Исповедь

Так уж получилось, что Федя остался с бабушкой. Она отправляла его в детский садик, а сама старалась успеть сделать все дела до вечера, чтоб у нее было побольше времени для занятий с внуком. Федя любил разные книжки, но бабушка старалась больше читать про разных святых или рассказывать о Господе. И хотя Федя почти наизусть знал кассету о преподобном Серафиме Саровском, но его больше тянуло к тем книгам, которые им читали в детском саду.

Когда наступал вечер, Федя привычно копался в книгах, давно уже перечитанных.

– Давай, бабушка, что-нибудь про царевичей. Или нет. Давай «Мишкину кашу», там смешно.

– Да хватит нам этой каши, – отвечала бабушка, – наелись.

Федя начинает, как обычно, жалобным голосом тянуть:

– Ну, ба-а-бушка, ну, последний разок, а? Ну, пожалуйста.

Сердце бабушки и начнет помаленьку таять:

– Ну уж если только последний. Ладно. Больше не буду.

А на другой день такой же разговор. Но бабушка уже непреклонна:

– Нет, внучек. В детском саду вам и так много рассказывают: про Тотош всяких, Чебурашек, еще поди и Шрека показывали.

Федя слегка покраснел:

– Бабушка, он добрый.

– Хм. А зверушки разве не могут быть добрыми? Нет, внучек, пойди и ты мне сегодня на встречу. Я тебе прочитаю еще одну главу из Нового Завета.

– Но ведь я и так знаю, кто создал Землю, – уныло протянул Федя, – и про Адама, и про Еву, про змея и что Божия Матерь наша родила Иисуса Христа.

– Этого недостаточно, внучек. Все мы обязаны знать Закон Божий и быть грамотными. А будем больше читать, будем задумываться и учиться жить по-Божески.

– Но там даже и картинок нет, – оправдывался Федя. – И не все понятно. Нет, – покачал он головой, – я не хочу читать эту фигню.

Лицо у бабушки стало строгим.

– Что ты сейчас сказал? – Федя покраснел. Он и сам был не рад, что так сказал, но слово уже вылетело. Бабушка сняла очки, долго внимательно смотрела на него. Глаза ее опустились. Она как-то вдруг сникла, и не найдя, что сказать, убрала книгу на место. Затем повернулась к нему спиной и ушла. Федя пошел за ней.

– Бабушка, прости меня, я не так хотел сказать… прости меня…

Бабушка долго молчала и тихонько сказала перекрестившись:

– Прости меня, Господи, это я виновата.

Но Федя услышав, перебил ее:

– Да нет, это я виноват!

Она посмотрела на него и тихо стала рассказывать:

– Знал бы ты, внучек, как Иисус наш Сладчайший страдал за нас. Сколько Он народу помогал, а когда вели Его на распятие, все отвернулись от Его. Даже любимые ученики. Его били, плевали в лицо, издевались… народу много было. Все злые, распаленные, глаза горят, машут руками, кричат – Распни Его! Распни! – Глаза бабушки наполнились слезами. Она вытерла их.

– Колючими иглами закрепили на голове Его терновый венец… потом рученьки и ноженьки Его прибили толстыми ржавыми гвоздями. И ОН, наш БОГ! – висел на том кресте… часами за нас… Один. Родненький наш. Как же Он терпел!..Только Мамочка Его, Боженька наша, стояла, плакала на коленочках:

– Свете, Сыночек мой, скорбит душа моя по Тебе!.. – Женщины еще там стояли.

Бабушка опять вытерла слезы. У Феди тоже защипало в носу. Бабушка посмотрела на него испытующим взглядом. Видя его замешательство, взяла за руку и тихонько подвела к иконе.

– Вот, Феденька, мы с тобой видели как исповедуются верующие люди перед батюшкой. Вот и ты, как умеешь, попробуй попроси своими словами. Только искренне: так мол и так, сказал такое слово, не подумавши. Сейчас я затеплю лампадку, подожди.

Федя стоял долго, смотрел на Иисуса Христа, жалел его и думал, какие бы подобрать слова, чтоб Господь увидел, что виноват он, Федя. Перекрестился, но не знал, как сказать.

– Не бойся, – сказала бабушка. – Господь поймет тебя…

Но Федя смотрел на икону, чувствуя, что внутри застряла какая-то скорбь, что-то нехорошо шевельнулось и запросилось наружу.

– Прости, Господи, что я сказал бабушке «фигню», – наконец выдавил он.

Бабушка сказала:

– Это не меня, внучек, это на Закон Божий ты так. Попробуй-ка снова.

Трудно было думать. Мысли, как каменные, лениво переворачивались между собой. Чувство вины перемешалось со словами.

– Господи, прости, что я сказал на Закон Божий «фигня».

– Да что ты все повторяешь это дурное слово! – укоризненно воскликнула бабушка. Твой Бог тебя очень любит. Сколько доброты своей Он на нас изливает. Он смотрит на тебя и уж простил тебе. Он и врагов тех простил. Но ты-то уж посердечней скажи.

От этих слов, от своей вины, бессилия ему стало жарко и захотелось заплакать. Рукавом вытер подступившие слезы:

– Господи, я, я… я застрелю это дурное слово и не буду его никогда повторять! Прости Ты меня, а?..

Почуяв свободу, быстро-быстро покатились по щекам маленькие слезинки и как-то теперь уж захотелось ему глубоко и свободно вздохнуть, улыбнуться и… Бабушка обняла его.

– Ну вот и молодец. Вот и хорошо. Только уж без стрельбы-то. – Феде показалось, что он сделал сейчас какое-то очень главное дело. Но он сам уж, не зная почему, сказал:

– Ну давай читать с тобой следующую главу. Надо нам все это знать. Надо.

Бабушкин урок

Хорошо помогал бабушке на кухне Федя. Наливал воды в кастрюлю, мыл тарелки и даже пробовал чистить картошку. Под конец сам не выдержал:

– Бабушка, я молодец? Смотри, сколько тебе помог! Бабушка довольно улыбнулась:

– Сегодня ты мне очень помог, Феденька. Спасибо тебе.

– А так бы тебе трудновато пришлось без меня, – удовлетворенно заметил Федя, – если бы не я. Бабушка внимательно посмотрела на внука:

– Наверное, Феденька. Но я бы и сама справилась, только времени на это ушло больше.

– Ну, все-таки ты мною довольна? – домогался Федя и повторил. – Молодец я сегодня?

– Знаешь, внучек, мы сегодня оба довольны. И тебе приятно, что помог мне, и я довольна. Только излишне хвалить себя. Надо быть как бы скромнее – не трубить о себе, а оставаться скромным. Сделал доброе дело – и слава Богу. А если привыкнешь, что тебя часто хвалят, начнешь сердиться, плакать, а где и руки в ход пускать. Приучишь себя к скромности – и тебе легче будет и людям приятно.

– Бабушка, – спросил Федя – а ты никогда-никогда не хвалилась?

– Всяко бывало, внучек. Конечно, тоже хватало. Господь-то все видит. И наказывал не раз. Бабушка задумалась.

– А расскажи, пожалуйста, как Господь тебя наказал за грех?

Бабушка посмотрела на часы:

– Ладно время еще есть. Где бы мне тут присесть? – оглянулась она. Федя, убрав тряпку, подставил ей табуретку.

– Садись, бабушка, рассказывай скорей.

– Ну, слушай. Только давно это было, а почему-то запомнилось. Мне тогда еще лет десять было. Жили мы очень бедно. Жили без отца, нас было четверо. Но была у нас козочка и она нас очень спасала. И все бы ничего. Вот с одеждой было туговато. Босиком бегали чуть ли не до заморозков. Помню очень долго я упрашивала маму купить мне платье. Хоть какое-нибудь. На барахолке. Раньше это у нас считалось как ярмарка. В определенный день съезжались люди в одно место и продавали, кто что хотел. Долго уговаривала маму. Наконец, поехали мы туда. Помню летом, давка там была… Все продают, кричат. А каких платьев там только не было… Я все хваталась то за одно, то за другое и устало, умоляюще просила:

– Давай это, мама, давай это.

Платье было очень красивое. Белое, из штапеля, с раскиданными на нем васильками, ромашками – круглый воротничок, рукавчики фонариком на резиночке – все тогда носили. Кушачок. Уж так оно мне понравилось! Куда и усталость девалась? Мама, глядя на меня, тоже рада. Приехали мы домой, мама делами занялась, да и мне надо помогать, а я платьем своим любуюсь. Как оно мне шло! Кручусь перед зеркалом и так, и этак – никак от себя не оторваться. А потом кружусь по комнате, представляя себя Золушкой. Какая была и какая стала!

Мама уже поругивала меня – поздно приехали, а коза не загнана. Но никак с платьем не расстаться. Решила в новом пойти, ведь не испачкаю его, да и на улице посмотрят, какое у меня платье. Пошла. А надо было переходить канаву, которая тянулась из кузницы, где ремонтировали тогда трактора, комбайны… все масла и грязь сливали в эту канаву, а чтоб никто не упал в нее, в конце ее сделали мостик. Но мы никогда не доходили до конца канавы – всегда перепрыгивали через нее. Сейчас вот думаю, зачем так далеко мостик был – перекинули бы две доски и готово.

– Бабушка, – нетерпеливо перебил внук, – а дальше-то что было?

Ну вот значит, перепрыгнула я тогда, как обычно, канаву. Вынула колышек, обмотала его веревкой, чтоб покороче был, и обратным путем к канаве. Коза – прыг через нее и меня потянула рывком – веревка-то короткая была. А я не успела. И в эту канаву. Поднимаюсь… Течет с моего платья зловещая зеленая жижа. Только клочок белый от платья…

– И попало тебе, – пожалел бабушку Федя.

– Этого почему-то не помню. Наверное. Бабушка задумчиво вздохнула. Видишь, как иногда Господь нас воспитывает. И правильно – не хвались. И слава Богу за все.

Тяжкий грех

– Бабушка, – как-то спросил Федя, – ты мне когда-то обещала рассказать про твой самый главный грех.

Бабушка сидела в своем любимом стареньком кресле, довязывая внуку второй носок. Спицы как будто играли быстрым блеском в ее руках.

– Разве я тебе такое обещала? – она поглядела на него удивленно.

– Конечно. Я запомнил и все ждал, когда ты расскажешь.

Бабушка на время отложила вязание. Внимательно посмотрела на внука.

– Только вот я не знаю, можно ли тебе рассказывать такое. Тебе подрасти еще надо.

– Расскажи, пожалуйста, – умоляюще глядел на нее Федя. – Это же ведь не совсем страшно? Должен же и я, наверное, когда-то узнать грехи большие?

Бабушка внимательно смотрела на внука, мучимая вопросом – стоит или нет.

– Это считается большим грехом, Феденька, что когда-то сотворила я.

Но, Федя, казалось, еще больше разгорелся:

– Бабушка, а вдруг и я когда-нибудь совершу такой грех? А может тебе неудобно его рассказывать? – бабушка как будто немного очнулась. Подумала. Глубоко вздохнула.

– Ну, хорошо, слушай. Она снова взяла спицы и зачем-то опять долго разглядывала их.

Училась я тогда в интернате, в пятом классе. В семье у нас было четверо детей, а мама одна. Особых подруг у меня не было, вероятно одевалась я бедновато, была тихая. Училась тоже не очень хорошо. Особенно по математике. Все бы было и ничего, но надо так случиться, что мне понравился один мальчик. Он сидел за мной по парте. Парты – это небольшие наклонные деревянные столы на двоих учеников, в середине, в отверстие, воткнуты были чернильницы. Мы писали не как сейчас, а перышками. Когда встаешь из-за парты, чтобы ответить учителю, приоткрываешь нижнюю как бы дверцу, чтоб удобнее было вставать. Мальчик этот был красивый очень, хорошо учился, но самое главное – не обижал девчонок и ни с кем не дрался. Был очень дружелюбный, веселый. Звали его Володя. Помню, наши мальчишки любили чем-нибудь обидеть слабых, придумать прозвище. Меня особенно. Да не буду об этом. Девочки не защищали, учителя как будто тоже не обращали внимание на всякие мелочи. Даже за партой никто не хотел со мной сидеть и сидела я всегда одна, как отверженная. А это было очень мучительно. – Федя слушал. Смотрел, как опять быстро замелькали у бабушки спицы. – Только Володя не обижал меня и мы с ним даже о чем-то переговаривались. Это очень согревало меня. Казалось, светил внутри единственный слабый фонарик. Как бы хотелось с ним вести нормальную дружбу. Но я сама думала, что я – гадкий утенок, и даже не помышляла свободно с ним разговаривать. Хотя осмеливалась еще надеяться, что я ему, может, немного нравлюсь. Эта крохотная надежда давала какой-то единственный стержень. И стоило ему иногда со мной пошутить – сказать какое-нибудь единственное словечко с улыбкой, как теплая волна охватывала весь мой организм. Казалось, внутри что-то менялось от радости, укрепляя мой жизненный стержень. Теплая волна долго еще держалась внутри, согревала и уже хотелось думать, что он ко мне не равнодушен. Может потихоньку скрывает. От каждых редких, нечаянных, его фраз, казалось, внутри все вновь и вновь обжигало от радости и надежды. Жизнь становилась светлей, радостней и даже как-то реальней.

– Ты понимаешь что-нибудь? – спросила она, взглянув на Федю.

– Да, бабушка, ты хотела дружить с хорошим мальчиком, который не дрался. Ну, рассказывай скорее, дальше-то как?

– Ну слушай, детка. Спустя какое-то время произошло воровство. Тогда считалось серьезным происшествием. У одной из девочек, из нашей палаты, украли деньги. Стали всех перебирать и остановились на мне. Я стала оправдываться, хотя почему-то чувствовала стыд, что подумали на меня.

Для этого случая всех нас собрали на линейку и завуч школы, при всех, объявила мою фамилию. Я стояла как скованная. Все внутри как-то застыло в черном пламени, как будто все светлое внутри сгорало. Даже мой маленький стержень. Боялась поднять глаза, но они искали Володю, и через головы увидела его в первых рядах. Лицо его было немного удивленным. Бабушка отложила снова вязание, задумалась.

– До сих пор помню то сокрушаюшее чувство горя и стыда. И еще страшней был страх, что меня выведут на середину зала. После всего этого опустошенная, подкошенная несправедливостью, в нашей палате снова и снова опухшая от слез, отрицала свою вину. Долго девочки пытались меня заставить признаться. Они убеждали меня:

– Признайся честно. Мы тебе простим. Ведь и так уж все знают, сколько же можно отпираться?

Совершенно обессиленная от всего, я подумала, какая разница, может и правда простят? Призналась.

– Да, я украла деньги, простите.

Все сразу притихли. Успокоились, уговорив меня. Но изменения никакого не произошло. Суровые молчаливые взгляды.

Заранее скажу, что выяснилось, деньги украл Мишка Завьялов. Наши спальни соединялись незакрывающимися дверями. У него нашли деньги. Он признался. Но заново все производить никто не стал. Устали, наверное. Бабушка задумчиво посмотрела куда-то вдаль.

– После этого жизнь уже потеряла для меня всякий смысл. Я, наверное, была уже никто. Не хотелось жить.

Бабушка достала из-под рукава тряпочку, вытерла появившиеся слезинки.

– Стала пить чернила, чтобы отравиться, выпила полбутылки – противно, кисло. И чтоб долго не думать, взяла в нашей домовой мастерской среднюю иглу.

– Помню, стою в школе, у стеночки. Рядом круглая печка топится, стеночка теплая. Напротив гардероб, там никого нет, баба Феня, гардеробщица наша, пошла звонить в колокольчик, что начался урок. Ребята еще пробегли мимо меня. Улучила момент, сунула иглу в рот. Поставила вертикально над горлом и осторожно впихнула ее во внутрь. Заглотнула слюной. Игла там как будто размышляла идти ей или не идти. Потом потихоньку, словно чего-то боясь, медленно, неуверенно поползла вниз. Забыла, каким концом я ее вставила. После этого мне так стало страшно и жалко себя. Я ведь сейчас погибну! Зачем? Зачем это сделала?! Глупая! Сильна все-таки жизнь. Зачем! Что сейчас с собой сделала. О Господи!!! Только тогда я вспомнила немного о Боге, хотя никогда и не ходила в церковь, и ничего не знала. А тогда как-то вспомнилось. Но не просила. А только произнесла: