– Надеюсь не разрыдаться, – говорит Мэттью и снова забывает добавить в голос улыбку. Доггер останавливается чуть позади меня по правую руку.

– И я.

А я молчу, я не умею плакать.

* * *

Размер галереи семьдесят шесть футов десять дюймов на двадцать четыре фута три дюйма; двадцать один фут три дюйма в высоту. В центре стоит на табуретках гроб моего отца. Смотрю на него, смотрю на золото, вензеля, красноту стен, смотрю на потолок – подвиги греческих богов и богинь, до которых мне сейчас совершенно нет никакого дела. Недавно – по ощущениям буквально вчера – мы отдали галерею, столовую для слуг, старую кухню, зал кондитера, овощную, чайную и… забыла… под госпиталь. И вот сейчас галерея второй раз за десять лет встречает гостей, их немного, но они идут и идут вереницей муравьев. Так распорядился отец – знал, я не выдержу, если навалятся все разом, не выдержу, если разом засвистят одно и то же: «С-с-с-с-сочувствуем». Только один раз заходит группа – четверо мужчин, ее возглавляет Доггер с заложенными за спину руками, все как один смотрят так же, как он – глазурью. Нас не представили, только сдержанные кивки и ни одной «с». Друзья отца? Не хочу над этим размышлять.

Мне что-то говорят, и я что-то отвечаю в рамках приличий. Подходят мать и отец Мэттью, миссис Харрингтон нарекает меня «крошкой» и рыдает весьма натурально. Мне неловко – она не оставляет надежды, что мы с Мэттью вот-вот перейдем на некий новый уровень отношений – я прекрасная партия, особенно теперь, когда умер отец. Ласселсы сохранили состояние путем крайне удачных браков, в череду которых включился и отец – мать была из семьи банкиров, которые жаждали породниться со знатью, чтобы потом, после смерти матери, поругаться в пух и прах, видимо, тут скрыт какой-то особый резон. Состояние. Сейчас уже не такое состоятельное…

Черед миссис и мистера Финчли, новых владельцев Скэмпстон-Холла, на миссис Финчли манто с трупом лисы вместо воротника, брильянты и пара слез, а мистер Финчли смеряет меня странным взглядом, будто прикидывает, как бы смотрелись рядом. Плохо, мистер Финчли, настолько плохо, что даже отвратительно. От них меня избавляет Мэттью – врывается в круг, трещит, всех очаровывает и показывает напоследок мне черчиллевское V. Вот бы и мне тоже манто с лисой, но живой, чтобы бросалась на каждого, кто подходил слишком близко. Впрочем, когда я остаюсь одна, легче не становится – все смотрю и смотрю на гроб, словно собираясь прожечь дыру в идеально отполированном дубе, потом, наконец, не выдерживаю и заговариваю:

– Кажется, я снова не оправдала возложенных надежд и спихнула всю организацию на Доггера. Или ты этого и ожидал? Не знаю. Теперь уже ничего не поделаешь. Я буду здесь и ночью, а завтра мы поедем в церковь. Мне нравится Доггер, кажется, он был хорошим другом тебе и вызывает доверие, что странно – ничего про него толком не знаю. Интересно, где ты сейчас, сверху или снизу? Боже, извини, опять я… Дом стоит, свет не горит. Зачем ты скрыл письма? Оказывается, я о тебе мало что знаю… Доггер обронил, что ты прятал фляжки. От кого? От себя? И получается, кроссворды ты умел разгадывать куда лучше меня… Впрочем…

В галерею входит Доггер, я осекаюсь на полуслове, хорошо, что шептала – он не должен был услышать, но все равно отчего-то замирает. С тарелкой в руке, как дворецкий из прошлого. Только сейчас замечаю – на нем новый костюм, черный, как и полагается. Надо будет это тоже компенсировать, ведь купил его отчасти из-за меня.

– Агата, вам нужно отдохнуть. Если вы не хотите оставлять Агастуса одного, я посижу.

– В правилах написано, что должна дежурить именно я.

Доггер тяжело вздыхает и замирает рядом, смотря на гроб.

– Да, Агастус умел давать задания. Откровенно говоря, я боюсь, что вы утомитесь и опять… уйдете.

– Все в порядке. Но, наверное, вы правы, тут уместнее бы смотрелась моя мать, но она тоже умерла.

– Агастус упоминал. Мне очень жаль. Остается надеяться, что у вас остались о ней воспоминания.

– Она умерла в родах. Тарелка в ваших руках не выглядит как деталь костюма.

Он дергается, выныривает из неловкости.

– Миссис Тернер велела отнести вам сэндвич и не принимать отказа.

– Звучит ужасно. Давайте, не хочу, чтобы из-за меня вас избила пожилая женщина.

Пока давлюсь холодным мясом с хлебом и рассматриваю споудовскую тарелку – из моего любимого сервиза с малинами и бабочками, миссис Тернер умеет поддержать мелочами, – Доггер приносит еще один стул и садится рядом.

– Я могу что-то сделать для вас?

Обнимите меня кто-нибудь.

– Нет, вы и так сделали все и даже больше.

– Тогда, разрешите, сделаю кое-что для себя? Надеюсь, вы не сочтете это оскорбительным.

– Вы будете одеты?

От неожиданности издает короткий смешок и тут же осекается. А я не могу решить, была ли это неуместная шутка или нечто другое. Но столь же неуместное.

– Да.

– Тогда вперед.

Доггер берет пустую тарелку из моих рук и ставит ее на крышку гроба. Что ж, начало, прямо скажем, вызывающее – отец бы оценил. Прикурив сигарету, Доггер кладет ее на край тарелки. Дымок вьется, отравляя жизнь греческим героям потолка. Знакомый запах. Сперва чуть сладковато, а потом сразу словно железные опилки в носу.

– Плейерс?

Он кивает и прикуривает еще одну – себе. Кажется, я начинаю понимать. Отец бросил курить сразу после войны. Я больше ничего не говорю, не прошу сигарету себе, не мешаю их беседе – возможно, у Доггера куда как больше невысказанных мыслей, чем у меня.

* * *

Так получилось, что в церкви Всех Святых я сижу в одиночестве.

Видимо, Мэттью думал, что со мной сядет Доггер, а Доггер, что Мэттью. В итоге они сидят рядом на скамье и злобно шепчутся, сблизив головы, а я наблюдаю за ними из левого трансепта.

Рядом стоят три стула – для кого? Может, викарий слышал от отца, что существует побочная ветвь Ласселсов? Вот уж кого не стоит ждать ни на похороны, ни на свадьбы, ни на День Содружества – еще мой дед страшно разругался со своим братом, а потом мы неудачно – или удачно? – примирились падением шкафа на тетушку. Ничего – за моей спиной на гробницах лежат два алебастровых памятника – всего памятников шесть – и под каждым из них Ласселсы, а прямо передо мной стоит гроб отца. Можно сказать – я в окружении родственников, так что самое время проявить стойкость, возможно, сейчас смотрят на меня сверху, через крышу, укрытую вестморлэндским сланцем.

Викарий выходит к кафедре – начинается. Я успела подремать около десяти минут в «фантоме II», а до этого перенервничать из-за того, что он не завелся с первого раза – пять лет не случалось события, ради которого стоило бы заводить «фантом». Отец любил эту машину и называл не иначе как мечта. Мечты, если их слишком оберегать, имеют привычку быстро ржаветь. Помню, как на момент покупки метался – купить «роллс-ройс» второй или третьей серии, ходил и терзал расспросами всех подряд. Даже поехал в Харвуд в мастерскую, где наконец получил ответ – только II, потому что III, пусть и с какой-то штукой, облегчающей поворот руля, но мотор ни к черту.

– «Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если умрет, оживет. И всякий, живущий и верующий в Меня, не умрет вовек».^[4]

Вероятно, отец не верил, иначе встал бы прямо сейчас из гроба и в своей саркастичной манере пожелал всем доброго здравия. Боже, что я несу, надеюсь, это от усталости, или мысли про Бродмур все же пророческие?.. Викарий все говорит и говорит – теперь идут цитаты из книги Иова, что-то про прах и плоть, – я с трудом сдерживаюсь, чтобы не закрыть глаза. Смотрю на Мэттью. Он пытается сдержать зевок. Мы скорбим недостаточно. Я. Скорблю недостаточно. Но как заставить себя чувствовать сильнее? Теперь гимн, Блейк, из «Песен Невинности».

 
        Человеческий образ божественно свят,
        Каждый призван его почитать и любить.
        Где Любовь, Милосердие, Жалость царят,
        Там Бог не может о нас забыть!
 

При чем тут мой отец? Почему выбрал именно Блейка? Возможно, это какая-то внутренняя шутка для друзей – когда Дирмер вносил этот гимн в сборник «Английские гимны», разразился страшный скандал. Отец хотел поддеть викария? Нет, вряд ли, он был изощрен в шутках над своими ближними, но никак не жесток.

Наверное, выгляжу жалко – сжалась на стуле, как маленькая девочка, и кривлю рот, потому что плохо помню текст. Возьми себя в руки, Агата. В конце концов, твоя семья пристроила к церкви зубчатые стены и башню, а потом отреставрировала потолок, скамьи, витражи. Впору переименовать из Всех Святых в Святых Ласселсов. Хотя – мы же рабовладельцы – звучит богохульно. Ну и ладно.

Викарий кивает мне – пора. Я откладываю «Книгу общих молитв» на стул рядом – вот и пригодился – и на негнущихся ногах иду к кафедре. Теперь гроб не передо мной, а по левую руку, вижу его краешком глаза – отныне и вовек там место отца – на краешке.

Ищу глазами миссис Тернер – еще вчера решила говорить ей, как трепетной натуре, которая никогда не скупится на чувства. Миссис Тернер словно чувствует – поднимает вуаль и сжимает руку Артура, супруга. У меня ведет голову, я вцепляюсь в кафедру, но заставляю себя говорить, несмотря ни на голову, ни на сжавшееся горло, ни на подкашивающиеся ноги:

– Мой отец был человеком редких душевных качеств. Он умел принимать людей такими, какие они есть, и не навязывать им свое мнение о них же. Я не помню мать, и отец был не в состоянии заменить ее, но он приложил все силы к тому, чтобы я стала достойна носить его имя. Когда мне было пять, я упала в старый колодец и просидела в воде около трех часов. Но я была спокойна, потому что знала – отец обязательно найдет меня и спасет. Теперь меня некому спасать из колодцев.

* * *

– Ты маленькая врушка, в колодец она упала.

– Я просто немного приукрасила ту историю с ударом граблями, ничего страшного. Иисус меня не осудит.

Мэттью смеется, но быстро поникает и пристально смотрит на меня. На нем мягкая театральная шляпа, как у Честертона. Но на Честертоне шляпа выглядит ужасно, а Мэттью ужасно идет.

Я откидываю голову на мягкий плюш и прикрываю глаза. Доггер после кладбища как растворился вместе с теми тремя мужчинами – если рассчитывает, что его кто-то подбросит до Харвуд-Хауса, глубоко заблуждается. Мистер Эндрюс уехал с Милли, Ванессой, миссис Тернер и… кем-то четвертым на нашем стареньком «хиллман-универсале». Или миссис Тернер ушла с мужем пешком? Помню только, как стояла у могилы, из земли торчали надгробные зубы, двери склепа открылись, спертый воздух лизнул лицо – мерзко, как коровий язык… А дальше лишь фрагменты – плохо написанная книга, абзацы не перетекают друг в друга, а громоздятся в логическом беспорядке. Потом разберусь. Может быть. Тяжело думать.

– Ты держалась молодцом, правда, твой второй вассал все боялся, что ты хлопнешься.

– Ну не хлопнулась же. – Я не открыла глаз. Плюш пахнет отцовским одеколоном. Или мне так кажется.

– Он ничего такой. Старый, конечно. Знаешь, сколько ему?

– Только не говори, что пытал его прямо в церкви.

– Нет, на кладбище.

– Мэттью…

– Так ты хочешь знать или хочешь, чтобы я сидел и винился?

– Давай, вываливай.

– Тридцать девять.

– О, ужас, никогда бы не подумала, что сорокалетние мужчины существуют.

Шестнадцать лет. Я считаю такую разницу в возрасте приемлемой. Вроде бы точно такая же у полковника Брэндона и невыносимой Марианны из «Разума и чувств» или из «Чувства и чувствительность» – зачем вообще называть два своих романа настолько одинаково?! То есть об этом мне раздумывать не тяжело, а о том, как проходили похороны отца – тяжело. Удивительно ты устроена, Агата. Как-то даже слегка неприлично. Мэттью между тем все не унимается:

– И он не говорит, где служил. Я спросил, не пацифист ли он часом, на что меня предупредили – если буду продолжать в том же духе, придется организовывать еще одни похороны, и это разобьет сердце моей бедной матери.

Я улыбаюсь.

– А, то есть над его шутками ты улыбаешься даже в моем пересказе. Он тебе нравится.

– Мэттью, я была занята, мне некогда было его разглядывать, и ничего о нем не знаю. – Последнее нравится больше всего, потому что создает интригу, напряжение, но Мэттью в свои переживания я посвящать не собираюсь – обойдется, это бестактно.

– С чего ты решила, что это был вопрос?

Я все же открываю глаза – проезжаем ворота. Изящный изгиб арки бросает тень на мое лицо.

– Это тебе все подряд нравятся, кто в юбке, даже я.

– Без даже.

Подъезжаем как раз вовремя, чтобы избавить друг друга от неловкости. Наверное, мы успели вырасти из дружеских разговоров.

* * *

Первый час. Самое время для набега на кухню. Дому тяжело: стонет полами, поворачивается с боку на бок флюгерами и иногда тяжело выдыхает сквозняком. Миссис Тернер опять забыла выключить свет – освещает стенку коридора под лестницей, а я опять забыла проверить, не забыла ли миссис Тернер выключить свет. Раньше можно было бы нанять специального человека, теперь остается только выругать себя за забывчивость.

Это не миссис Тернер, это Доггер. Стоит спиной, уперев руки в стол, без пиджака, подтяжки спущены с плеч и безвольно висят, как собачьи поводки. Какая спина, боже ты мой. Что-то явно лежит перед ним на столе. Я медленно отступаю в коридор, пользуясь тем, что он чудом не услышал звука моих шагов – индейские мокасины тому виной, думаю. Трубы так оглушительно рявкают в стене, что приседаю от ужаса. Стукает, как захлопывающаяся вставная челюсть, взвизгивает, и снова тишина. Доггер оборачивается на источник звука и, конечно же, видит меня в китайском шелковом халате. И зачесанными волосами. Катастрофа.

– Здравствуйте. – Я делаю жалкую попытку запахнуть халат поплотнее – совершенный провал.

– Что вы тут делаете?

Он выглядит ужасно уставшим, под глазами мешки и разлившаяся чернота. На столешнице все те же листы в цифрах.

– Я тут живу.

– Простите, я не это имел в виду. – Он прикладывает пальцы к глазам и сильно нажимает, морщась. – Так поздно. У вас был тяжелый день.

– Я работала и пришла заварить чаю.

– Что вы делали, простите?

Судя по красным, как стены галереи, глазам, он сам последние несколько часов искал потерянный рай и еще имеет наглость мне выговаривать.

– Вы прекрасно слышали. Раз мы все равно друг друга рассекретили…

Я быстро иду в кладовку, обгоняя его возражения, и достаю с самой верхней полки заветную жестяную банку «Максвелл Хауса».

– Мне Мэттью подарил на Рождество, он водит дружбу с парочкой американских военных, давайте… – я пытаюсь подобрать слово весомее, чем просто «выпьем», что-то способное разрядить атмосферу, – злоупотребим?

Доггер усмехается. Забирает у меня из рук банку. Ставит ее на стол. Нет. Не может быть.

– Идите спать, Агата.

Да, это оно. Нравоучение.

– Доггер, вы мне не отец – и не муж, – чтобы отправлять меня спать.

– Вот именно, я вам не отец. Поэтому могу себе позволить не взывать к вашей сознательности, а силой запереть в комнате.

Я ахаю, делая вид, что страшно оскорблена. А когда будет запирать, сам он будет изнутри или снаружи? Уймись, Агата, ты переходишь демаркационную линию, и так уже успела на ней потоптаться ремаркой про спину.

– Хорошо, давайте я хотя бы приготовлю вам кофе, вы гость и…

– Я сам справлюсь с этой непосильной задачей, если вдруг решу воспользоваться предложением. Спокойной ночи, Агата.