Ближе к Карментальским воротам народу сделалось не протолкнуться.. Бездельники, подобные ему, стремились к приятным местам изобильного на всевозможные утехи Марсова поля. Всем хотелось свежей травки и зелёной тени деревьев, а то и искупаться в прохладных струях источника Девы. Велев не отставать от хозяина нагружённому корзиною со съестным и письменными принадлежностями слуге, Назон ускорил шаг, и тут его окликнул Грецын – соученик по риторской школе. В отличие от Назона, ютившегося в наёмных комнатах, молодость Грецына лелеял просторный отчий дом, атрий коего украшали портреты знатных предков; кошелёк его всегда был полон золотыми монетами, расточаемыми легко и без опаски; одним словом, Назону было до его далеко. Сенаторский сынок! Вот кому была открыта дорога гражданских почестей. Грецын уже метит в эдилы, а застенчивый сульмонец, пробыв пять месяцев триумвиром по уголовным делам и ничем не блеснув, предпочёл незаметно исчезнуть с форума. Возможно, Грецын вовсе не думает глядеть на Назона свысока, причиной надменности всего лишь высокий рост, однако сульмонцу казалось, что это не так. Римлянин превосходил его всем: золотое всадническое кольцо было толще, плащ – дороже; даже обувь его, ладная, новенькая, поскрипывающая, выгодно отличалась от сапог поэта, добротных, но грубых и разношенных. Двое слуг, сопровождавших Грецына, были облачены в нарядные туники, и Назон махнул своему Пору, тащившемуся позади, чтобы тот держался подальше: уж слишком невыгодно было сравнение.

Узнав, куда знакомец направляется, Грецын пошёл рядом: у него была назначена встреча с братом в портике Аргонавтов.

– Я слышал, у тебя родился сын? – льстиво осведомился у знатного спутника поэт. – Позволь принести поздравления.

Тот поблагодарил.

– А почему тебя давно не видно на форуме?

Назон ответил как можно беспечнее:

– Форум, почести, воинская слава, – всё это не для меня.

– Но ведь ты неплохо начал как судья-центумвир…

– В угоду родителям.

Доколе его будут пытать допросами, почему он не хочет карабкаться вверх по лестнице почестей?

– Наша семья не из последних в Сульмоне, – счёл он нужным пояснить недоумевавшему собеседнику. – Родители мои люди состоятельные, так что наживат деньги я не стремлюсь, а славой оратора сыт по горло ещё со школьных лет. Я решил посвятить досуг учёным занятиям и литературе.

– Похвально, – кивнул Грецын. – Если к тому же средства позволяют. Но ведь подобные занятия не могут сделаться всем в жизни римского «всадника».

– Всем в жизни станет для меня безделье, – весело тряхнул пышновоосой головой поэт. – А стихи и книги будут отдохновением.

– Значит, досуг, деревня, тихая жизнь в семейном кругу, жена и детишки…И это с твоими дарованиями? Признаться, все мы думали, что ты далеко пойдёшь.

Назон был уязвлён:

– Какая деревня? Никогда! И никакой семьи! Мое призвание – любовь и наслаждение. Например, сейчас я полон красавицей Коринной.

Что за Коринна? И сам удивился слетевшему с языка слову. Недавно читал плохонькие стишки какой-то поэтессы Коринны ; имя прилипло.

– Гетера? – снисходительно осведомился Грецын.

– Нет, милейший друг, – спесиво вскинул голову Назон, – гетеры не в моём вкусе. Коринна – всего лишь прозвище; истинное имя моей возлюбленной должно остаться в тайне. Я предпочитаю возвышенное чувство любви.

– Как прикажешь это понимать?

– А так. Любишь тогда, когда, не кривя душой, можешь сказать избраннице: ты одна для меня на свете; других женщин не существует.

– Слишком возвышенно, – подумав, рассудил Грецын. – Ты взлетаешь черезчур высоко. Что до меня, я буду удовлетворён, если стану консулом, а жена родит мне ещё пару сыновей.

Назон подумал, что тоже не отказался бы стать консулом, если бы не лень . Незаметно за разговором миновав ворота и вступив с толпой на Марсово поле, однокашники шли среди гулявших, с любопытством озирая пёстрые одежды, высокие причёски, раскрашенные лица встречных женщин, коих было множество, как цветов на весенних лугах.

– Я замечаю, что возвышенная любовь к Коринне не мешает тебе любоваться продажными красотками, – хмыкнул Грецын.

Назон поморщился, досадуя про себя: что за Коринну он выдумал на свою голову?

– Я доверился тебе в надежде на твою скромность, – упрекнул он.

– Ну уж, ну уж! – засмеялся Грецын. – Вы, поэты, сами охотно выбалтываете в стихах все свои секреты. Кто бы знал о Кинфии либо Делии, если бы не поэтические признания Тибулла и Проперция?

В портике Аргонавтов, среди зевак, рассматривавших картины, прогуливался брат Грецина ,завитой, надушенный Флакк. В отличие от брата он не старался блеснуть серьёзностью, а с удовольствием красовался, выставляя напоказ богато вышитую тунику и плащ с огромной золотой пряжкой, а также унизанные блестящим и перстнями руки.

– Высматриваешь красоток? – приветствовал брата поднятием руки Грецын.

Флакк томно усмехнулся:

– Их тут нынче, как рыбёшек на мелководье. Привет, Назон, – кивнул он сульмонцу.

Желая поддержать непринуждённую болтовню со знатными юношами, Назон лукаво указал на проходившую мимо женщину с большой копной чужих волос а голове:

– Спорю, с этой девицей ты уже условился о свидании.

– Это Хлида, – снисходительно усмехнулся Флакк. – Между прочим¸ недорого берёт. И та была моей, и эта, – небрежно указывал он на женщин. – Нет, я жду одну птичку, залетевшую сюда лишь дважды, и то мимоходом. Крошка прелестна, как бабочка.

– Оставь на сегодня всех бабочек, птичек и рыбок Назону, – взял брата под рукк Грецын. – Идём, шалопай, у нас важное дело.

Братья удалились, и Назон перевёл дух. Богатые и знатные сверстники его стесняли. Вот и с Хлидой попал впросак: эту «лупу» тут, должно быть, все знают, а он посчитал её за лакомую добычу. Никак она строит ему глазки? Наверно, подумала, у него много денег, раз явился в компании с богачами. Любопытно, заговорит ли она первой? Велев Пору с его корзиной держаться подальше, Назон принялся разгуливать вдоль стен портика, рассматривая картины. На них были с большим искусством изображены корабль Арго, Ясон со спутниками, синие волны Пропонтиды, Симплигады, Дракон, Золотое руно, – и неистовая колхидянка Медея, творящая колдовские заклинания, , вызывающая Гекату, поражающая кинжалом собственных детей. Художник изобразил её упитанной, раскосматившейся, с перекошенным лицом особой. Юный поэт покачал головой: нет, Медея была не такой, не злобной, но беззаветно любившей и очень несчастной женщиной . Чужестранка, пожертвовавшая родиной ради Ясона, одинокая, без друзей и родни, ненавидимая эллинами, внезапно брошенная вероломным супругом; преступная мать, она убивала детей не в порыве злобы, но со своей безрассудной любовью заодно. Какой сюжет! Будет время, он напишет о страданиях оскорблённого женского сердца.

– А как звали отца Медеи? – Нежный женский голосок за спиной Назона заставил его резво обернуться.

– Ээт, – любезно подсказал он, – и осекся. Перед ним стояла юная девушка невообразимой прелести. Розы и лилии не могли спорить с цветом её лица; тёмные фиалки среди густой травы не были пленительней её сиявших глаз, а задорный носик смешно поднимался вверх вместе с губкой, так что маленький рот её, полный ослепительных зубов, оставался полуоткрытым, как у ребёнка. Незнакомка была невелика ростом; рядом с нею Назон почувствовал себя крупным мужчиной и приосанился.

– Царь колхов Ээт, отец Медеи и несчастного Апсирта. Вот на другой картине он держит отрезанную ногу сына, – пустился он в объяснения.

Заметив произведённое ею впечатление, красавица смутилась, будто мужское восхищение было ей внове, и , не поблагодарив за разъяснения, лёгкими шажками посеменила дальше вдоль стены. За нею следовали три прилично одетых служанки. Водя пальчиком по картинам и лепеча какой-то вздор, она косилась на Назона, будто приглашая его к дальнейшим пояснениям. Однако простак остался недвижим. Такой женской прелести он представить не мог даже в мечтах. Все нимфы и дриады, все воображаемые богини не шли в сравнение. Незнакомка была само совершенство. Кто же она, эта красавица?

Пор дёрнул хозяина за одежду, напоминая о себе. Назон в негодовании отмахнулся от глупого парня. Служанки чудной незнакомки пересмеивались, поглядывая на них, и толкали локтями друг друга. Наконец одна, с большим, как у лягушки, ртом, нарочно отстала от прочих, делая вид, будто завязывает ремешок сандалии. Назон толкнул Пора:

– Спроси скорей, как имя её хозяйки.

Тот, перехватив корзину из руки в руку и что-то жуя, уныло поплёлся исполнять приказание

– Напе, – довольно скоро вернувшись, объявил парень.

Назон опешил: прелестную незнакомку звали будто рабыню-чужестранку.

– Да ты как спросил? – потребовал он уточнения.

– Так и спросил: как тебя зовут? – обиделся Пор.

Хозяин в сердцах показал ему кулак, что особого впечатления на Пора не произвело: парень хорошо знал покладистый нрав господина.

– Когда-нибудь я тебя поколочу, – пообещал Назон.

– Поесть пора, – огрызнулся слуга.

Следуя за пленительной незнакомкой, Назон переходил от колонны к колонне. Вдали мелькала пышная причёска девушки, доносился звонкий картавый голосок, постукивали каблуки. Он двигался следом, будто рыба на крючке. Закончив осмотр картин, красавица направилась вон. Небольшое шествие открывал важный евнух, которого Назон принял поначалу за служанку. Мальчик раскрыл над головой госпожи разноцветный зонтик; сзади следовали две служанки. Она уходила, и встревоженный юноша не знал, на что решиться. Большеротая Напе обернулась и, полыхнув чёрным глазом, замешкалась: снова у её сандалии развязался ремешок. Торопливо приблизившись, Назон пробормотал:

– Девушка, как зовут твою госпожу?

Служанка охотно откликнулась:

– Мою госпожу зовут Терцией. Корнелия Терция, супруга Фуфидия Капитона. Её муж, а мой хозяин, магистрат, ведает сбором пошлин при Фрументальных воротах.

– Где ваш дом?

Напе выразительно протянула ладонь, и Назон достал монету.

– Знаешь Крытую улицу возле Тибра? – проворно выхватила монету служанка. – Ищи дом с балконом над входом, а напротив посудная лавка.

Зардевшись, юный сульмонец попросил:

– Передай госпоже, что она восхитительна.

– Знаем без тебя, – засмеялась дерзкая девчонка и побежала догонять хозяйку.

Забыв обо всём на свете, он глядел вослед удалявшимся женщинам.

– Долго мы будем здесь стоять? – нарушил его блаженное созерцание Пор.

Назон со вздохом обернулся к нему:

– Запомни: Крытая улица, дом с балконом.

Они расположились на берегу у самой воды, и пока слуга готовил завтрак, его господин нетерпеливо грыз стиль: он сочинял любовное письмо.

– Ранил меня стрелою Амур… Нет. Подобна ты Леде, Елене… Нет, нет! Терция прекрасней всех богинь. Доля влюблённого воинской доле подстать…

Опять лезли стихи. Он не может двух слов сказать, чтобы тут же не получилось стихотворение. Даже письма не сочинить.

– Пор, что бы ты написал девушке, с которой хочешь познакомиться? – рассеянно полюбопытствовал он.

– Да я и писать не умею, – удивился тот. – Я бы потискал её где-нибудь в уголке, она бы и уразумела, чего от неё хотят.

Назон недовольно поморщился:

– Мы живём не во времена Ромула, когда люди одевались в листья, ели жолуди и лапали женщин без лишних слов.

– В этом деле всё без изменений, – заверил слуга.

– Оно и плохо. Зачем поступать по-звериному, отказываясь от всех удовольствий? Люди ничего не понимают, пока их не научишь.

Он задумался. Пор прав в одном: мысли в письме надо излагать чётко и кратко: хочу познакомиться и точка. А стихи отложить до другого раза.

– Есть ли ещё в корзине таблички? – озабоченно осведомился он. Наконец, письмо было составлено,