– А ведь знаете, Виля, – сказала Катя, – ваша жизнь очень похожа на мою. Именно «положение» – слово, испортившее мне жизнь. Мне кажется, мой опыт может быть вам полезен… С детства я начиталась Некрасова, Чернышевского, Герцена и мечтала «сеять разумное, доброе вечное». Эта идея фикс привела меня в Академию коммунистического воспитания, организованную Крупской. Вместе со мной учился человек с высоким лбом, длинными волосами и мягкой курчавой бородой, похожий на поэта Надсона. Он знал многое, любой сложный вопрос легко разлагал на первоначальные множители. Он горячо и убеждённо говорил о будущем. Его выступления, остроумие, убеждённость имели успех, особенно у девушек, так что нет ничего удивительного, что я влюбилась, и мы сошлись. Именно сошлись на основе полной свободы личности. Жора – простите – Григорий Васильевич был двумя курсами старше меня и сразу после окончания учёбы получил назначение на должность методиста педагогики при Институте усовершенствования учителей. Он продолжал произносить горячие, остроумные речи, но у него была какая-то робость перед циркулярами Наркомпроса. Циркуляры иногда противоречили друг другу, но Георгий Васильевич именно по очередному циркуляру произносил горячие, остроумные речи. А когда я заметила ему, что он легко изменяет убеждения, откровенно сказал мне: «Убеждение – это роскошь, которую может позволить себе только нарком, а я должен дорожить своим положением. Впереди у меня кандидатская, докторская, звания профессора, академика, и может быть… Не могу же я бросить всё и идти на должность сельского учителя. Перспектива жить в холодной комнате, быть оторванным от культуры, да просто от приличной библиотеки – это перспектива деградации, одичания, опрощенчества, ведущая к самой обычной дикости. Нет, дорогая, я не хочу рисковать своим положением». В результате этого разговора я и очутилась в этом вагоне с назначением в Николаевск… Мне кажется, что вы не любите Веру. Она просто нравится вам, а эти понятия очень похожи друг на друга, их легко перепутать. А слова про «положение» и «обустройство быта» мне лично не нравятся. Простите моё ворчанье. Это от старости и личных неудач, чего ото всего сердца желаю вам избежать. Знаете, есть такая детская забава: «Сунь пальчик, там – зайчик»…

Мерно постукивали колеса на стыках, сладко посапывал Гена, богатырски храпел солидный пассажир.

Утром он поднялся первым и надолго исчез в туалетной. В коридоре уже недовольно ворчали пассажиры. Вернулся он с обильно смоченной головой, мокрая борода слиплась сосульками. Он долго и тщательно вытирался полотенцем, протирал бороду. Потом не спеша причёсывал голову и бороду перед зеркалом. Наконец волосы были уложены прямым пробором, борода солидно размахнулась по сторонам. Пассажир с той же неторопливостью уложил мыльницу, полотенце, зеркало, расчёску. Всё это делалось с такой тщательностью, словно он приклеивал вещи навечно. Так же не спеша застегнул чемодан на все защёлки. Потом достал прямоугольную корзину.

– Разрешите устроиться около вас, молодой человек, закусить малость.

Достав из корзины несколько солидных свёртков, он уложил их на столик. Потом вызвал кондуктора, сунул ему синеватый комочек бумаги в котором легко было угадать трёшницу и приказал тоном, не терпящим возражения: «Мне чайку погуще, в этом пузатеньком чайнике». Потом развернул свёртки в которых были куски мяса, колбасы, курица, солёные огурцы. Нарезав хлеба, пассажир оглядел этот натюрморт словно обдумывая что ещё можно добавить к нему, достал бутылку водки и налил полную кружку.

– Будем здоровы! – пожелал он, кажется, самому себе и выпил крупными глотками с неприятным клокотанием. Выпив, он громко крякнул, и тугой огурец так и лопнул на его зубах. Ел он обстоятельно, неторопливо с какой-то сосредоточенностью, громко разгрызая концы куриных костей и высасывая их.

Кондуктор принёс чайник. Пассажир тем же тоном хозяина приказал ему собрать бумаги и кости. Выпил ещё стакан водки, понюхал корочку и сказал кондуктору.

– Скажи повару, чтобы к двенадцати часам приготовил сотню пельменей, да настоящих, сибирских. Вот, передай ему.

Пассажир порылся в бумажнике и вынул червонец. Кондуктор ушёл, а пассажир начал пить чай, шумно втягивая его с блюдечка и громко отгрызая от большого куска голубоватого рафинада маленькие кусочки. Лицо его покрылось крупными каплями пота, который он вытирал большим платком.

Закончив чаепитие, он так же тщательно уложил в корзину стакан, нож, вилку. Сел на постель Вили, повалился на стену и громко рыгнул.

– Простите если кому неприличным кажется. Значит все мы до Николаевска едем. Что ж, будем знакомы – Евтихий Аристархович Тупинцин, председатель областного правления кооператива. Слышал вчера ваше щебетание, птенцы. Вот я и есть тот «местный колорит», как изволил выразиться молодой человек. Более того, я вершина «местного колорита» к которой стремится каждый сибиряк. И скажу вам, жаль мне вас, птенчики, трудно вам будет работать с вашими хрупкими мечтами. Нет, не уступит сибирский медведь свою берлогу, а потревожите его, встанет он на задние лапы и попрёт прямо на рогатину. Как вы не планируйте города, какие стихи ни пишите, медведь останется медведем.

– Это что угроза? – спросил Виля.

– Нет, предупреждение. Ведь если юноша пойдёт с дробовиком на медвежью берлогу, каждый за долг сочтёт предупредить его, от опасности уберечь. Вот и я упредить вас хочу: не трогайте вы сибиряка. Сделали революцию, и ладно. Установили, было, военный коммунизм, да не сдюжили – дали НЭПу разворот. Ну и оставьте народ в покое, пускай обогащается. Крути-верти, а Лев Давыдыч правильно насчёт перманентной революции сказал. Одну буржуазию уничтожили – другая нарастёт. Дали свободу, землю и не тревожьте народ, не тяните его в коммунию. Где вы видели, чтоб медведи табуном паслись? Фабрики – рабочим, земля – крестьянам, устраивайте смычку города с селом. И будет, братцы, то, что более умные да ловкие к руководству придут, им и почёт, и первый кусок пирога. Кто послабей да попроще, если не сумеют хозяйство в руках держать, пусть на хозяина работают, присматриваются, как хозяйничать надо. Так было, так есть, так и будет. Сказано: человек человеку – волк.

– А каким путём вы к областному руководству добрались?

– Честными путями, молодой человек, как трудящийся, эксплуатируемый бывшим купцом Семёновым. С двенадцати лет в мальчиках служил. Тумаков съел больше, чем пельменей, но наука она не в лес идёт, а в голову, – вышел я в приказчики. И тут хлебнул горячего до слёз, но товар и обороты изучил досконально. Тут революция подошла. Меня враз заведующим магазином назначили. Поднял я торговлю, меня в правление назначили. И тут я сноровку показал. Вот теперь и нахожусь у областного руководства. Тут меня никакое ГПУ не уколупнёт. Потому что всю коммерческую науку я на своей шкуре превзошёл.

Вот надысь прислали нам студента из торгового института. И точно, наука у него великая: как начнёт стихи Пушкина сыпать, так по полчаса подряд тараторит. А смекалки коммерческой нет. Все ждёт, когда ему наряд спустят, а людям лес вынь да подай. Ну, меня спрашивают. Я к директору (конечно, не коммерческому) на лесопилку. Балычку, икорки да полдюжины шустовского коньячку – и пять вагонов леса у меня на складе. Ну, конечно, на какой-то процент не выполнит план, премии не получит, так он её от меня ее получил. Опять же государству не расходоваться… Пробовали ко мне придираться, но только не их ртом мышей ловить. А теперь у меня положение твёрдое. Ежели где что и не так, не спросят.

– Но ведь это взятки?

– Да ведь как назвать. Одни говорят взятки, другие – магарыч, третьи – благодарность, четвёртые – выручка. По всякому называть можно.

Вот вы, молодой человек, дворец собираетесь строить. Вам, конечно, всякие лимиты спустят, а без меня не обойдётесь. Стены поставите, и крышу возведёте, и покрасите, а вот шпингалетов не хватит. Писарь там ноль к цифре один не поставил вместо 1000 – 100 получилось. Вы ко мне пожалуйста, я вам шпингалеты, вы мне – гвозди. Как говориться: «рука руку моет».

– Нет, я уж постараюсь без вас обойтись.

– Да я ведь к слову… Ну, спешу перед обедом.

Позавтракали почти молча. Юные друзья объединили продукты, словно подчёркивая общность мысли и цели. За едой перебрасывались студенческими остротами, рассказывали комические случаи студенческого быта и просто анекдоты, но все чувствовали, что воздух как будто чем-то отравлен.

После завтрака вышли в коридор и, не сговариваясь, перешли в другой конец вагона.

– Чувствуете, – спросил Гена, – как эта наглая проповедь гнетёт и пугает, парализует волю?.. Во всём: в словах, в движениях, в манере есть, даже сидеть чувствуется что-то деспотическое?

– Может быть в нас, независимо от нашей воли, действует какой-то атавизм, подспудный страх, тысячелетняя привычка к рабской покорности? – задумчиво предположил Виля.

– Да, нужно будет работать по созданию нового человека, – добавила Катя, – если уж мы в комсомоле, в институте не смогли вытравить этот атавизм… Но мне кажется, что Виля неправильно определил наше чувство. Это не страх, не покорность, даже не угнетённость, а отвращение. Вот я помню из детства, как в комнату попала громадная жаба. Надо было её выкинуть, но даже возиться с ней было омерзительно. Я решила подождать брата, но и находиться в комнате с жабой было противно… Мне кажется, что у нас общее чувство – классовая ненависть к человеку, примазавшемуся к советской власти. Ничего здесь рабского нет. Ведь никто из нас не кинулся ему прислуживать.

– Да, пожалуй верно, но противно смотреть, как проводник подчиняется его требованиям.

– Во-первых, обслуживать пассажиров его обязанность, – заметил Гена, – а во-вторых, он платит ему дополнительно за работу.

Определение чувства подняло настроение группы, но не уменьшило брезгливости. Евтихий Аристархович, казалось, не замечал этого, вмешивался в разговор, говорил властно и с апломбом. Вообще он ничего не стеснялся. Однажды подал кондуктору червонец и пробасил:

– Принеси-ка мне, братец, бутылочку рабоче-крестьянской!

Кондуктор положил червонец на столик и сказал:

– Нет уж, извините, гражданин, бумажки за вами убрать, чайку принести – это я каждому пассажиру с удовольствием, но за водкой бегать – прошло время. До революции мальчишкой набегался.

Юная группа торжествовала: «Значит, есть новый человек, он растёт, и не купить его подачкой».