…«Жизнь Горького – замечательный образчик того, как простой обыватель, став литератором и пробившись в богемную жизнь, вступает на торный путь гниения и распада, и готов отрешиться от всех принципов, прежних забот и тревог. Однако заметим, что Горький для нас не рядовой литератор или случайный участник давних событий – это самая темная личность, за которой до сих пор числится много разных потаенных делишек и сомнительных дел. Придет время, мы сведем его Дело в отдельную книгу, а пока в интересах следствия и суда о многом здесь умолчим. Заметим, однако, что этот неглупый писатель (а это немалая редкость (!), поскольку писатель зачастую тороплив, жаден и глуп), так вот, этот неглупый писатель, втуне сознавая собственный вред и предвосхищая расплату, априори готовил себе оправданье. И не только нашел себе подходящее алиби, но даже взял в союзники и защитники давно сошедших в могилу людей. Вот именно с этой целью искусный литературный трюкач обнародовал кредо, свой жизненный принцип, вложив в уста своего героя чужие слова: «Честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой», совершив тем самым беспримерный по дерзости плагиат…

Быть может, он имел в виду Ильича, отношение к которому менялось – в зависимости от конъюнктуры… Изворотливый горьковский ум всегда позволял ему легко выходить из самых затруднительных положений. Например, после потоков брани в адрес вождя, он написал что «его ошибки порождены заблуждением честного человека»… И вождь эту ловкость Горького по достоинству оценил, а его признание, право, многого стоит. В ленинской подъяремной России опасное клеймо «реакционера» мог получить практически каждый, как его получили Гете и Шиллер, Диккенс и Вальтер Скотт, Флобер и Мопассан, Державин и Батюшков, Жуковский и Карамзин, Пушкин и Гоголь, Аксаковы и Кириевские, Тютчев и Фет, Лесков и Достоевский, Писемский и Гончаров, Островский, Ключевский и прочие литературные «мракобесы». Хозяин страны отправил в эмиграцию, на нары или в бессрочный небесный вояж целую свору писателей, которые – возмущеньем умов – по сути, привели его к власти.

Однако Горького, устроившего настоящий шабаш в российской литературе, Ленин сам на даровой харч зазывал: чувствовал родственную душу. Автор «Буревестника», накликавшего на Россию беду, был для него настоящий «народный писатель», поскольку, вроде, был из народа и писал, на первый взгляд, исключительно для него.

Правда, к тому времени горьковские критерии вызывали у многих сомнения. Вот что, например, писал в эмиграции Бунин: «А кто же народ? „Обыватель“, – хотя ума не приложу, чем обыватель хуже газетного сотрудника, – обыватель не народ, „белогвардеец“ не народ, „поп“ не народ, купец, бюрократ, чиновник, полицейский, помещик, офицер, мещанин, – тоже не народ, даже мужик позажиточней и то не народ, а „паук-мироед“. Но кто же остается? „безлошадные“? Да ведь и „безлошадные“, оказывается, одержимы „чувством собственности“ – и что было бы делать, если бы уцелели в России лошади, если бы уже не поели их?».

Между тем, для кого-то до сих пор остается загадкой, как мог Горький-Пешков встать на литературную вахту к новой власти. Однако Ленину было известно, что «В меде тонет больше мух, чем в уксусе»… О другом важном факторе – выгоде и гонораре – мы уже ранее упомянули. И вождю, как великому знатоку человеческих и особо писательских душ, было известно убеждение Пифагора: «Самое истинное то, что люди дурны»…

Отдельные граждане с подозрительным прошлым утверждали, что великого пролетарского писателя Горького замочил вождь мирового пролетариата товарищ Сталин (прошу всех встать, пока все не сели!) … Но тогда получается, что с писателем обошлись как раньше с богатеньким Шмидтом, который был нужен, пока помогал и молчал. И это все только лишний раз подтверждает верность ленинским заветам и прозорливость товарища Сталина, у которого на всех пишущих тварей хватило тюрем, альпенштоков и пуль…

Итак, за всю свою подлую жизнь Горький-Пешков сделал только одно доброе дело: он избавил нас от сбора улик, поскольку сам их собрал и даже многократно опубликовал. Откройте, например, его «Клима Самгина» почти наугад – вот жизнеописание настоящего «буржуазного гада», выворачивающего себя наизнанку и сбрасывающего старую плоть, как змей по весне. Примечательно, что Горький посвятил это свое последнее неоконченное произведение некоей авантюристке М. Закреевской-Баккендорф-Будберг, бывшей ему на протяжении почти двенадцати лет секретарем, переводчицей, а заодно и гражданской женой.

Любопытно, что имя этой «многостаночницы» связано с арестом в Москве в 1918 году сотрудника английского посольства Локкарта: она фигурирует в этом деле под «некоей Мурой, его сожительницей», которую обнаружили в спальне, то есть, на привычном рабочем месте, так сказать, возле станка… После освобождения и отъезда англичанина, Мура направляется в Петербург, где Чуковский знакомит ее с Горьким, в особняке которого она с небольшими перерывами живет с 1920 по 1933 годы. Примечательно, что уже после возвращения главного советского классика из Италии, Мура становится «невенчанной женой» Герберта Уэллса – до самой смерти последнего. Характерно, что где бы она ни жила – в России, в Эстонии, во Франции или Англии, ее всюду считали шпионкой враждующей стороны, членом международных тайных организаций.

А «Клим Самгин» – при ближайшем обзоре – обстоятельное признание нашего подсудимого во всех своих мелких и смертных грехах. Здесь с мелочностью литературного крохобора собрано все, что составляло его гнусную жизнь, но не вошло в прежние печатные вещи, и что бережливому Горькому было жалко выбросить, как старый поношенный хлам. Шалости младого Пешкова, его игры революционных времен или речи на сходках и за кумачовым столом, «окаянные дни» – показанные человеком, поднявшимся вместе с тиной и пеной до властных вершин – замечательный материал для биографов, литературоведов-исследователей, психиатров и обыкновенных неиспорченных литературой людей.

Таким образом, дело нашего именитого подсудимого – для каждого внимательно прочитавшего откровения Пешкова-Горького-Самгина – станет абсолютно понятно, а потому будет кратким и наш приговор. Мы поместим этого литератора в зоопарк, в виртуальную клетку к прочим пернатым – и пусть «рожденный ползать» народ забавляется теми, кто научился летать»…

– Послушайте, все это, однако, походит на гнусную провокацию, – произнес по окончанию Николай Николаевич, честный воспитанник старого столичного вуза, в вестибюле которого стоял горьковский бюст.

– Не горячитесь, коллега. Наши воспитанники все-таки дети, причем дети серьезных, даже известных людей…

– Но к чему же мы, таким образом, приведем нашу паству, если не дадим подобным проискам достойный отпор? Ведь каждый будет вытирать ноги о святые для нас имена! И потом, ведь это срывает весь учебный процесс и почему я вынужден ввязываться в этот утомительный спор, терять драгоценное время и отвечать на казуистические вопросы!

— Так ведь это наша прямая обязанность! А вдруг нас провоцируют не случайно? Представьте, что некто задался целью выяснить уровень наших педагогических знаний.… Или даже апробировать на педагогическом коллективе новые государственные идеи. Например, ответственности — за сказанные всуе и написанные ради гонораров слова… Вы помните шутку в «Литературной газете»? На вопрос о творческих планах писатель отвечает, что хочет в ближайшее время написать повесть эдак, рублей на четыреста… А что изменилось с тех пор? Только размер гонорара, а в результате каждый может написать, что захочет и безо всякой ответственности за собственный текст…

– И что же, по-вашему, решили начать именно с классиков, которые уже отошли в мир иной?..

– А серьезные дела начинаются, как правило, исподволь, незаметно. Им сначала создают основания, готовят народные массы. И согласитесь, проще спрашивать с тех, кто уже не может за свои грехи отвечать… А потом – хвать за голый зад осмелевших газетных писак и переделкинских пачкунов: ну, чего вы там уважаемые сочинили, извольте теперь за все отвечать…

– Вы полагаете, что это возможно в наши-то беспутные времена? Ведь на дворе не тридцать седьмой, а новое время!

– Запомните, ни в девятьсот пятом, ни в семнадцатом, ни в тридцать седьмом, ни в шестьдесят первом, ни в начале девяностых мало кто ожидал больших перемен, а сейчас с последней перетряски миновало уже почитай почти двадцать лет. Причем Россия теперь вымирает – значит самое время искать виноватых, самое время начать…

– Вы полагаете, все так серьезно? И этот Сокольский, или те кто за ним запустил пробный шар?

– Не смею, коллега, вас убеждать, но будьте с ним осмотрительней. Постарайтесь выведать, что у него на уме. Сыграйте с вашим учеником в поддавки, примите ход его мысли. И дело не только в наших амбициях: здесь на кону честь заведения, его судьба и бюджет и, между прочим, ваша зарплата…

При последних словах возбужденный преподаватель, упитанного вида, еще относительно молодой, но катастрофически лысеющий человек, сразу постарался взять себя в руки, ибо нет в наши времена аргументов, которые могут произвести на разумное существо большее впечатление, чем символы материального состояния и комфортного бытия. Плохо ли, хорошо – отдельный вопрос, но эти показатели стали более надежными эквивалентами прежних стимулов и нормативов, которые от постоянного употребления пришли изрядно в негодность и уже не имели прежней цены. В самом деле, скажи кому-нибудь, что он бессовестный человек, карьерист, обманщик или стяжатель, что бесчестным образом занял выгодный пост, так это только его позабавит, а свидетель еще пожелает раздобыть такого успеха рецепт…

Успокоившись, преподаватель литературы вскоре задался извечным вопросом: что делать и как дальше быть? А вдруг, в самом деле, завтра этот настырный Сокольский станет валить остальные столпы российской литературы: примется, скажем, за Тургенева или даже самого графа Толстого! А что – с таким отцом ему на все наплевать…

А директор, почти ровесник, но уже тертый калач, побившийся ранее в разных сферах, имевший солидные связи, снова предложил все получше обдумать, и главное выведать, не стоит ли за всем этим, в самом деле, кто-то другой.

— Если пацан решил похохмить и поспорить – это одно, а вдруг, тут подвох, вдруг, тут кто-нибудь нам готовит подляну. Времена-то известно какие, надо всем быть настороже. Представьте, что, быть может, высочайше повелено ускорить ротацию кадров, и начнут вроде с дискуссий о литературе, а потом пометут всех, кому за сорок в отстой…

– Да, кто же тогда будет работать, неужели эти щеглы, которые только получили свои купленные дипломы?..

– Эти, как вы изволите выражаться, щеглы уже сидят на всех ветвях нашей власти, а уж в школу путь никому не закрыт. А вам Николай Николаевич все-таки следует подковаться: как-никак надо быть на голову выше учеников. Тем более если они под солидной опекой! Ведь вы теперь понимаете, что сам старшеклассник Сокольский такое не мог написать…

– Да, где же я этому всему наберусь? Ведь эти Сокольские наверняка надыбали всего из спецхранов, а кто меня пустит туда?

– Да туда теперь и не надо – поставьте дома модем, войдите во «всемирную паутину» и наберите нужные имена… И не надо никаких командировок в архивы, никаких редких изданий, знакомых и спецпропусков. Кликните по клавиатуре и вам откроются тайны – от недолеченной премьерской простаты до генеалогии всех наших вождей…

– Я всегда говорил, что интернет наша погибель, — сказал напоследок Николай Николевич, но совету директора все-таки внял.

Он комиссовал на повышение собственного образования одного толкового ученика и всерьез засел за компьютер, которым раньше пользовался неохотно, в самом крайнем случае и по обыкновению невпопад. И всего через пару недель это был уже совсем другой человек: мобилизующее влияние информации словно сотворило с ним чудеса. Благо, что интернет, в самом деле, выдал из своих запасников кучу прелюбопытного материала.

Как известно, стремление к истине заразительно, ради него шли на костер. А поиск компромата в виртуальном пространстве – просто чума и зараза, но риска при том почти нет. И когда власть ратует за компъютеризацию школ, то даже не представляет, какую яму роет себе. Это только по глупости можно считать, что всеобщая гласность, отсутствие государственных тайн развивает гражданское общество, на деле, это как вседозволенность неизбежно ведет к краху его. И наш скромный сюжет лишь тому подтверждение.

Николай Николаевич только-только подсел на интернет, как вместо благородного лика русского Робин-Гуда, борца с «жирными гагарами» за обездоленный люд проглянула расчетливая и хитрющая морда. Особенно пакостное впечатление произвела на учителя обнаруженная на каком-то сайте горьковская фраза о правде, которая опять подтверждала директорскую правоту. И, в самом деле, генеральный писатель как-то сказал, что правда на девяносто девять процентов ложь и что русским такая правда совсем не нужна…

Получалось, что нынешним коньюнктурщикам и хитрованам до Горького еще далеко – тем паче, что блудил он по крупному счету: его блуд замешан был на крови… И чего теперь вешать всех собак на Усатого, если уж, первопроходец пролетарской литературы такое сказал?!. И еще Николай Николаевич нашел отгадку его мировой популярности: видимо, в зарубежье Горького любили за то, что он показывал низменными русскую жизнь, неполноценной русскую власть и ущербным русского человека. И это особенно импонировало Европе, всегда испытывавшей затаенные страхи и недобрые чувства к громадной и могучей державе, которая в начале века, вдруг, словно очнулась от спячки и после реформ начала подниматься с колен. В результате после этих всех рассуждений Горький-Пешков упал со своего пьедестала, рассыпался по частям, и никакая сила уже не могла вновь собрать и склеить эти куски.

Мало того, под впечатлением освоенных сайтов, наш герой сам решился на необычный педагогический эксперимент. И на следующем уроке литературы было объявлено, что каждый, как и Сокольский, волен выразить свое отношение к тому или иному историческому персонажу – знаменитому прозаику или поэту. Условия были предельно просты: материал не мог быть больше авторского листа, не должен содержать нецензурных выражений и, по возможности, запечатлен на дискете. Предлагалось открыть в классе диспут по отечественной литературе, а начать строго по алфавиту – с Аверченко – как-никак до сих пор самый признанный меж сатириков авторитет.

И вскоре выяснилось, что литература в десятом классе экспериментальной школы нашей столицы неожиданно вышла в самый любимый предмет. Однако, как у человека, так и у любого явления, существует, по меньшей мере, две стороны. И наш педагог попросту еще не успел осознать, какого духа он выпустил из заточения…