Такси ловили долго. Никто не останавливался, да и улицы казались теперь какими-то зловеще пустынными. Наконец, остановился аж целый Мерседес S600. Генри как-то удивительно легко договорился с водителем ехать на другой конец Москвы за пятьсот рублей, они плюхнулись на роскошный диван заднего сиденья и сразу стали целоваться. Катины губы оказались холодными и нежными, а её ладони – горячими и сильными. «За любое счастье и за любой грешок придётся платить», – непонятно из каких глубин всплыла незваная подленькая мыслишка, но думать её дальше не было никаких сил и никакого желания. Водитель включил тихую музыку без слов, поглядывал изредка в зеркало и посмеивался в усы. Один раз, кажется, даже подмигнул, встретившись взглядом с Генри. За хрустальной чистоты стёклами дорогой роскошной машины – чуда немецкого автомобилестроения проплывали нереальные миражи жёлтых огней московских улиц. Местами взмывали ввысь и медленно таяли искры преждевременных, а возможно, уже и неуместных салютов. До Катиного дома прилетели за рекордные двадцать минут, что ещё вчера в это время суток представлялось совершенно нереальным. Что такое двадцать минут в пути по московским меркам – да разве что со двора выехать. Выйдя с девушкой на морозный воздух, Генри попытался расплатиться с водителем Мерседеса, сунув ему тысячную и намереваясь не брать сдачи. Но новогодние странности продолжались – водитель денег не взял, только грустно пожелал им удачи и счастья. Так прямо и сказал:

– Удачи вам, ребята! А ещё настоящего счастья! – хлопнул дверцей и укатил в морозную ночь, подняв высокий торнадо снежинок.

Игнорируя лифт, они взбежали по лестнице на четвёртый этаж. Задыхаясь от едва сдерживаемого хохота, повозились с замком тамбурной двери, а затем с двумя замками двери Катиной квартиры – руки не слушались и путали ключи, и так не хотелось отвлекаться друг от друга – и ввалились в коридор. Катя заперла замок за своей спиной, пресекла дальнейшие поцелуи, предложила чувствовать себя как дома и, сбросив шубу, упорхнула в ванную, откуда немедленно послышался надрывный кашель, который не в силах был заглушить даже звук включённой воды.

«А ведь если она заболела, то и я уже заразился!» – подумал Генри, безуспешно пытаясь найти в себе хоть какие-то следы страха, печали или волнения по этому поводу. Он разулся, повесил пальто на вешалку в коридоре и прошёл в большую комнату, ступая по бежевому ковру с длиннейшим ворсом. Пушистый серо-голубой британский кот, сидевший на спинке кресла, сверкнул зелёными глазищами, недовольно мяукнул и удалился из комнаты, видимо в сторону кухни. В комнате, служившей очевидно гостиной, Генри присел в кресло и воспользовался пультом, чтобы включить телевизор и найти канал со спокойной музыкой. После пары десятков нажатий такой канал нашёлся, и Генри решил совершенно обнаглеть и перебраться на диван. Он прилёг, подложив под голову удобный валик подушки, и прикрыл глаза в ожидании Кати.

Он сидел на парапете из белоснежного мрамора, на самом краю пирса. Прямо под ногами тёмно-синие валики волн с шипением набегали на валуны, обросшие зелёно-коричневыми водорослями, превращались в белую пену, неспешно сползающую навстречу вновь и вновь накатывающим водным массам.

За шумом прибоя становился практически неслышным заливистый смех маленькой девочки, совсем крохи, игравшей в прятки с его сыном.

Бесконечный дождь, с завидным упорством уже несколько дней стиравший и без того эфемерные отличия весны и осени, наконец-то закончился, тёмно-серые тучи отступили в сторону горных вершин, видневшихся за морем у самого горизонта. Можно было спокойно сидеть или лежать, хотя бы и целый день, подставив подбородок пока ещё ласковым солнечным лучам. И ни о чём не думать. Можно не вспоминать о необходимости возвращаться в зимнюю стужу, как это бывало раньше, во время редкого семейного отдыха у моря, не приходится мучиться от этой безрадостной мысли, ведь никто не собирается делать такие глупости, и никакое возвращение на север в планы их компании не входит. Да и эта малосимпатичная городообразная клякса, широко раскинувшаяся далеко на севере и называемая Москвой, продолжает называться так только в его памяти, ну и в памяти ещё десятка-другого выживших людей. А не станет их, не станет и этого названия, а останется только огромная масса бетонных развалин, которые превратятся через какую-то сотню лет в холмистый лес. Особенно радует мысль, что можно не думать о зарабатывании денег на старость – даже если он до неё доживёт, никаких денег на свете теперь нет, вернее, эти разноцветные бумажки больше никому не нужны, разве что детям для забавы. Можно, да и просто уже необходимо, забыть об ипотеке и юридических проблемах с квартирой – всё жильё в этом мире, от обычных квартир до роскошных пентхаусов, от загородных коттеджей до средневековых замков, принадлежало теперь ему и его родным.

Над головой громко и отрывисто закричали чайки, устроившие соревнования в скорости и маневренности. В ярко-синем небе ни облачка, ни одного инверсионного следа от реактивных самолётов. Только бездонная голубизна да белоснежные резвящиеся птицы, время от времени попадающие в поле зрения.

Он всё-таки лёг спиной на парапет, вытянув ноги, и прикрыл глаза от солнечного света козырьком бейсболки.

Генри вздрогнул, просыпаясь и не узнавая окружающей обстановки. Через мгновение память о визите в Катину квартиру вернулась, одновременно со смутным беспокойством. Бросив взгляд на экран своего смартфона, он понял, что уже почти полночь – значит, проспал не менее трёх часов. Но где же Катя? Из ванной доносился шум льющейся из крана воды. Нехорошее предчувствие холодной змеёй просочилось к сердцу. Генри подошёл к двери ванной комнаты и осторожно постучал, потом ещё раз и уже громче. Не получив ответа, он приоткрыл дверь и заглянул внутрь. Катя была там. Совершенно голая, она лежала на боку, ноги полусогнуты в коленях, плечи и лицо повёрнуты к потолку, глаза открыты. Казалось бы, Генри должен был оцепенеть от ужаса происходящего, да видимо такое бывает только в голливудских фильмах. Колени и руки не дрожали, и чувствовал он только бесконечную печаль и досаду. Только сейчас он обратил внимание, какие у неё удивительные глаза, большие и синие. И абсолютно неподвижные. Он подошёл к ней и проверил пульс, прикоснувшись к нужной точке на горле, как учили в детстве, в его спортивном прошлом. Пульса не было. Он дотронулся до горла ещё раз, потом поискал пульс на запястье – ничего. Катя была мертва. Тело оставалось ещё тёплым – видимо времени с момента смерти прошло всего ничего. Нигде не осталось никаких следов падения, крови не было видно ни на теле, ни где-либо ещё. Видимо Катя, когда ей стало совсем плохо, просто легла на пол, скрючившись от спазма, покорчилась на полу, пометалась и умерла. Может быть, звала его на помощь, но он дрых, как сурок.

Бросив последний взгляд на прекрасное, даже после смерти, тело девушки, так и не ставшей его, Генри вышел из ванной, прошёл в гостиную и сел в кресло, прислушиваясь к гулкой пустоте, разлившейся в груди. Как же всё это было бессмысленно!.. За годы своей латентной депрессии он привык закрываться от запредельных душевных страданий, научился рефлекторно отключать эмоции. Рефлекс, хорошо это или плохо, сработал и в этот раз. Немного подумав, Генри, как заправский психопат, хладнокровно вытер носовым платком вещи, к которым прикасался: пульт от телевизора, выключатель в гостиной, ручки на двери в ванной и в коридоре. Затем обулся и оделся, стараясь больше ни до чего не дотрагиваться, вышел из квартиры, не забыв протереть ручку входной двери, спустился вниз, не воспользовавшись лифтом, и вышел во двор.

Спустя несколько дней, вспоминая своё поведение в эти минуты, он понял, что поступил правильно, просто покинув квартиру. Можно было даже отпечатки пальцев не стирать. Когда бушует эпидемия и свирепствует смерть вокруг, кому какое дело, кто и почему был рядом с жертвой в её последние часы. Тем более он той ночью и сам мало надеялся пережить всю эту напасть. Таким образом, не было никаких особых причин ни соблюдать требования закона, ни опасаться уголовного преследования. Слава богу, хватило ума не вызывать стражей порядка, иначе всё могло закончиться совсем уж печально – он живо представил себя одиноко сидящим в запертом «обезьяннике» в отделении полиции, в окружении только мёртвых полицейских. Сколько бы он протянул без воды и еды в этой невесёлой компании?

Он шёл по улице, можно сказать, куда глаза глядят. Лишь бы подальше и поскорее уйти от злополучного места. Шёл и разглядывал звёзды, как в юности, во время частых ночных прогулок – сегодня небо стало настолько ясным, что можно было даже наблюдать млечный путь, словно летней ночью где-нибудь в глухой деревне. Хорошо и легко смотреть на звёзды, звёздное небо – это обезболивающее и успокаивающее для раненой души.

Только что, буквально на его глазах умер человек, девчонка, с которой вряд ли бы вышло что-то серьезное, но к которой он успел почувствовать не только покровительственную симпатию, но и некие более тёплые чувства, почти уже забытые с давних романтических времён. Шоковое рефлекторное отупение должно было уже закончиться, но где же нормальные в таких случаях эмоции: грусть, страх, жалость, обида? В душе обосновалась только тупая досада. И вовсе не от того, что сорвался вечер любовных утех, нет. Ведь не рассчитывал же он ни на что ещё сегодня утром, а Катино поведение днём казалось просто шуткой, и дальнейшие поцелуи могли поцелуями и остаться. Вышла бы девушка из ванной и сказала, что она так не может, а он не особенно бы и расстроился, пошли бы вместе на кухню чай пить и с котом играть. Но что-то такое всё же мелькнуло между ними, как мгновенный электрический разряд, как весёлая сумашедшинка, пришедшая в голову обоим одновременно. А теперь вот не осталось ничего кроме досады и пустоты. «А чего ты хотел, головой об асфальт биться? Это что ли нормальные эмоции в подобной ситуации? – Генри вдруг разозлился сам на себя, и ему показалось, что он рисуется перед самим собой со всеми этими досадами и пустотами. – Хватит уже нюни распускать, возьми себя в руки и иди домой, может быть, бог тебя хранит, и ты еще не заразился!» Его вдруг посетила мысль, что смерть Кати – это рубикон в его жизни, некая точка невозврата. Все предыдущие, не менее грозные и жуткие происшествия, произошедшие в последние дни в мире, не касались его лично, а вот мёртвая девушка в ванной, горячие поцелуи которой он ещё чувствовал на своих обветренных губах, разделила причинно-следственную цепь событий на две половины. Теперь всё, что случилось и ещё случится будет либо до, либо после Катиной смерти. Нет, не хочется так говорить, пусть будет просто: либо до, либо после Кати. Вот так. И прежняя опостылевшая, но такая привычная, жизнь осталась позади и уже никогда не вернётся. А в новой жизни ещё только предстоит что-то понять и выработать новые правила поведения и систему ценностей, приобрести новые знания и привычки.

Генри стремительно передвигался по тротуару, чеканя шаг, как бы попирая своими жёсткими подошвами всю вселенскую несправедливость. И только когда пальцы рук и ног совсем онемели от мороза, он поднял руку, призывая такси. Через минуту послышался тихий скрип тормозов и скрежет шипов зимней резины по асфальту. Генри бы не удивился, увидев вновь водителя «Мерседеса» – вот вопросов бы было, но это притормозил какой-то грустный и усталый кавказец на «Ладе-Приоре». Он за полторы тысячи рублей согласился довезти Генри до подъезда, и даже в течение всего путешествия ни разу не попросил показать дорогу, хотя и включил музыкальное радио, как он сказал, на армянском языке. Генри ничего не имел против армянского языка, хотя сейчас предпочёл бы все-таки коньяк, даже несмотря на то, что давно уже не пил алкоголя.

Дома Генри просто рухнул в постель и уснул мёртвым сном без сновидений.

***

Утром он первым делом поговорил по пока ещё работающему Скайпу с женой – что само по себе уже начинало казаться чудом. Сообщил ей, что здоров, как бык – а так оно и было, к его собственному удивлению. А о вчерашнем любовном приключении и о том, что за ним последовало, естественно предпочёл не распространяться. Жена в свою очередь поспешила успокоить его, рассказав, что все близкие тоже были в порядке, то есть никто вообще не заболел, только тесть ушиб палец на ноге, споткнувшись о порог. Но, честно говоря, в Пензенской области дела обстояли не так уж и радужно. Машин на улицах осталось мало, и это бросалось в глаза. Люди старались не высовываться лишний раз из домов – вот и кто их знает, живы ли они и просто прячутся либо померли уж давно. Несколько раз на дню во двор тёщиной пятиэтажки приезжала скорая помощь. Увезли Самохиных в полном составе, и бабушку у Борщовых. Но эти все вроде были живы, когда их увозили.

– Вы витамины-то пьёте? – Генри вспомнил про упаковку поливитаминов в виде шипучих таблеток, которые ещё в Москве сунул жене в сумку с вещами, и решил поинтересоваться, пригодились ли.

– Конечно, пьем, каждый вечер, даже тёщу заставляем! Да ты правда не волнуйся, всё будет хорошо. – уверенно сказала жена. – Мне кажется, мы бы уже заболели. Мы дома-то не сидели, общались во дворе со всеми, в магазин ходили и на рынок.

– Марин, слушай меня внимательно, пожалуйста! – Генри обрадовался уверенности жены, но следовало договориться, что делать, если события станут развиваться по наихудшему варианту. – И запоминай. Скорее всего, хорошо уже вряд ли будет. Я смотрю телевизор, смотрю, что происходит вокруг, слушаю, что люди говорят. Так вот, я уверен, эпидемия развивается пугающими темпами, и скоро всё рухнет. Понимаешь? Вообще всё! Выживут, я думаю, только единицы, если вообще кто-то выживет. Возможно завтра, край – послезавтра вырубится вся связь, сотовые, телевидение, Интернет. Не хочу тебя дополнительно пугать, но, короче говоря, ты запоминай! Если случится чудо, и мы вдруг не погибнем, то добираемся до моих родителей в Пензе, до их квартиры. Мы с отцом уже так договорились. Едем туда и ждём друг друга там, скажем, месяц или два. Или меньше, если все быстро приедут.

– А как добираться-то, если ничего работать не будет?

– Марина, ну чего ты как маленькая, что значит, как? Неужели не понимаешь?

– Ну, нет, если честно. Хватит мне загадки загадывать, говори уже!

– Хорошо. Значит, делаешь примерно так. Выходишь на улицу и выбираешь самую хорошую машину. Точнее ту, от которой удастся найти ключи. И едешь. В магазинах останутся тонны продуктов. Пока зима, холодно, мало что быстро испортится. В общем, разберётесь. Я, если жив буду, тоже к вам подгребу. Вместе и подумаем, как жить дальше.

– А как же мы ключи найдём?

– Марин, придётся по освободившимся квартирам походить, приятного мало, конечно, но на войне, как на войне!

– Господи, ужас какой-то… Генри, а вообще с чего ты взял, что все умрут, а мы с тобой выживем?

– Да есть предчувствие такое!.. И сны ещё странные… Потом расскажу. А самое главное, что мы с тобой здоровы и чувствуем себя до сих пор хорошо. Ну всё, берегите себя там! Я сейчас ещё со своими поговорю. Ну, давай, пока, моя хорошая!

– Пока, люблю тебя!

– И я тебя. – сказал Генри и повесил трубку.

Звонок родителям к счастью ещё прибавил ему немного оптимизма – заболевших среди родных и по этой линии не было. Отец подтвердил, что примет у себя всех выживших родственников, а приезда Генри из Москвы дождётся просто обязательно. Ему, похоже, очень нравилась эта роль организатора многочисленной родни, человека, который в любой критической ситуации точно знает, что надо делать. А ещё отец, возможно, имеет какие-то планы дальнейших действий, раз говорит, что дождётся сына – может что ли кого-то не дождаться? Ну, поживём – увидим! Генри с отцом договорились, что до последней возможности будут держать связь, любыми доступными средствами. В середине разговора к экрану подошла мама и предложила сыну не тянуть кота за хвост и выехать в Пензу уже сейчас и ехать потихоньку, никуда не спеша, может быть, заехать к тёще по пути, но он, подумав немного о том, не рано ли они с родственниками принялись отрабатывать полноценный апокалиптический сценарий, решил отказаться. Надо было завтра попробовать выйти на работу, а вдруг всё ещё наладится, чем чёрт не шутит… Отчитывайся потом за прогул! Но тут же он осознал всю безнадёжность этой, увы, призрачной надежды и, к стыду своему, не ощутил особого желания, чтобы всё наладилось и вернулось на круги своя. Великие перемены уже начались, и хотим мы этого или нет, придётся пройти по этой грозной дороге до самого конца, каким бы он ни был. Впрочем, каждый человек этим и занимается всю жизнь, если конечно он не самоубийца, решивший самовольно прервать уготованные ему судьбой испытания – а Генри самоубийцей не был.