обиды не снес я, булат зазвенел… Или загремел?

– Давно, – отмахнулась Туся. – Мы еще не были с тобой знакомы.

– Ты вышла за меня в восемнадцать лет.

– Ревнуешь, кися?

– Мы знакомы с третьего класса. Встречаемся с шестого. Начали…

– С восьмого. Господи, да ты же этот… – Туся пощелкала пальцами: семейное средство от склероза. – Как его… Ну, черный!

– Мавр, – подсказал Ямщик. – Отелло.

– Отелло! Спасибо, кися! – похоже, кисями у Туси были все, не только муж. – А я кто?

– Кармен? – предположил Ямщик. – Вы Кармен, и он вас зарежет.

Восторгу Туси не было предела:

– Из ревности?

– Разумеется.

– А почему зарежет? Вы уверены? Разве Отелло ее не душил, эту Кармен?!

– Нет, – уверенно сказал Ямщик. – Отелло не душил Кармен. Я знаю, я писатель. Если бы душил, мне бы сообщили. Так что насчет невинности?

– Да! – поддержал Дылда. – Насчет невинности что?!

– Смотри! – Туся широким жестом обвела спальню. Жест был ей к лицу, и Туся прекрасно это знала. – Помнишь?

Дылда посмотрел, и Ямщик тоже посмотрел. Бесцеремонная Туся собрала зрителей в спальне хозяев дома. Старомодный дедовский гарнитур: две кровати на гнутых ножках, два шкафа на гнутых ножках, туалетный столик с высоченным овальным зеркалом, пуфиком и парой тумбочек, естественно, тоже на гнутых ножках. Шпон из карельской березы с множеством черных глазков. Бронза ручек-висюлек. Зеркало старенькое, нуждается в замене: царапины, мутные пятна. Даже по застеленным кроватям видно, что панцирные сетки провисли чуть ли не до пола. Нет, если и спальня, то гостевая. Гарнитур по-хорошему надо отреставрировать, но дорого, или выбросить, но жалко, вот и поставили для случайных ночлежников.

– Сочувствую, – Ямщик кивнул Тусе. – Примите мои соболезнования.

– О чем ты, кися?

– Невинность. На таком ложе любви? – он кивнул на кровать. – Тут и Фредди Крюгер посочувствовал бы. Синяков не насажали?

– Уйму! Вся эта синяя! – Туся похлопала по этой, чтобы у Ямщика не воникло сомнений насчет. – Он у меня темпераментный! Додик, ты помнишь?

Дылда, оказавшийся Додиком, не помнил. Он защелкал пальцами, как злосчастная Кармен – кастаньетами, но память ушла в отказ.

– Ну кися же! Ну вспомни! Восьмой класс, спальня твоей бабушки. Она уехала в Кременчуг, к подруге…

– Спальня?

– Бабушка! Она уехала, а мы остались, и ты завалил меня на эту жуткую лежанку…

– Я тебя?

– Ну не я же тебя?! Ты завалил, а потом я села у зеркала. Я сидела вся, как есть, и плакала…

– А я? – заинтересовался Дылда.

– А ты лежал и курил.

Ямщику стало скучно. История Тусиного падения больше не развлекала его. Пройдя вперед, он сел на пуф, перед зеркалом. Пуф, сволочь, промялся так, что Ямщик едва не саданул коленкой себе в подбородок. В зеркале отразился человек в смешной позе. Лысею, подумал Ямщик. Обриться наголо? А лучше начать делать зарядку по утрам. От облысения не спасет, зато осанка, стройность, мышцы, наконец… Он знал, что ничего не начнет, ни по утрам, ни по вечерам. Но думать-то можно? Мечтать?

– Свет мой, зеркальце, – он наклонился вперед. В спине хрустнуло, кольнуло под лопаткой. Будто гвоздь вогнали: Ямщик даже испугался, но боль сразу прошла без следа. – Скажи, да всю правду доложи…

Смотреть на себя было неприятно. Когда понимаешь, каким тебя видят другие – это всегда неприятно. У Туси хоть есть, что вспомнить.

– Я ль на свете всех милее?

– Четыре миллиарда, – ответил Ямщик в зеркале, – триста семьдесят два миллиона восемьсот двадцать шесть тысяч двести пятьдесят шестой.

– Что? – не понял Ямщик на пуфе.

– Кто, – разъяснил Ямщик в зеркале. – Ты конкретно. Спрашивали, отвечаем. Насчет всех милее – ты в общем списке человечества по этому признаку занимаешь четыре миллиарда триста семьдесят два миллиона… Записать?

На зеркале возникла дорожка цифр: 4 372 826 256. Цифры складывались из трещинок. Сперва они наложились на лицо Ямщика, прямо на лоб, словно татуировка или клеймо, но вскоре опустились ниже, на уровень живота. Ямщик обернулся. Дылда с Тусей молча следили за ним. И Кабуча следила, куда ж без Кабучи?

– Что? – эхом спросил Дылда.

– Четыре миллиарда, – сообщил ему Ямщик, который на пуфе. – Триста семьдесят два миллиона восемьсот двадцать шесть тысяч. Двести пятьдесят седьмой.

– Шестой, – поправил Ямщик в зеркале. – Нет, уже восьмой, извиняюсь. Одна успешная пластическая операция, один поход в спортзал. Операция в Тель-Авиве, спортзал в Чикаго. Чувак, тебя задвигают в конец! Хочешь стать пятимиллиардным? Давай, сиди на круглой попе, и придешь к успеху!

– Вы слышите? – спросил Ямщик с пуфа у собравшихся.

Туся кивнула:

– Четыре миллиарда. Триста с чем-то миллионов. Кися, ты же сам сказал!

Кабуча тоже кивнула, но промолчала. А Дылда прилег на кровать, не сняв обуви. Дылде хотелось спать. Спать и видеть сны, быть может. Какие сны? Ну, к примеру, сон о потере Тусей невинности. Восьмой класс, бабушка уехала в Кременчуг, еще не надо круглосуточно резать мертвых пудельков и британских вислоухих…

Я пьян, сказал себе Ямщик. Они ничего не слышат, кроме моих собственных реплик, а я пьян. Ямщик, не гони лошадей! Это профессиональная деформация, наслаждайся, пока щекочет.

– Не мучь людей, – Ямщик в зеркале ухмыльнулся. – Объяснись по-человечески.

– Я не всех милее, – объяснил Ямщик на пуфе по-человечески. – Я примерно четыре с третью миллиардный. Обидно, да?

Кабуча робко засмеялась.

– Обидно, – согласилась Туся.

Не смущаясь присутствием Ямщиковой супруги, она встала у Ямщика за спиной, взяла четырех-с-третью-миллиардного за плечи, прижалась. Затылком Ямщик чувствовал Тусину грудь: большую, мягкую, обвисшую, но не критично. Сейчас он хорошо понимал Дылду. Терпеть до восьмого класса? Подвиг, честное слово. Или это Туся терпела?

– А по тебе, кися, и не скажешь. Сколько на земле людей?

– Семь миллиардов, – вздохнул Ямщик. – Или уже восемь?

– Даже если восемь. Так, на вид, ты в первом миллиарде. Ну, во втором, в самом начале.

– Вы мне льстите.

– Ничуточки! А я какая? Ну, если по-твоему?

– Какая? – спросил Ямщик у зеркала.

По зеркалу пробежала рябь. Когда она сгинула, Ямщик из зеркала доложил:

– Три миллиарда седьмая. Нет, шестая.

– Почему не седьмая? – строго бросил Ямщик на пуфе. – Что за погрешности?

– Предыдущую сбил грузовик с замороженными цыплятами. Насмерть. Вот прямо сейчас и сбил. Сидней, перекресток Darling Harbour и Chinatown, напротив отеля «Seasons Darling Harbour». Oh, my love, my darling, I've hungered for your touch^[1]…

– Что она там делала? Ночь на дворе!

– Почему ночь? У них утро, в Сиднее! Вышла на пробежку, а тут хлоп, и грузовик…

– Кися, – Туся прижалась теснее. Ямщик занервничал: он уже представлял последствия, а главное, ясно слышал голос Кабучи: «Ну, как хочешь…» – Я седьмая, да? Из восьми миллиардов? Кися, ты золото!

– Шестая, – заслужив мокрый поцелуй в зарождающуюся лысину, Ямщик решил не уточнять насчет трех миллиардов. – Только не по красоте.

– А по чем?

– По милоте, наверное. Я же спрашивал: «Кто на свете всех милее?»

– По милоте? – Туся задумалась. Спиной и затылком Ямщик чувствовал, как сильно она задумалась. – Тоже неплохо. Может, даже лучше, чем по красоте… Кися, ты зая, ты просто зая!

Ямщик в зеркале хихикнул.

– Нас повысили в звании, – поздравил его Ямщик на пуфе. – С тебя бутылка.

– Будет, – пообещал двойник.

– С меня? – изумилась Туся. – За шестую? Будет! Кися, – она глянула на мужа, но быстро передумала, обернувшись к Кабуче, – принеси бутылочку, а? На троих?

Туся в зеркале облизала языком пунцовые губы. Ямщик в зеркале подмигнул Ямщику на пуфе. Кабуча безмолвствовала.

– А он? – Ямщик большим пальцем через плечо указал на Дылду. – Он не станет?

– Он станет, – сказал Дылда, хлопнув себя по животу. – Сегодня и завтра. И через год. Вот кто знает, что я буду делать через год?

– Что он будет делать через год? – спросил Ямщик с пуфа.

– Сидеть в тюрьме, – услужливо сообщил Ямщик в зеркале. – Изнасилование, повлекшее особо тяжкие последствия, а также изнасилование малолетней или малолетнего, наказывается лишением свободы на срок от восьми до пятнадцати лет. Статья сто пятьдесят вторая. Вот, имейте удовольствие видеть…

Зеркало отразило парк – глухой, заброшенный, безлюдный. По узенькой аллее, сплошь заваленной опавшими листьями, шла коротко стриженая девочка, похожая на мальчика, в обнимку с виолончельным футляром. Вечер, из фонарей горел один, дальний.

– Не надо, – отмахнулся Ямщик. – Нет, погоди…

Дылда в зеркале вышел из-за старого каштана. На нем был знакомый светло-бежевый пиджак, но футболка уступила место серому гольфу. Пятна на лацкане и над карманом исчезли; должно быть, пиджак побывал в химчистке. Дылда на кровати сел:

– Так что я буду делать?

– Через год? – переспросил Ямщик, понимая, что отвечать не следует, и зная, что ответит. – Сидеть в тюрьме. Статья сто пятьдесят вторая.

– Попугая зарежу?

Дылда засмеялся. Он вдруг проснулся и даже протрезвел:

– Таксу? Чихуахуа?

– Нихуа подобного. Сядете за изнасилование.

– Попугая? Попугая-зомби? Мне бы ваше воображение!

– Изнасилование, повлекшее особо тяжкие последствия, а также изнасилование малолетней или малолетнего…

Затылком, плечами, спиной, сердцем и печенкой, всем своим телом Ямщик почувствовал, как Туся превращается в камень. Каменный гость, подумал он. Каменная гостья. Сейчас она пожмет мне руку, и я умру.

– Додик, – прошептала Туся. Шепот загремел в затылке Ямщика, словно у Туси не было груди, мягкой и большой, и вообще Туся была колоколом, церковным колоколом, который дернули за литой язык. – Додик, что же ты делаешь?

Слеза упала Ямщику на темя. Одна слеза, и только.

3
Через два «о»

Дверь сотряслась: снова и снова.

Удары были глухие, мощные: детина, мрачен и космат, с упорством маньяка раз за разом садил в дверь крутым плечом. Ямщик дернулся было вскочить, придвинуть к дверям, пока не поздно, тяжеленный, еще дедовский комод из массива дуба, налечь всем телом, сдерживая угрозу – и проснулся. Сердце колотилось на опасном краю инфаркта, одеяло сползло на пол, лишив спящего последней возможности укрыться, завернуться в спасительный кокон; Ямщик беспомощно заморгал, стряхивая липкий морок, и дверь вновь содрогнулась от основания до притолоки. Сон властно вторгался в реальность. «Фантазм», фильм, любимый с юности: сон во сне восневосневосне…

Подобное с Ямщиком уже случалось.

С притолоки отвалилась чешуйка растрескавшейся белой краски, оторванным крыльцем мотылька спланировала на паркет. Следующего удара дверь не вынесла – сдалась, распахнулась, и в черном проеме восстал гневный, требовательный, беспощадный…

– Кретин, – вздохнул Ямщик. – Горит тебе, да?

Это я кретин, подумал он. Нашел, кому на совесть давить: наглой рыжей морде!

– Мяу! – ответствовала морда.

Перевода не требовалось: да, горит. Арлекин хотел жрать, Арлекин хотел пить, Арлекин хотел чистки сортира. Арлекин двадцать четыре часа в сутки чего-то хотел, а то, чего хочет кот, хочет бог. Вставайте, негры, солнце уже высоко! Ломайте горб во славу хозяина! Ямщика всегда поражало, как семь килограммов шерсти и скверного характера ухитряются ломиться в дверь с изяществом Годзиллы, идущей по Токио, а главное, неизменно распахивать вход в рай, хоть заколоти его досками. Ямщику, чтобы справиться с просевшими, вечно заедавшими створками, доводилось прикладывать усилия, достойные Геракла, а рыхлая слабомощная Кабуча – та вообще через день звала мужа на помощь: не могла открыть сама.

Вот Арлекина бы и звала!

– Иду уже, тиран…

– Мяу!

– Сказал, иду!

Со второй попытки он нашарил тапки. Встал с кровати: качает. Вроде, отоспался, а вот поди ж ты… Взгляд уперся в электронные часы; взгляд настроил фокус, превратился во взор. Ядовитая зелень цифр резала глаза. Половина первого. Ночь?

День.

Он прислушался к эсэмэскам, посылаемым организмом. Мозг извлекли, пустой свод черепа набили влажной пылью; кости заменили тряпьем, гнилой ветошью. Могло быть хуже. По крайней мере, не мутит, и голова не раскалывается.

– Мяу! – скорбно напомнил Арлекин.