– Нина Алексеевна! Нина Алексеевна!
– Что случилось, девочки?
– Нина Алексеевна! Петров…
– Что, Петров? Опять Петров!
– Нина Алексеевна, он там череп нашёл…
– На берегу…
– На палку нацепил…
– Нас пугает!
– Подождите, подождите, не все сразу! Я ничего не поняла. Какая палка, какой череп?
– Обыкновенный, человеков.
– Надо говорить: не человеков, а человеческий.
– Нина Алексеевна, мы первые его нашли!
– Он из песка торчал, а мы подумали – камень.
– А этот Петров…
– Нина Алексеевна, вы его больше на экскурсию не берите! Он только всем мешает!
– А череп такой страшный, такой коричневый весь! Я сегодня всю ночь спать не буду!
– Девочки, девочки, успокойтесь! Петров! Иди сюда! Не прячь, не прячь, всё равно я уже видела!
Холодные струи душа буквально впивались в кожу тысячами мелких острых буравчиков… и тут же, сменяя их, сверху обрушивались на меня целые потоки обжигающе-горячей воды. Рискуя замёрзнуть или свариться вкрутую, я лихорадочно менял воду: горячая, холодная, горячая, холодная… вновь горячая… Я менял воду и отчаянно, без особого успеха, впрочем, решал извечный философский вопрос: вопрос о первичности…
Бытие или сознание? Сознание или бытие?
Подводило сознание. А именно, был один, не вопрос даже, так, вопросишко… но он буквально ставил меня в тупик очевидной своей неразрешимостью…
Как, когда и коим образом очутился я дома вчера?
А действительно, как?
Ответ на этот вопрос, конечно же, существовал… во всяком случае, должен был существовать. Я подозревал, что он, ответ этот, скорее всего, просто затаился где-то в самых дремучих уголках моего подсознания. Ещё я подозревал, что извлечь его из этих самых укромных уголков на свет божий будет делом далеко не из лёгких. Потому-то всё продолжал и продолжал с каким-то поистине садистским ожесточением хладнокровно истязать ослабленную свою организму.
Хотя, нет, ежели «сам» да «свою же собственную» – это уже мазохизм, кажется?
А впрочем, какая чёрт разница?!
Холодная, горячая, снова холодная…
Итак, всё началось вчера.
А что, собственно, началось вчера?
А вчера было…
Впрочем, начну по порядку…
А вчера ко мне не вошёл, а буквально ворвался Витька, неистово размахивая небольшой сиреневой книжицей, крепко зажатой в кулаке правой руки.
– Видал?!
– Что это? – я старался говорить спокойно, но сердце моё уже застучало на несколько тактов быстрее. – Моя?
– Твоя, старик, твоя! – он бросил книжицу мне на колени, потом театрально-отработанным жестом выхватил из сумки бутылку шампанского. – Алле оп! Вообще-то, это с тебя причитается… ну да ладно! Где наша не пропадала! Тащи бокалы!
Не слушая его, я во все глаза смотрел на невзрачную, почти невесомую эту книжицу. Дороже всех толстенных фолиантов мира была она мне сейчас. На сиреневой обложке стояли моё имя и фамилия. Наконец-то!
– Э, да ты, старичок, меня совсем не слушаешь!
– А? Что? – очнулся я. – Ты о чём?
– Обалдел на радостях! – грустно констатировал Витька, хлопнув меня по плечу. – Сочинитель!
– А где ты её взял? – перевёл я тему. – Книжку, я имею в виду.
– Где взял, где взял! Купил! – Витька довольно ухмыльнулся. – Неподалёку отсюда, в книжном. Очередище… человек пятьсот, не меньше! И все лезут, и все ругаются, и все орут чего-то! Крик, гам! Подавайте нам сейчас же Волкова, который Александр и баста! И никого нам больше не надо, кроме Волкова, который Александр! Представляешь картину?
– Представляю!
– Некоторые по сто штук хватали. Не веришь?
– Трепач!
– Кто?
– Да так, один мой знакомый!
– А, ну… как-нибудь познакомишь. На чём я остановился?
– Кофе будешь?
– Кофе потом! – отмахнулся Витька. – Ты бокалы притащил?
– Да вот же они!
– А, ну да… вижу. Разливай! Ну, бум?
– Бум!
Мы чокнулись, выпили.
– Так вот, насчёт очереди… – снова начал Витька. – Ты знаешь, я сначала тоже стал… стою себе тихо, мирно… а потом вижу… Э, не! Этак можно и в дураках остаться, до чего озверели люди! Я тогда прямо по головам, по головам, да и к прилавку. И тоже как заору. Граждане! – кричу – Товарищи мои дорогие! Пропустите, кричу, без очереди! Это же друг мой наилучший… мы же с ним ещё в роддоме познакомились!
– Может в дурдоме?
Витька вздохнул.
– Может и там. Много чего кричал.
– Ну и как, помогло?
– Сам видишь! Вот он – я, а вот она – книжка!
– Когда?
– Что, когда?
– Трепаться, говорю, когда перестанешь?
Витька вздохнул вторично.
– Ладно, считай, что уже! Наливай!
– Налито, не замечаешь?
– Замечаю! Тогда, что? Бум!
– Бум!
Вот так всё и началось вчера…
– Ну, за тебя, старик! – провозгласил Витька, в очередной раз поднимая бокал. – За твои, так сказать, творческие и прочее, и прочее! Сам я, признаться, в поэзии не бельмеса… но, знаешь – всё равно приятно! Бум!
Мы чокнулись.
– Слушай, а ты чего один? – спросил Витька, вновь наполняя бокалы. – Где твои?
Я махнул рукой.
– Батя в экстренной командировке какой-то. Здесь где-то, неподалёку от города. Что-то там такое нашли архидревнее, череп, что ли. В общем, рыть начали…
– А мать?
– А мать в отпуск укатила. На юг, в санаторий. Я ж тебе вроде говорил, забыл что ли?
– Ну да, припоминаю что-то такое… – Витька задумчиво потёр подбородок краем бокала. – Так ты, выходит, один?
– Аки перст!
Витька завистливо вздохнул.
– Везёт же некоторым!
– А тебе что, не везёт?
– Как в чём, старичок, как в чём… – туманно ответил Витька и картинно поднял свой бокал. – Давай за…
– Слушай, а давай Серёге позвоним!
– А что, идея! – Витька оживился. – Звони!
Серёгин телефон общаться с нами наотрез отказался. Чего, впрочем, и следовало ожидать в это время суток.
– Наверное, он в общаге у Натали! – глубокомысленно изрёк Витька. – Какой там телефон, не помнишь случайно?
Случайно я помнил телефон Наташиной общаги, но я помнил и нечто другое. Не зовут там к телефону! Никогда, никого, ни при каких обстоятельствах. Традиция у них, видимо, такая, а традиции надо свято беречь…
– И потом, – добавил я, – неужели ты думаешь, что они сейчас в общаге сидят!
– А вдруг!
– Вдруг можно только упасть. Ежели поскользнёшься…
– Ну, и ладно! – утешился Витька и окинул задумчивым взором пустую бутылку. – А у тебя в холодильнике найдётся чего-нибудь этакого?
– Чего-нибудь найдётся обязательно! – Я встал. – Коньяк вас устроит, сэр?
– Тащы!
Я мигом «прытащыл» початую бутылку армянского коньяка, а к нему коробку конфет, тоже початую, и два лимона (нетронутых). Гулять, так гулять!
– Такое событие, как рождение поэта, и притом, поэта крупного, с большой, как говорится, буквы… такое не каждый день случается! – философствовал Витька, одновременно с этим артистически выковыривая пробку из бутылки, вернее, пытаясь её оттуда выковырять. – А по сему, старик, предлагаю… Да что это за пробка, мать её за ногу!
Отобрав у философа бутылку, я мигом, хоть и не артистически, её откупорил и сразу же вслед за этим плеснул по рюмкам содержимое. Не всё, разумеется, сколько влезло. После этого я медленно поднял свой бокал.
– Ну, будь!
– Буду!
Мы выпили. Витька немедленно завладел бутылкой и вновь наполнил рюмашки.
– А хорошо сидим! – мечтательно произнёс он. – Почаще бы так!
– А кто против?
Мы снова выпили и закусили конфетами с лимоном.
Мне действительно было здорово и легко, как никогда. В голове уже чувствовалось некое приятное кружение, напротив, за столом, сидел Витька, старый мой друг, а на столе, как раз между нами, лежала эта вот тонюсенькая книжица в невзрачном сиреневом переплёте. И я вновь взял её в руки и, хоть всю, слово каждое, помнил наизусть, бережно открыл самую первую страницу и, не спеша, с наслаждением, принялся перечитывать такие знакомые строчки. Не вслух, разумеется, про себя.
Моя! Даже не верится…
Господи, сколько же меня «промариновали» в издательстве, вновь и вновь откладывая на «неопределённый срок». А потом, когда всё уже было решено, и были утрясены самые последние формальности, и рукопись пошла в набор, каждое утро, просыпаясь, ждал я этого вот дня. Ждал и уже почти не верил, что он когда-нибудь настанет на самом деле.
А он, день этот, ворвался ко мне в образе Витьки так неожиданно. И это было ещё приятнее, чёрт побери!
Я быстро пробегал глазами строчки, одну за другой… и вдруг словно споткнулся.
Поправили! Улучшили! Усилили, так сказать, благодетели!
В сборнике их было несколько, таких вот «улучшений». Вообще-то, их должно было быть гораздо больше, но некоторые мне удалось-таки оспорить, отстоять первоначальную чистоту строк, а вот тут вот, не смог! И теперь, почти физически ощутил явную инородность сего «улучшения» в живой плоти стиха. Это, как нож под лопаткой!
– Тьфу ты, чёрт! – не удержался я и с досады так саданул кулаком по коленке, что стало больно и тому, и другому. – Ну, что ты будешь делать!
– Ты чего? – не понял Витька.
– Ничего! – я вновь наполнил рюмки коньяком и, подняв свою, принялся любоваться нежно-золотистыми переливами её содержимого. – Как говорится, в бочке мёда да чтоб без ложки этого самого… Так же не бывает, верно? Давай-ка лучше тост!
– Айн момент, геноцвали!
Вот такой это был день, суматошный и весёлый. У меня дома, а потом и в ресторане, куда меня «затащыл» таки Виктор свет Андреевич, мы всё поднимали и поднимали рюмахи и бокалы. Боже, за что мы только не пили! И за мои дальнейшие творческие (что естественно), и за процветание, как нашей поэзии в целом (бред какой!), так и отдельных поэтов в частности (ну, это ещё куда ни шло!). Где-то, в самой глубине зала, Витька узрел вдруг каких-то своих знакомых (противоположного, разумеется, пола), и, через минуту-другую, эти самые знакомые, в количестве двух молодых симпатичных особ, уже усаживались за наш четырёхместный столик.
Ай да Виктор Андреевич! Ай да сукин кот!
– Люся! Таня! – деловито знакомил он нас. – А это – Александр Волков, один из известнейших поэтов нашего времени!
Девчонки недоверчиво посмотрели на меня и дружно захихикали.
– Не верите?! – даже обиделся Витька. – Ну, ладно!
Он повернулся и моментально исчез из ресторана.
– Интересно, куда это он? – спросила та, которая Таня.
– Смылся! – сказал я и вздохнул. – Мы, вообще-то, всегда так делаем в ресторанах. Сначала он смывается, я следом… ну, а дамам приходится брать на себя все финансовые обязательства. Вы так никогда не пробовали?
– Нет! – сказала та, которая Люся. – Никогда не приходилось.
– Зря! Вы попробуйте когда-нибудь. Очень удобно, особенно с финансовой точки зрения.
– А ты что, и вправду поэт? – поинтересовалась та, которая Люся.
– Да пошутил он! – почему-то смутился я. – Я, вообще-то, студент. Идём лучше танцевать!
– Так музыки же нету!
В это время заиграла эта самая музыка, и мы пошли танцевать. С той, которая Люся.
В голове у меня уже порядком гудело, но, к своему большому удивлению, на ногах я держался твёрдо, да и соображал довольно-таки сносно, особенно для той, прямо скажем, сверхлошадиной дозы, какую, каюсь, успел принять во внутрь. Мы танцевали, болтали всякую чепуху и я, при более близком рассмотрении, пришёл к выводу, что эта самая Люся, вообще-то, очень даже ничего. Особенно на ощупь. Даже, более того!
А может и правда, как любил говаривать Виктор свет Андреевич, нет некрасивых женщин – есть мало водки?
В это время, лёгкий на помине, в дверях показался и он сам, собственной персоной, а в руках у него я увидел целую охапку тоненьких книжиц в сиреневых переплётах.
– Ты знаешь, Люсь, – сказала та, которая Таня, когда танец, наконец-таки, завершился, и мы снова оказались у нашего столика, – а он и вправду поэт!
Холодная… Горячая… Холодная… Горячая…
И вновь холодная!
Бр-р-р-р!
Ну и что же было потом?
Я смутно помнил, как подписывал эти самые книженции сначала Люсе, а потом и Тане (или наоборот?). Потом я подписывал их ещё кому-то, и ещё кому-то, и даже адрес свой записывал с телефоном, идиот!
Я даже вспомнил, как мы всей развесёлой гурьбой (а нас было уже, кажется, не четверо, а гораздо больше) вывалились из ресторана наружу. Там, кажется, было уже совсем темно, или, во всяком случае, темнело. Потом… потом я, кажется, читал стихи у какого-то памятника… и это всё, кажется, что я вспомнил! Хотя нет, не всё! Да и не у памятника это было, а где-то ещё! А потом… потом была чья-то квартира… Господи, ведь точно, квартира чья-то была, теперь я начинаю припоминать!
А что потом?
Холодная… Горячая… Ещё раз холодная…
Так что же было потом?
Ответа не было. Подсознание моё умело хранить тайны даже от своего хозяина и истязать его далее просто не имело смысла.
Я не стал применять к героическому своему подсознанию ещё более садистские (мазохистские?) методы дознания и, махнув рукой на все вопросы, сложил их аккуратной стопочкой и отложил на потом.
И воду выключил. И холодную, и горячую. Всякую.
В мире есть и добро, и зло…
Бьётся бабочка о стекло!
Бьётся бабочка о стекло
и не может понять:
«Там, за окнами, так тепло!
Это время моё пришло!
Просто время моё пришло!
Что же держит меня?!»
Хмуро бросив: «Не повезло!»,
я опять дышу тяжело.
От досады скулы свело…
И, дороги кляня,
бьюсь, как бабочка о стекло…
Мне назад пути замело,
а за окнами так тепло…
Что же держит меня?!
Из ванной выходило уже не то опухшее, заморенное существо, кое ещё столь недавно, кряхтя и стеная, еле вползало в живительно-влажные её стены. Человек, покидающий ванную, был свеж, аки утренний огурец, бодр, аки йог возле проруби и на удивление жизнерадостен.
Спать ему уже не хотелось совершенно, барабаны (они же, колокольчики) уже не лупили изнутри в его черепную коробочку… ну а само воспоминание о далёком загадочном острове как-то съёжилось, поблекло и, потеряв всякую чёткость очертаний, казалось теперь наивной детской сказочкой, в общем-то, забавной, но далеко не интересной в моём-то возрасте. Вот так-то!
Надо, надо умываться, по утрам и вечерам!
Насвистывая какую-то бравурно-весёлую мелодию и немилосердно при этом фальшивя, человек-огурчик пулей вылетел из ванной и в чём мать родила помчался разнузданно-разудалым верблюжьим галопом по направлению к родительской спальне. Но уже не спать, разумеется, одеваться. Влетел туда человек-огурчик и… застыл на пороге, остолбенело разинув рот.
Перед зеркалом у окна стояла спиной ко мне стройная и совершенно обнажённая девушка. Её пышные, светло-золотистые волосы, небрежно разбросанные по плечам, ещё чётче подчёркивали почти шоколадный загар безукоризненно изящного тела, загар, прерываемый лишь двумя более светлыми полосками в местах обычно прикрываемых лифчиком и трусиками. Девушка стояла у окна и сосредоточенно рассматривала себя в зеркало, я же (как уже было упомянуто выше) остолбенело застыл у порога с выпученными на манер лягушки глазами и до предела отвисшей нижней челюстью.
Скорее всего, она увидела моё отраженье в зеркале, потому что, прежде чем повернуться ко мне, девушка протянула руку к, лежащему на пуфике, халату, одним неуловимо-быстрым движением завернулась в него. Лишь после всего этого она соизволила обернуться и посмотреть в мою сторону.
Я судорожно сглотнул, плотно сдвинул челюсти и вдруг вспомнил, что и я, в сущности, тоже не одет совершенно. Вспомнив об этом, я машинально попятился и, совсем не изящно, сел, минуя стул, прямо на ковёр. При этом я ещё и ухитрился опрокинуть на себя целую уйму отцовских книг (чёрт бы побрал эти толстенные фолианты с превеликим множеством острых углов в каждом!). Так мы и смотрели некоторое время друг на друга: она, красивая и удивительно свежая даже после сна, и я, наверное, здорово «припухший» после вчерашнего своего «отмечания», с мокрыми спутанными волосами, картинно обрамлявшими, обросшую суточной щетиной, исключительно несимпатичную физиономию, да ещё и одетый в более чем лёгкую «одежду» из многоцветных книжных томов. В общем, чучело-чучелом, и притом, гороховое!
Девушка вдруг улыбнулась и подошла ко мне вплотную, а я, при её приближении, лихорадочно шаря вокруг рукой, нащупал и натянул на себя ещё несколько книг пообъёмнее.
– Где у тебя душ? – спросила она, и голос девушки, чистый и звонкий, привёл меня в ещё большее смятение. Она была так неправдоподобно красива, что я даже начал подозревать, что, в сущности, ещё сплю. И в то же время отлично понимал, что никакой это не сон, а самая, что ни на есть, суровая действительность.
– Там, прямо по коридору, – хрипло выдавил я, от всей души проклиная себя за то неизящное положение, в которое сам же себя и поставил, вернее, посадил. – Прямо и налево, то есть, направо! В общем, иди прямо по коридору, потом…
– Спасибо! – Девушка вновь улыбнулась. – Я найду!
Она подошла к кровати, тихо, не торопясь, подобрала, разбросанную в беспорядке прямо по ковру, одежду (и как это я, остолоп, умудрился не заметить этой одежды?!), потом девушка, искоса взглянув в мою сторону и в третий раз мне улыбнувшись, быстро скинула с плеч халат. Ещё мгновение, и она уже вышла из комнаты, плотно затворив за собой дверь. Тут только я перевёл дух. Надо ж, ситуация!
Одевался я живо, как солдат-первогодок. Потом сразу же врубил отцовскую электробритву и за то короткое время, пока она, упрямо жужжа, вела героическую борьбу с возмужавшей суточной щетиной, попытался хоть немного просушить мокрые волосы, отчаянно лохматя их маминой массажной щёткой то в одну, то в другую сторону.
Чисто выбрившись (слава немецкой электротехнике!), я, посредством двух зеркал, подверг самому тщательному и критическому осмотру свою собственную физиономию, подверг и пришёл к выводу, что, хоть следы вчерашнего возлияния оказали на неё некоторое пагубное воздействие, но, как говориться, могло быть и хуже.
После этого я слегка успокоился и, приводя в порядок кровать, ещё хранившую в своих недрах тепло этой, незнакомой мне девушки, постарался вспомнить хоть что-либо из дальнейшей вчерашней своей эпопеи, в слабой надежде пролить воспоминанием сим хоть капельку света на…
Ну, в общем, ясно на что!
Люся? Таня?
Таня? Люся?
Да нет же, нет! Не подходит, ну не подходит совершенно, ни та, ни другая! У обоих были (хорошо помню, молодец!) короткие такие стрижки, что-то, типа «а ля тифозник»… да и сами волосы куда темнее были и у той, и у другой. Да и не идут они обе ни в какое сравнение с этой! «Крокодилы» они, если честно, в сравнении с ней! И где это я только её смог подцепить вчера?
Мне вдруг пришло в голову, что я ведь, в сущности, спал с ней на одной кроватке, пусть даже и двуспальной.
О проекте
О подписке