III

К счастью, внезапный уход миссис Гроуз, вопреки моим вполне понятным опасениям, не был вызван обидой, которая могла бы повредить нашей все более крепнувшей приязни. После того как я привезла домой маленького Майлса, мы особенно сблизились, чему немало способствовало чувство изумленной растерянности, которое я испытывала по возвращении и которое не собиралась скрывать: отныне я без колебаний готова была признать, что только бессердечное чудовище могло выгнать такого ребенка из школы. Немного опоздав к прибытию дилижанса, я увидела Майлса перед входом в гостиницу – он задумчиво смотрел по сторонам. С первого же мгновения мальчик предстал мне в поразительной слитности своего внешнего облика и души, в том же лучистом ореоле свежести и благодатной чистоты, что и его сестра в первую минуту моего с ней знакомства. Майлс был на диво красив, и невозможно было не согласиться с миссис Гроуз: при виде его вас захлестывало одно-единственное чувство – горячая нежность. Он сразу покорил мое сердце какой-то неземной безмятежностью, разлитой во всех его чертах, – никогда больше не доводилось мне видеть такие просветленные детские лица. А как описать его взгляд, взгляд ребенка, которому одна лишь любовь ведома в этом мире? Немыслимо было даже представить клеймо зла на этом ясном, невинном челе. Когда мы подъехали к усадьбе, я совершенно терялась в догадках, а минутами просто кипела от негодования, вспоминая содержание возмутительного письма, запертого в ящике моего стола. Едва мне удалось остаться с миссис Гроуз наедине, я напрямик заявила ей, что все это полнейший вздор. Она с полуслова поняла меня:

– Значит, по-вашему, его зря винят…

– Совершенно зря! Дорогая моя, вы только посмотрите на этого ребенка.

Миссис Гроуз лишь улыбнулась в ответ – она и без меня знала, до чего он хорош.

– Ах, мисс, я сама никак им не налюбуюсь. А что вы думаете написать? – тут же спросила она.

– В ответ на письмо? – Решение пришло мгновенно. – Ничего не буду писать.

– А его дяде?

– Ничего, – не сдавалась я.

– А мальчику скажете?

– Нет, не скажу. – Я была в восторге от самой себя.

Миссис Гроуз вытерла фартуком губы.

– Тогда я с вами. И вместе мы справимся.

– Да, справимся! – горячо откликнулась я и в знак нашего договора протянула ей руку.

Она легко сжала ее, а другой рукой вновь вытерла губы передником.

– Вы не рассердитесь, мисс, если я позволю себе…

– Поцеловать меня? Нет, не рассержусь! – Я обняла добрую женщину и, когда мы расцеловались как сестры, окончательно убедилась, что приняла верное решение, и еще пуще вознегодовала в душе на обидчиков Майлса.

Между тем время шло: оно было столь насыщенным, что сегодня, когда я пытаюсь связно изложить на бумаге ход событий, мне требуется немалое искусство. Возвращаясь памятью к тем дням, не устаю удивляться, в каких необычайных обстоятельствах я оказалась по собственной воле. Хотя вместе с моей союзницей мы решили действовать на свой страх и риск, я в каком-то самоупоении не отдавала себе отчета, сколь непредсказуемы и тяжелы будут последствия такого шага. Подхваченная волной горячей нежности и жалости, я не задумывалась о том, куда она увлекала меня. По неопытности и легкомыслию – тут и гордыня сыграла свою роль – я возомнила, что смогу учить уму-разуму мальчика, которому совсем скоро предстояло узнать жизнь света.

Сейчас мне даже трудно припомнить, что именно я решила предпринять к тому времени, когда кончатся каникулы, и как предполагала устроить его дальнейшую учебу. Само собой подразумевалось, что этим изумительным летом он, конечно же, будет заниматься со мной, но, по правде говоря, в первое время скорее мне пришлось брать уроки у своих воспитанников. Я понемногу постигала науку, прежде недоступную мне в тесном душном мирке моей прошлой жизни: училась проводить время в веселых забавах и развлекать других, не думая о завтрашнем дне. По сути дела, душа моя впервые распахнулась для новой жизни, полной простора, воздуха и воли, и жадно вбирала в себя музыку лета с птичьим щебетом и шорохом листвы, с таинственной игрой природы. Это уже само по себе было мне наградой – и наградой сладостной. Но в ней таилась ловушка – неприметная, но опасная – для моего воображения, впечатлительности и, признаюсь откровенно, тщеславия, для самых чувствительных струн моей натуры. Пожалуй, точнее всего было бы сказать, что я забыла о всякой осторожности.

Дети не доставляли мне почти никаких хлопот – они были само послушание. Порой я пыталась угадать – но и в такие мгновения мои мысли блуждали точно в тумане, – что уготовило им жестокое будущее (ибо будущее всегда жестоко!), какие раны нанесет оно им. Пока они излучали здоровье и счастье, а я – словно моим заботам поручены два маленьких гранда, два принца крови, которые по праву рождения защищены от любых превратностей и каждый шаг которых предопределен, – я, пытаясь вообразить их грядущую жизнь, неизменно рисовала себе романтические картины поистине королевских, необозримых садов и рощ. Вполне возможно, вихрь, ворвавшийся вскоре в нашу жизнь, придает моим воспоминаниям о той первоначальной безмятежной поре неизъяснимое очарование покоя – точнее говоря, затишья, в котором таилось зло, накапливая силы и выжидая своего часа. Как хищный зверь, оно настигло нас внезапно.

Дни стояли по-летнему долгие, и был в них один неповторимый час, который принадлежал только мне. Перед вечером, когда для моих подопечных наступало время чая и отдыха, мне удавалось ненадолго уединиться. Как ни любила я своих новых друзей, этот час был мне особенно дорог чарующей прелестью угасавшего дня. Казалось, будто само время замедляло ход, чтобы продлить последние мгновения догоравшего света, и птицы, укрывшись в кронах старых деревьев, посылали прощальный привет меркнувшим небесам. Тогда я отправлялась бродить по окрестностям и, наслаждаясь красотой и величием этих мест, чувствовала себя едва ли не владелицей поместья, что забавляло и даже приятно волновало меня. Какая отрада безмятежного покоя нисходила на мою душу в эти минуты! Признаюсь, чаще всего я с тайным удовольствием предавалась мыслям о том, что мое смирение, рассудительность и здравый смысл – залог спокойствия человека, на мольбу которого я откликнулась, – о, если бы он вспоминал обо мне! Я оправдала его надежды, не испугалась трудностей, о которых он совершенно искренне поведал мне, и это радовало мое сердце сильнее, чем можно было бы ожидать. Одним словом, я казалась себе незаурядной молодой особой и льстила себя надеждой, что мои высокие достоинства непременно будут оценены. Что ж, вскоре мне действительно потребовалось проявить незаурядные способности перед лицом необычайных, сверхъестественных событий, уже надвигавшихся на нас.

Все началось внезапно в один прекрасный день, как раз в мой излюбленный час тишины и покоя. Детей увели, и я отправилась на прогулку. Теперь я могу откровенно сознаться, что во время своих блужданий нередко думала: вот было бы чудесно, просто как в романе, нежданно-негаданно встретить его. Он выйдет из-за поворота, остановится прямо передо мной на дорожке парка и ободряюще улыбнется. О многом я не мечтала – лишь бы он знал, только и всего. Мне просто хотелось удостовериться, что ему все известно, а для этого нужно было увидеть его прекрасное лицо, освещенное доброй улыбкой. И я увидела его, когда уже в сумерках вышла из рощи и остановилась как вкопанная, глядя в сторону дома. Внезапность, с которой мечты мои обрели плоть и кровь, ошеломила меня сильнее, чем любая неожиданная встреча, даже с призраком. Передо мной стоял он! За лужайкой, на площадке высокой башни, куда в то первое незабываемое утро привела меня Флора.

Это была одна из двух башен – громоздких сооружений с бойницами, – их почему-то называли старой и новой, хотя особой разницы, на мой взгляд, между ними не замечалось. Они с торцов примыкали к дому и являли собой образец архитектурной несообразности, но это впечатление смягчалось тем, что башни не слишком сильно выдавались и не отличались чрезмерной помпезностью и высотой. Судя по псевдоготическому стилю, их возвели, скорей всего, во времена романтического возрождения, которые уже довольно давно отошли в прошлое. Правду сказать, башни мне очень нравились и нередко вдохновляли на возвышенные фантазии, – в самом деле, у кого из нас строгие силуэты старинных замков, загадочно высовывающиеся в сгущающихся сумерках, не затронут в душе поэтических струн? Однако не на подобном сооружении уместно было появиться человеку, образ которого я столь часто вызывала в своем воображении.

Помню, потрясение, которое я испытала, увидев эту фигуру в ранних сумерках, почти мгновенно сменилось изумлением, когда я осознала свою ошибку: человек на башне был совсем не тот, за кого я его приняла. По сей день не понимаю, как можно было так обознаться. Неожиданное появление незнакомца в безлюдном месте – достаточно серьезный повод, чтобы испугать молодую женщину, почти не покидавшую прежде родительского крова. А я уже через несколько секунд не сомневалась, что передо мной совершенно незнакомый человек, и уж тем более не тот, о ком я грезила. Он не встречался мне ни на Харли-стрит, ни где бы то ни было еще. Но вот что странно: с его появлением все вокруг непостижимым образом опустело. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, пытаясь со всей достоверностью передать свои переживания, вызванные случившимся, мной вновь овладевает то же самое ощущение. На меня вдруг повеяло дыханием смерти. По сей день помню гробовую тишину, мгновенно поглотившую все звуки. В золотистом небе замолкли грачи, и природа, до той минуты ласково говорливая, замерла в онемении. Но вместе с тем все оставалось по-прежнему – не будь этой окаменелой неподвижности, которую я ощутила с такой пронзительной остротой. С небес все так же лился золотой свет, воздух оставался таким же прозрачным, а человек между зубцами башни был четко виден в каменном проеме, точно портрет в раме. Это сравнение пришло мне на ум безотносительно к тому, кем он мог оказаться. Разделенные довольно большим расстоянием, мы не отрываясь смотрели друг на друга, и я лихорадочно спрашивала себя, кто же он такой, и, цепенея от изумления, не находила ответа.

Как долго мы изучали друг друга? Понять это важно, чтобы яснее представить необычность происходящего. Если говорить обо мне, то самое удивительное, что за эти мгновения я успела перебрать в уме десятки возможных ситуаций, когда могла хотя бы мельком видеть незнакомца в доме, – успела подумать с досадой, что мое положение обязывает знать всех, кто бывает в усадьбе, и не допустить появления чужих. Между тем незваный гость на башне – помнится, он был без шляпы, и я расценила это как странную вольность – разглядывал меня в прозрачных сумерках столь же пристально и не менее озадаченно. Нас разделяла весьма широкая лужайка, так что задавать вопросы было бы бесполезно. И все же в нашем противостоянии наступил момент, когда молчание сделалось нестерпимым, – будь мы поближе, кто-то из нас двоих непременно нарушил бы его. Человек стоял у крайней бойницы, и меня удивило, до чего настороженно он замер, опираясь руками на каменный выступ. Я видела его столь же отчетливо, как буквы, которые мое перо выводит на бумаге. Немного погодя, точнее, через минуту незнакомец, словно желая продлить представление, медленно, не сводя с меня тяжелого взгляда, двинулся к противоположному краю площадки. Я и сейчас вижу его руку, вижу, как скользит она от одной амбразуры к другой. Дойдя до следующего угла, человек постоял еще немного, а потом медленно отвернулся, но и тогда я не переставала ощущать на себе его взгляд. Незнакомец повернулся спиной – и больше я ничего не видела.