Тепловой луч убрался дальше, в поле, за пределы Молдона. Том так и не понял: успела последняя батарея дать хоть один залп, или она взлетела на воздух, не сделав ни единого выстрела? В любом случае, с защитниками Молдона было покончено. Город полностью находился во власти марсиан. Стальные колоссы приближались, пламя пожаров и лучи закатного солнца играли на полированной броне кровавыми бликами. Победный вой марсиан не умолкал, оглашая окрестности новоявленного Содома.
На глаза Тома навернулись слезы. Он упрямо вытер лицо кулаком, проморгался, а когда снова взглянул в окно колокольни – сперва не поверил увиденному. Да и никто бы не поверил, потому что с чистого неба сорвалась молния и ударила в ближайший треножник.
Словно раскаленный добела гвоздь, с треском и шипением ослепительный разряд вонзился в колпак марсианина. Мгновением позже треножник с оглушительным грохотом взорвался. Сверкнуло зеленое пламя, во все стороны полетели обломки колпака и ошметки кровавой плоти. Ноги колосса подломились и останки боевой машины тяжко рухнули наземь аккурат поперек Мандон-роуд.
Над домом, горящим на Оук Клоуз, медленно поднялось в воздух призрачно мерцающее сияние. Внутри него угадывалась человеческая фигурка. Темный силуэт был заключен в эфирный кокон, а может, яйцо, по поверхности которого то и дело пробегали опалесцирующие волны. От кокона исходил жемчужный свет, возвращая зловещему вечеру яркие краски солнечного дня, когда еще ничто не предвещало обрушившейся на Молдон беды.
Сразу три или четыре тепловых луча ударили в сияющий кокон, и Том в отчаянии закричал. Вся его душа противилась гибели чудесного создания, но Том ничем не мог ему помочь.
Помощи, как выяснилось, не требовалось. Лучи уперлись в блистающий эфир – и бессильно погасли. Сияние набирало мощь. Человек – ангел?! – внутри яйца торжественно воздел руки над головой, развел их на манер крыльев – и изо всех щелей колпака очередного треножника вырвалось жаркое чадное пламя. Колосс сделал еще один неуверенный шаг – и застыл: почерневший, обугленный, безмолвный. Из колпака к небесам ползли пряди жирного дыма, истаивая в сумеречном воздухе.
Гул тепловых лучей заглушил все иные звуки – даже несмолкаемое «Улла-улла-улла», в котором пробились нотки тревоги и страха. Теперь по светящемуся кокону стреляли все уцелевшие марсиане. В дополнение к тепловым лучам двое выпалили из труб, метавших снаряды с черным газом. Однако ни один из снарядов не взорвался и не изверг из себя газ, а лучи по-прежнему не приносили удивительному созданию никакого вреда. Более того, скользя мимо и попадая в городские постройки, они больше не причиняли повреждений домам Молдона!
«Чудо! – шептали губы Тома. – Это чудо! Благодарю тебя, Господи!»
Фигура в коконе тем временем производила некие загадочные пассы. Их поистине сокрушительное действие не замедлило сказаться на марсианских захватчиках. Над двумя вспухли клубки разрывов, словно в марсиан угодили снаряды восставшей из мертвых батареи. Еще трое застыли без видимых причин, будто окаменев. Один покрылся белой изморозью, другой потускнел, утратив металлический блеск. Третий на вид ничуть не изменился – просто замер и больше не двигался.
Какой-то треножник развалился прямо на ходу, осыпавшись хлопьями ржавчины в высокую траву возле Вудхэм Мортимер.
Уцелевшие марсиане резко остановились, как если бы налетели на невидимую преграду. Развернувшись, они торопливо зашагали прочь от Молдона – на запад, в сторону Данбери. Далеко уйти им не удалось. Возмездие настигло пришельцев у опушки Паснидж-вуд. Фигурка в коконе всплеснула руками – и перед беглецами взметнулась ослепительная бело-голубая стена высотой не менее двухсот футов. Лес огонь не затронул, но бронированные колоссы сгорели в мгновение ока, как мотыльки в пламени свечи.
Пожрав свои жертвы, пламя опало и исчезло. Том смотрел на поле боя, на треножники, замершие без движения, на пострадавший, но уцелевший Молдон – и пытался осмыслить случившееся. Стальные машины-убийцы, ад во плоти, обрушившийся на город – и чудесное избавление. Неужели его молитву услышали?!
Грузчику и в голову не пришло, что в те минуты, когда трехногая гибель нависла над Молдоном, многие жители взывали к небесам вместе с Томом Рэдклифом.
Сияющий кокон плавно опустился на грешную землю и, коснувшись ее, угас. На Оук Клоуз догорал чей-то дом. То́ма? Соседей? В любом случае, сказал себе Том, я должен быть там! Чей бы дом ни горел, людям нужна помощь! А еще он втайне надеялся увидеть сошедшего с небес ангела. Ну что стоит ангелу чуточку обождать?
Оскальзываясь на вытертых ступенях, рискуя свернуть шею, Том Рэдклиф начал торопливый спуск с колокольни.
Он боялся опоздать.
Выбравшись из церкви, Том сразу припустил бегом. Свернул с Чарч-стрит на Милл-роуд, удивился: улица словно вымерла. На тротуаре – ни души, в окнах – ни огонька. Фонари тоже не горели. Люди, подобно викарию Симпсону, прятались по подвалам, боясь высунуть нос наружу. Том знал Молдон, как свои пять пальцев. В родном городе он бы не заблудился даже в кромешной тьме, а сейчас стояли сумерки. Ночь медлила лечь на Молдон. Багровый диск солнца лишь до середины скрылся за Бассеттским лесом, темнеющим на западе.
Том среза́л путь, пробираясь к Оук Клоуз переулками. Время от времени он перемахивал через заборы, как делал это десять лет назад, будучи мальчишкой. На перекрестке Саксон-уэй и Джерси-роуд ему пришлось лезть через завал: здесь рухнул двухэтажный дом Флэтчера. Развалины еще дымились, но пожар утих. Запыхавшись, перемазавшись сажей, известкой и кирпичной пылью, Том выскочил на скрещение Мермейд-уэй и Оук Клоуз. На миг он испытал постыдное, но вполне понятное облегчение: его хибара уцелела! Зато особняк Лиггинсов превратился в чадящие развалины. Дом разворотило до самого фундамента: остался лишь кусок стены, в котором зиял прямоугольник оконного проема с выбитой рамой. Позади стены темнела груда битого кирпича, по обугленным и дымящимся балкам проскакивали язычки огня; вокруг лежали искореженные куски кровельной жести…
Среди разоренного двора рыдала девочка лет семи. «Дженни, – припомнил Том. – Ее зовут Дженни.» Племянницу Лиггинсов кто-то привез в Молдон с неделю назад. Порванное голубое платье, грязные потеки на испачканных сажей щеках…
Девочку окружали люди, большей частью – соседи. Все они смотрели на Дженни. Кое-кто опустился на колени, не боясь порвать брюки. Никто не пытался утешить ребенка. Люди просто стояли и смотрели.
Вот ведь бестолочи!
Том решительно протолкался вперед и подхватил девочку на руки:
– Не бойся, Дженни. Я – дядя Том. Помнишь меня?
Девочка неуверенно кивнула. В кулачке она сжимала обгорелый листок бумаги.
– Все будет хорошо, Дженни. Они больше не придут.
Дженни продолжала всхлипывать, но уже не так безнадежно, как вначале.
Том обернулся к толпе:
– Вы что, сдурели? Чего пялитесь? Ребенка напугали!
Он огляделся в поисках Лиггинсов, желая передать им Дженни, но тех нигде не было видно.
– А где Сайлас? Марта?
Люди прятали глаза. Отворачивались. Дженни вновь разрыдалась. Том все понял. Вернее, это он тогда думал, что понял. Он стоял с плачущей Дженни на руках и не знал, что делать дальше. Но замешательство продолжалось недолго.
Том принял решение.
– Фигня, – сказал я. – И томление духа.
– Ну почему? – возмутилась Тюня. – Две сюжетные линии заплетены косичкой. Создают объем. Работают на контрасте. Почему фигня?
– Фигня-шмигня, – я с удовольствием развил тему. – Объем-шмобъем. Смотри сама: первая линия у тебя костюмирована. Рыцари-шмыцари, турниры в турнюрах. Шмильгельм Завоеватель в рогатом шлеме… э-э… В шмеме. Рогатом, да. Матильда Фландрская трахалась с Брихтриком Альбиносом. Беленький такой, страстный кобелек. Раздвинула ножки, у мужа выросли рожки. Шможки…
– Задрал, – предупредила Тюня.
Взяв меня за воротник, она уточнила:
– Шмадрал. Убью.
Кто-кто, а Тюня была страшна во гневе. Уж я-то знал.
Снег скрипит вкусно. Морозец кусает за щеки. У кофе одуряющий аромат. Все эти штампы, затрепанные до бахромы по краям, я имел счастье испытать на себе. Снег скрипел, когда я переминался с ноги на ногу. Щеки задубели, время от времени я тёр их ладонью. Ну и кофе, да. Наводит на мысли о коньячке. Еще один штамп, дарованный нам свыше.
Из павильона нами любовалась продавщица. Рыбий взгляд ее блестел щедрой бабьей слезой. Жизнь идет мимо, читалось в этом взгляде. Жизнь хлещет кофе со сливками, не заботясь сроком годности и содержанием транс-жиров, а нам остается жалкая сдача на чай. Топчась у обгрызенной по краям уличной «раздачи», грея ладонь пластиковым стаканчиком с «американо», любуясь видом на толпу, сливающуюся в метро, я почувствовал себя записным франтом в ресторане «Метрополь».
Человек! Устрицы свежие?
– Рыцари, – повторил я. – Красотища! И что мы имеем с гуся по второй линии? Вид из окна на мусорные баки. Свинцовые мерзости жизни. Бытовка, тоска и уныние. Будни офисного планктона! Тюня, ты садистка. Тебя надо лечить принудительно.
– Контраст, – уперлась Тюня. – Большая литература.
– Я бы сказал, убийственный контраст. Если угодно, самоубийственный. Читатель терпелив, но не до такой же степени! Он прилег отдохнуть, обнажил пузо для чесания. Твоя задача – навеять ему сон золотой. Где сон? Где золотой?! Кошмар, и дом плача. А персонажи? Возьмем, к примеру, тебя. Джинсы, пуховик, вязаная шапочка. Никто и не смотрит, все бегут по делам. А нарядись ты, дитя мое, в серебряные латы, как Жанна Д'Арк, или нацепи треуголку, сунь за пояс ятаган, надень повязку через глаз…
Судя по лицу Тюни, я с моими примерами забрел куда-то не туда. Скажем, на минное поле.
– Значит, я уродина? – свистящим шепотом спросила она. Звук шел не из горла, как положено, а из клапана протекающего баллона с газом. – Уродина, да?
– Тюня, лапочка…
– И пуховик мой – дешевка?!
– Сокровище…
– И джинсы?!
Я обреченно сдал назад:
– Шапочка. Шапочка – чудо. И ты – чудо.
– А ты?!
– А я – скот волосатый. Ни разу не рыцарь.
– Шмыцарь! Альбинос-импотент!
Хвала телефону, зазвонил. Я схватился за мобильник, как утопающий – за соломинку. Продавщица за стеклом оживилась, рассчитывая на продолжение скандала. Ну да, папик ссорится с молоденькой шалавой. Будет о чем поведать городу и миру.
– Слушаю!
– Чтоб ты оглох! – пожелала мстительная Тюня.
– Пушкинский въезд, – оперный бас Гремучко сильно терял в мобильном формате. – Дом тринадцать, возле арки во двор. Второй этаж, квартира четыре. Если верить регистрации, Палийчук Анна Игоревна. В диспетчерскую службу поступил аварийный сигнал. Тюня с тобой?
– Ага.
Бас сгустился набатной медью:
– Бегом!
Ну, мы и побежали.
Пока суд да дело, позволь представить тебе, почтеннейшая публика, милейшую Тюню, она же Тоня, она же Антонина Глебовна Недереза. И если ты, почтеннейшая публика, рискнешь отпустить шуточку по поводу Недерезы, шуточку столь же банальную, сколь и ожидаемую, то я, Владимир Чижик, не дам за жизнь твою и ломаного гроша.
Ясно?
Итак, представим себе девицу чу́дного возраста, а все, что меньше тридцати, чудесно по определению; девицу приятную во всех отношениях, скорее милую, нежели королеву красоты, с характером, который трудно описать, не прибегая к сильным выражениям, легкую на ногу и на руку, блондинку на каштановой подкладке, кумира семиклассниц, балдеющих от приключений Таиры Алой, девы-воительницы в шести томах – любовь 12+, кровь 12+, слово «мерзавец» под вопросом, слово «жопа» исключается…
Ладно, остальное – в другой раз.
Да, почтеннейшая публика, я знаю, что тебя нет. Я выдумал тебя, едва заметил на переломе жизни, что веду нескончаемые внутренние диалоги. Приятели, друзья, жены друзей, сантехник, дворничиха – завершив разговор в реале, я продолжал его сам, без собеседника, день за днем, мучаясь бессонницей, сочиняя реплики за обоих, ссорясь и мирясь, обижаясь и прощая. Тень психоза маячила за спиной. Черные крылья реяли над головой. Рукава смирительной рубашки мечтали завязаться морским узлом. И тогда я изобрел универсального собеседника – тебя, почтеннейшая публика.
Благодарю за внимание, антракт.
– Кто там?
– Квитанции!
– Открываю…
Это Тюня придумала. Поначалу я, дурень, честно связывался по домофону с объектом и вступал в длительную беседу, объясняя, кто я такой. В итоге меня не пускали. Я звонил менту, который по идее нас «крышевал», мент сперва не брал трубку, потом обещал приехать через час…
Я ждал его до вечера, изрыгая брань и хулу.
С пятого раза Тюня взяла власть в свои руки. Она набирала номер квартиры наугад, произносила волшебное слово «квитанции» – и сезам открывался без возражений. Иногда мне снилось, как Тюня бестрепетно подходит к воротам Белого Дома, говорит: «Квитанции!» – и вскоре пьет «Glenmorangie» в Овальном кабинете, а президент США у нее на посылках.
В подъезде пахло табачным дымом.
– Кто там?
Голос был старушечий, из тех бодрых козлетонов, какими на эстраде блеют юмористы-трансвеститы.
– Поступил сигнал, – трагическим тоном сообщила Тюня.
– Свидетели? – предположили за дверью. – Иеговы?
– «Вербалайф».
– Чего?
– Палийчук? – встрял я. – Анна Игоревна?
– Ну, Палийчук. Серафима Петровна.
– Анна Игоревна дома?
– Так вы к Нюрке, что ли?
Щелкнул замок. На пороге стояла бабка – божий одуванчик. Халат, шлепанцы, усики над верхней губой. Беда, понял я. Эту породу цветов я знал от и до. Их вдоль линии фронта высаживать, вместо противотанковых надолбов.
– Можно?
– Вот! – бабка скрутила кукиш.
Большой мосластый палец старой ведьмы, выставленный дальше, чем позволяла анатомия, неприятно шевелился. Ей-богу, бывают минуты, когда я ненавижу свою работу. Будь они прокляты, первые минуты контакта, когда нам с Тюней позарез надо попасть к объекту в квартиру, закрепиться на позициях и начать мозговой штурм. Будь я следователем прокуратуры, сотрудником ЖЭКа, психиатром или на худой конец домушником – все было бы гораздо проще.
– Анна Игоревна – ваша дочь? Невестка?
– Внучка.
– Она дома?
– Натворила чего? Или гулять зовете?
– Вы, Серафима Петровна, – зашел я с козыря, – только не волнуйтесь.
– А я и не волнуюсь.
– Вот и не волнуйтесь.
– А я и не…
– Хорошо? Главное, держать себя в руках.
– А я…
– Мы с вами – люди взрослые. Мы понимаем, что в жизни всякое случается…
Лучшего способа довести собеседника до инфаркта я не знал. Трижды попроси человека не волноваться, и он с ума сойдет от нервов.
– Натворила, – кивнула бабка. – Ох, девка!
И захлопнула бы дверь, не вставь я ботинок в щель.
– Вы на него не сердитесь, Серафима Петровна, – ангельским тоном спела Тюня, кивая в мой адрес. – Он хороший, просто грубый. Все мужчины…
Тюня взяла паузу, приглашая бабку вступить. И не ошиблась.
– Мужичьё, – согласилась Серафима Петровна. – Никакой деликатности. Мой, земля ему пухом, носки кидал где попало. И раковину после бритья…
– Не мыл? – ужаснулась Тюня. – Вот же гад!
– Ага. Ты, девка, молодая, а я вижу, битая. Ну заходите, что ли…
Я пропустил Тюню вперед. Грехи сильной половины человечества гнули мои плечи к земле. Разулся в коридоре, и то с трудом. Куртка повисла на крючке, рядом с Тюниным пуховичком.
– Читает? – спросила Тюня у старухи, имея в виду отсутствующую Нюрку.
– Вот-вот, – бабка насупилась. – И она мне: читаю я, ба! Не мешай! Разве ж это чтение? Заляжет на диване, в каске своей, и пялится в потолок. В мое время читали, так читали! В книжку смотрели, странички переворачивали. Я, бывало, палец слюнила… А эта – в каске! Тьфу, стыдоба!
– Можно к ней зайти?
– Ты заходи. А этого не пущу, грубияна.
– Он будет молчать.
– Ну если молчать…
– И вы молчите, Серафима Петровна.
– Я? У себя дома?!
– Очень прошу вас. Умоляю. У вашей Анечки…
Я оценил красоту игры: «Анечка» сработала на все сто.
– …у нее книжка глючит. Заела, в смысле. Надо чинить, только осторожненько. Сами понимаете, каска. Нам бы лучше по-хорошему, без докторов.
– Чего ж мне не понимать? – у бабки стало профессорское лицо. Чистый, значит, нобелевский лауреат. – Не дура, чай! Чини каску, разрешаю. Говорила я Нюрке – зараза твое чтение! От книжек все беды…
Мы прошли в гостиную с телевизором, а оттуда – в маленькую, судя по обстановке, Нюркину комнату. На столе неярко светился монитор: заставка «Часы». Шторы были задернуты, создавая интим. Сама виновница нашего прихода – голенастая пигалица лет тринадцати – лежала на диване в шлеме для гиперактивного чтения. Опущенное забрало скрывало верхнюю часть лица. Губы девицы растягивала улыбка Снежной Королевы: ледяная, неподвижная. Лишь уголок рта все время подергивался. Аритмичный тремор, верный спутник гиперчитателей – этого добра я насмотрелся, привык, хотя поначалу ломало не по-детски.
– «Вербалайф», – вслух прочла Тюня, указав на надпись, украшавшую налобник. – Это мы, Серафима Петровна. Мы вам так и сказали, на лестничной клетке.
Вместо ответа бабка одернула Нюркино платьице, задравшееся выше коленок.
– Чини каску, – повторила она. – А мужик пусть вон идет. Неча на Нюрку пялиться, не витрина. Вон, телевизор врет: от пидафилов не продохнуть! Так и лезут, что твои тараканы…
– Врет ведь, – неудачно пошутил я. – Сами говорите.
– Давай, давай, – железные клещи ухватили мой локоть. – Вали на кухню. Чаю дам, а девок обозревать – зась! Каска одна, ее вдвоем не чинят… Ишь, механик!
Меня волокли прочь. Тюня страдальчески следила за изгнанием, не зная, что предпринять. Я шарил взглядом по сторонам, ища спасительную соломинку. Наверное, там, в небесах, кто-то оглянулся на мои муки, ибо чудо не заставило себя ждать. На книжной полке, зажатый между варягами Мартином и Аберкромби, блестел заклеенным корешком наш счастливый шанс.
О проекте
О подписке
Другие проекты