В городских кухнях самый большой, но незаметный и умный предмет – окно. Глупее всего и бесполезней не встречался мне на земле другой предмет – единственное в комнате окно, закрашенное темной масляной краской. Словно прячется его хозяин в известной пещере и не совсем понимает, что электрическое сорокаваттное солнце не заменит оригинала. Может, всего-навсего у человека нет иного места, чтобы поставить массивный шкаф, набитый приобретениями длиною в жизнь. Столько их накопилось, что не извлечь уже собственный нос из хлама прошлого, все глубже тонет он в нем, и ужас охватывает, когда наступает вечный мрак в жилище. Нет, представить трудно, как по однозначной идее и с исключительной целью мученик возвращается домой с банкой краски, начисто вымывает стекло, протирает рамы, нежно держит в сильной руке мягкой шерсти кисть, окунает ее в серую жижу и делает первый мазок. После, когда работа окончена, довольно потирает руки, переполняясь чувством достоинства оттого, что цель достигнута, свет сжит со света. Теперь, может, маляр ненавидит из-за этого человечество, замышляет устроить ему подобное лишение. Сейчас он, скорее, опасен, чем обычен. Впрочем, жизнь иногда заставляет отдавать лучшее и единственное.

К счастью, у большинства окна имеются. Но постепенно они превращаются в неинтересные украшения. Часто человек прикасается к чайнику, к ручке холодильника, садится за стол, начинается процедура намазывания масла на ломтик несвежего хлеба. И только сонные уголки глаз непроизвольно направлены на окно, на совсем еще юный рассвет, на свет. Все остальное унывает во тьме мыслей о предстоящем дне.

Небо режет глаза ясностью. Такое огромное, оно помещает на свою неуловимую поверхность и тучи под левой лопаткой – в Европе, и еле видимые облака на башмаках – в Австралии, и снег на волосах – в Антарктиде, и звезды в правой ладони – в Америке. Лоб, ум, голова ясны – над Россией безупречное лето. Подношу ко рту коричневатый кипяток – обжигаю небо. Провожу языком и ощущаю его ребристость. Есть уже не хочется, но больше делать нечего. Продолжаю смотреть в окно, контролирую послушный рассвет. Хотя он отлично выполняет свое дело: никогда не отлынивает от работы, приходит вовремя. Когда чувствует, что жизненно необходим людям, особенно весной, начинает приходить раньше, летом постепенно убавляет свой рабочий день, зимой подрабатывает в каком-то другом месте, поэтому приходит поздно. Я его не виню. Ему надоедает делать одно и то же круглый год вот уже несколько миллионов лет.

Интересно, случается ли когда-нибудь такое, что два близких человека делают одновременно одно и то же, при этом находятся они на внушительном расстоянии друг от друга. Например, я сейчас вижу, что творится на улице. В этом мне помощником выступает окно. Там ясно, а вчера был дождь. Кусочек неба всегда есть у каждого человека. Небо объединяет. Оно общее для всех, одинаково красиво для всех, одинаково ласково и нежно для всех. Я думаю об этом и о тебе. Может, и ты сейчас стоишь возле больничного окна и разглядываешь шарики облаков. Хочешь, я отодвину их для тебя, чтобы лучше рассмотреть желтое солнце. Целиком. Или ты покажи мне небо. Подари мне небо. Целиком.

Никакого неба сегодня мне не подарили, впрочем, не подарят никогда. В больнице мне преподнесли твой скучающий взгляд и, как часто происходит, надежду.

– У тебя еще кто-то бывает? – подсказали мне свежий букет и ваза с фруктами в твоей палате.

– С работы активисты приходили. Убери все. Ненавижу запах лилий, мне кажется, он сожрет меня. Фрукты отдай на кухню. Или возьми домой. Тошнит от них.

– О чем разговаривали?

– В офисе все по-прежнему. Мне еще долго здесь торчать?

– Не знаю, – прозвучала улыбчивая ложь. – Потерпи.

– Не могу. Почему Костя не приходит?

– Времени, может, нет. Прислал же делегацию, значит, помнит.

– Сходи к нему. Спроси, не заменили ли меня.

– Ладно. Что тебе принести?

– Себя. Только скоро. Воняет. Хочу домой. В тепло.

– Разве здесь холодно?

– Нет человеческого тепла. Инвалиды не согревают друг друга. Они завидуют тем, кто меньше их пострадал.

– Глупости. Ты тоже завидуешь?

– Да, тем, кто умер.

– Я не смогу без тебя.

– Знаю. Считать себя мешком невыносимо.

– Ты не мешок.

– Тебе же тяжело со мной?

– Нет.

– Легко? Значит, легко! – Твоя отрывистая речь превращалась в вопль. – Разве не хочешь объятий и поцелуев? Разве не хочешь ощущать, как под нами рвутся простыни?

– Хочу.

– А я не могу! Слышишь, не могу! И никогда не смогу!

На крик прибежали медсестры. Отодвинули меня к выходу. Воткнули в тебя шприц. Наш плач стих. В коридоре меня встретил доктор Лейн, подтолкнул в спину в свой кабинет. Хотелось послать его еще дальше, чем самое далекое место. Холодная рука страха и сомнений надела на мое горло ошейник. Стало трудно дышать. Ноги ослабели. Стена опустила меня на пол. Руки зажали глаза. Казалось, что ладони, давно пропитавшиеся слезами, пропускают влагу. Эдуард Прокофьевич меня крепко обнял.

– Хорошие новости, – продолжил он уже в кабинете. – Лечение прошло более чем успешно. Через неделю можете забирать домой.

– Зачем? Человек без движения?

– Не перебивайте. Вы правы. Если выписать сейчас, то, скорее всего, движения никогда не будет. Доктор Плешин, выдающийся нейрохирург, согласился провести операцию. У него есть все необходимое оборудование и медикаменты. Он всех ставит на ноги. А наш случай не самый худший. Раны заживают с удивительной скоростью.

– Двигаться? Можно ли будет жить прежней, нормальной жизнью?

– Через несколько месяцев будете заниматься пятиборьем в атлетическом зале, уверяю вас!

– Это самое главное. – Умелая надежда доктора светилась сквозь оголенные зубы.

– Дело остается только в принятии решения.

– О чем вы?

– О деньгах. Операция назначена на конец сентября. Если в течение семнадцати дней вы не заплатите, ее отменят. Без Плешина шансы равны нулю. Надеюсь, вы помните о задолженности?

– Да, конечно. Половина месяца – слишком маленький срок.

– Все в ваших руках. Я вас предупредил. Ювелирную работу никто не будет делать бесплатно. Торопитесь.

Действительно, новость хорошая. Но где взять деньги? За все время твоего нахождения в больнице сбережения иссякли. У меня денег давно не водилось. Твое упорное отрицание моих прошлых занятий заставили меня по-настоящему полюбить безделье. Назад в темные тоннели, подрытые под правосудие, не хотелось. Работу, которая быстро покрыла бы все наши расходы, не найти. Отзывчивые бескорыстные помощники – вот кто нам нужен. Последую твоей просьбе. Схожу к Константину. Возможно, этого дружка все еще интересует твоя жизнь. Добьюсь справедливости. В конце концов, я имею на это право.

– Спасибо, доктор. Не отменяйте операцию. Я найду деньги.

– Вот и замечательно. Удачи вам!

– Да, и уберите из палаты цветы и фрукты, нас от них тошнит.

***

Травля, за которую платят хорошие деньги, привела тебя в больницу. Вдали мигает радость возвращения. Невидимая стрелка приводит меня в аккуратно сложенные кирпичики твоего офиса. Скорый лифт – гроб с пультом управления – зовет ввысь. В выси открываются двери. Летучие мыши в галстуках разносят договоры, контракты, почту, кофе и пиццу. Всем распоряжается жирный кот. Мыши не подлетают к нему близко потому, что в таких случаях он размахивает когтистой лапой и пронзительно рычит. Только бюстоногой секретарше Галочке разрешено носить ему свежие булочки и новости. Подхожу к ней. В глаза падает отблеск настольной лампы, отраженной от длинной маникюрной пилки, подравнивающей ноготь на указательном пальце. Важное дело в крупной рекламной компании иногда чесать за ушком у босса, чтобы сменить его рык на мяу.

– Он будет занят до конца недели. Приехали гости из Бангкока, и он руководит новым проектом.

– Ему разве не все равно, кто зарабатывает для него деньги?

– Нет. В Бангкоке пройдет его свадьба. А проект он не может никому поручить. Единственный человек лежит в больнице.

– Понятно. – Нужен именно он. Придется найти способ с ним встретиться. – Как раз об этом человеке я собираюсь с ним побеседовать.

Галочка нажимает кнопку, и слышится голос Кости. Без разрешения иду в твой кабинет. Сажусь за стол. Вижу свою фотографию. Предстоял трудный разговор. Мозговые шестеренки закрутились.

Галочка пригласила меня в кабинет Кости. В комнате было просторно. Массивность мебели продолжала хозяйскую целеустремленность. Белая с золотыми полосками дверь выходила на запад. В юго-восточном углу зеленел шахский сад. Листья фикусов и суккуленты отражали свет. В тени от электричества приятно журчал фонтан-мельница. Поверхность стола из дубового дерева не заставлялась ничем лишним: несколько папок, ноутбук, пенал-пирамида. За спиной высились масляные горы неизвестного художника. На книжном шкафу квакала жаба с монетой во рту. Самоуверенное успешное осуществление карьерных планов сейчас улыбалось, протягивая мне руку. Значит, у эгоистов-трудоголиков глубоко зарыт страх падения с лестницы пота, слез и унижений. Защищаясь бездушием божков, задними лапами кот наступал на горло подчиненных, а передние складывал в молитвенном жесте перед непокоренными веками силами.

– Да, я слышал, – спокойно отреагировал он на мой рассказ о том, что ты в больнице. – Надеюсь на скорейшее выздоровление. Человек, которому нет равных и кто отлично во всем разбирается, не на рабочем месте.

– Операция и лечение дорого стоят. Может, компания в качестве исключения выделит некоторую сумму незаменимому сотруднику?

– Незаменимых нет, вы сами прекрасно знаете. У меня скоро свадьба. Все свободные средства мы направили на нее. Боюсь, я ничего не смогу сделать.

– Понимаю, свадьба – важнейшее событие. Но не важнее человеческой жизни.

– Увы. Все счета оплачены. Даже если бы я мог все расторгнуть. – Кот клацнул зубами после широкого зевка. – Я бы не стал этого делать. Через месяц или два придут деньги от нового проекта. Тогда и поговорим. Всего доброго.

Меня словно выставили за дверь. Унизительный поход оказался бесполезным. Предстояло придумать другой способ найти средства. На улице стоял его вылизанный черный «крайслер». И случай, сломавший деревянную раму табачной будки поблизости, привел в этот час суетливого плотника с набором инструментов, среди которых нашелся ящик с гвоздями. Случай же незаметно схватил самый острый и длинный и ткнул в заднюю покрышку авто. Она шипела что-то прохожим, занятым своими мыслями, но меня не предала.

***

У Черепахи, как всегда, тихо. Слышны лишь легкие шевеления Кеши за занавеской. Птица наводит ежедневный порядок в многочисленных перышках салатного цвета, некоторые из них нещадно выдергивает, оставшиеся разравнивает клювом. В палате совсем темно, только тусклая лампа освещает холст. Забравшись с ногами на постельное покрывало, наблюдаю за затылком Черепахи. Художник наклоняется вперед, чтобы проследить количество краски на палитре, отъезжает на кресле назад, контролируя мазок. Если доволен, одобрительно кивает, если не удовлетворен результатом, слабо поворачивает голову. Кисть то прочно прилипает к картине, то скачет на одном месте, то повисает в воздухе, то плюхается в баночку с водой, окрашивая ее в свой цвет, который все равно станет черным.

Вообще Черепаху никогда не учили рисовать. Это каприз, услуга, которая охотно прощается одиночеством инвалида. Получается совсем неплохо. На выставки, конечно, такое не отправить, и купить не всякий согласится, но определенный талант наблюдается. Его бы развить, а некому, никто не придает этому увлечению большого значения. Рисовались обычно деревья. Разные деревья из больничного сада. Или несколько деревьев. Часто начинались рисоваться дети, но из-за их непоседливости начатое никогда не завершалось. Сегодня же вполне удачный портрет в полный рост помидорно-красного карапуза, который пытается вскарабкаться на футбольный мяч. Шар вертится, скользит под мягким телом младенца, ему никогда не суждено одолеть игрушку. Черно-белые пятна раздражают взгляд, а нетерпение малыша умножается в зрителе.