Глава 2

– Все кривишься и рожу воротишь, гадина? – Вознесенского сильно шатнуло влево, и он был вынужден отпустить мой подбородок, чтобы опереться на руку одного из моих надзирателей. Но тут же оттолкнул ее и оскалился на парня: – Пошел на х*й, холоп! *бешь ее, небось, за моей спиной, а?

Так, ясно, старый гондон нажрался в очередной раз до синих чертей. Херово. Пьяный он часами может не кончать, мордуя меня. Но что еще хуже, у него может вообще не встать, и вот тогда действительно меня ждет «веселье». Начнет зло срывать по-другому. А у меня еще с прошлого раза не все синие полосы со спины и задницы сошли. Лицо-то ублюдок никогда не трогает. Ему потом по утрам, видишь ли, смотреть на меня больно. Его тонкая душевная организация не выносит вида побоев на женских лицах. А вот ремнем своим армейский отхерачить – это запросто. Но опять же, в одежде. Через нее-то не видно ничего, да и кожа цела остается. Он же меня типа учит уму-разуму по-отечески, правильно в жизни молодую и бестолковую ориентирует. Заботливый, п*дор.

– С ним *бешься, Катька? Или вон с Маратом? – покачиваясь, пьяный ублюдок пошел на меня.

С обоими, бля, чего уж мелочиться, так и хотелось выкрикнуть мне в его красную рожу. Но делать этого нельзя, я же не мазохистка. За эти два года поняла, что лучше промолчать и перетерпеть. Быстрее закруглится. А вот по первости и огрызалась, и дралась, и убегала.

– Отвечай! – рявкнул Вознесенский, хватая меня опять за подбородок, стискивая до боли и запрокидывая голову. Уставился в лицо остекленевшим взглядом, засопел и принялся елозить большим пальцем по моей нижней губе, нажимая все сильнее. – Сучка… Что же в тебе такого, тварь неблагодарная, а? Вы*бать бы да выкинуть, паскуду холодную. Кукла бл*дская, у меня же от тебя все нутро уже сгорело до углей, а ты хоть бы раз глянула поласковей.

От бухла у тебя нутро сгорело, козлина. Хер тебе по всей морде. К жене своей топай, она пусть и улыбается тебе.

– Я тебя, коза драная, с помойки вытащил. Кем бы стала без меня? Шалавой-алкашкой, как мамаша твоя. Одел, обул, цацками засыпал. Я жене столько брюликов не дарил, как тебе, гадюка! – Засунь себе свои побрякушки в жопу, урод! – Хату купил, личный водитель, охрана у нее. – Ну да, тюрьма и надзиратели. Ни шагу в сторону, прыжок – попытка улететь. – А ты рожу от меня все воротишь! Ноги раздвигаешь, как одолжение делаешь!

Он влепился в мои губы своими пельменями, пропихивая в рот язык. Меня тут же затошнило. Со всем я уже свыклась, но вот целовать его было невыносимо. И даже терпеть, пока сам во рту у меня елозил. Уж лучше отсосать ему, чем это. Как прямо в душу гадит. Хуже, чем когда трахает.

Давясь начавшимися рвотными позывами, я отшатнулась и дернула пояс шелкового халата, сбросила его с плеч, оставаясь голой. Мне плевать, что охранники пялятся. Они уже чего только не навидались.

– Пойдем в постель, – позвала своего мучителя и, повернувшись, пошла по коридору в сторону спальни.

– Х*ли вы зенки свои в нее уперли! – заорал Вознесенский. – Узнаю, что хоть кто в нее хер свой сунул – урою! Кастрирую собственными руками, на куски живьем порубаю и урою! Ясно?! Это моя баба, моя!

Он еще верещал, а я вытянулась на животе поперек постели и подложила руки под щеку, уставившись в телек. Внутри привычно растекалось онемение, я себя уже выдрессировала «включать» его каждый раз. Иначе бы сдохла, наверное.

– Лицом повернись ко мне, дрянь! – велел стягивающий с себя шмотки Вознесенский, и я подчинилась. Не похер ли как, лишь бы побыстрее. – Ненавидишь меня, да, Катька? А мне пох*й на твою ненависть.

На самом деле сейчас я не чувствовала уже ничего. Ненависть была поначалу и жгла меня же заживо. Мне и без нее мучений хватало.

– А знаешь почему? – нависнув надо, мной Дмитрий жрал меня плотоядным взглядом, грубо лапая за грудь и больно скручивая соски. – Потому что ты моя вещь. Я тебя купил с потрохами. Купил, поняла? Если посмеешь еще перед кем ноги раздвинуть, я с тебя шкуру спущу. А потом вылечу и снова драть буду. – Он навалился, умащиваясь между моих ног. – Моя, поняла? Моя… моя… Не отпущу. Удавлю сам, но никому не достанешься. Любого, кто хоть прикоснется, замочу. Поняла?

Да все я поняла. Каждый раз талдычит это, когда трахает, пока под конец не раскисает и не начинает сюсюкать да соплями и слезам меня своими пачкать. Любит типа он меня, ага. Во все щели прямо. Роковая страсть у него: увидел – и пропал. Сердце у него из-за меня болит. Да откуда у тебя сердце, мразь? У тебя хер и твои хотелки вместо него. Хоть бы ты сдох уже. Кончил и сдох. А я бы встала, подмылась и свалила отсюда в жизнь. Ту самую, которой у меня еще и не было. Работу бы нашла. Учиться пошла. На доктора. Мать бы от пьянства вылечила. И никто бы нам уже никогда не угрожал.

Жестокий укус в шею заставил меня вернуться из пространства, куда себя отправляла в такие моменты.

– На меня смотри! – навис Дмитрий надо мной. – На меня! Не смей представлять себе кого-то. Я тебя имею! Я!

И он сжал мое горло, начав толкаться с такой скоростью, что аж сипеть от натуги стал.

– Нравится тебе так, а? Нравится, шлюха? – пыхтел он.

О да, продолжай, дорогой! Мне так хорошо при мысли, что тебя от такого темпа может удар хватить. Инсульт, скажем, долбануть. И будешь ты лежать беспомощный, а все вокруг примутся глумиться над тобой. Потому что ты не только меня за*бал, тебя все ненавидят.

– Через неделю на Кипр едем, – сообщил мне Вознесенский, что так и не откинулся, к сожалению. Хрипит вон, потный, вонючий, но живой. – У дочки свадьба там. Я тебя на этаж ниже поселю. Чтобы под рукой была. А то оставь тут, и всех охранников в постель перетаскаешь. Каждому дашь, да?

Дам, конечно. Хоть узнаю, как это – по своей воле. Для чего-то же другие бабы спят с мужиками. Не все же, как я, или из-за бабок. Есть и по любви. Или просто для удовольствия.

– Ты меня слышишь? – поднялся Дмитрий на локте и опять уставился мне в лицо. Протянул руку и принялся оглаживать щеки и губы. – Что же ты за девка такая, Катька? Смотрю на тебя и помираю. Крючит всего и душит. Я же все для тебя готов… все… А ты как мертвая. Слова лишнего не скажешь. Сама не дотронешься никогда. Убью ведь я тебя однажды. Убью реально.

– Ну началось снова! – закатила я глаза и вскочила с постели, желая смыть с себя все следы его прикосновений. – Ты домой когда?

– Дождаться не можешь, когда свалю? Обломайся! С тобой останусь сегодня!

Как же я это терпеть не могу! Еще и храп его слушать.

Бессонная ночь тянулась бесконечно. И только ранним утром я стала придремывать. Вознесенский поднялся в полседьмого, я лежала неподвижно, с закрытыми глазами, и надеялась, что его с утра на секс не потянет. Он собрался, но еще минут пять стоял над кроватью, пялясь на меня. Ушел, хлопнула входная дверь, и я сорвалась на балкон при спальне. Вытащила припрятанную под креслом пачку сигарет и зажигалку и с удовольствием затянулась, слушая, как загудел внизу в гараже движок его тачки. Слушать, как он сваливает, – одно из моих малочисленных удовольствий. Как и покурить ему вслед, зная, как он ненавидит запах сигаретного дыма.

– Эй, Димасик, тормози! – услышала я со своего места голос матери. Судя по нему, она вдатая и сильно. Впрочем, как всегда.

– Ты охренела, курва старая?! Какой я тебе Димасик! – зарычал невидимый мне Вознесенский.

Я аж дымом подавилась. Мама, куда ты лезешь? Он же сейчас опять тебя избить прикажет. Как же, целого мэра-самодержца Димасиком назвать. Уже почти высунулась закричать ей, но тут почему-то приморозило на месте.

– Ну как же, зятек почти. Вон дочку мою любимую, красавицу, кровиночку дерешь. Родня почти, – мать засмеялась, и я поежилась от ее циничного тона. Я-то привыкла слышать ее слезливой и жалобной, утешающей меня, по возможности, и причитающей от страха.

– Ты чего приперлась, дура?

– Так это… деньжат бы мне. Хотела у дочки перехватить. А тут ты, смотрю.

– Я тебе в этом месяце уже платил, отвали. Ты и эти не отрабатываешь.

Что?

– Так не хватает мне. Добавить бы.

– А за что тебе добавлять? Ты же дочь свою научить, как быть со своим благодетелем поласковей, не можешь. Как была бревно с глазами, так и осталась. Дождетесь, выкину вас, как мусор. Мало, что ли, девок свежих.

– Ну ты-то на мою Катьку запал. Запа-а-ал, не звизди, Димасик. Потому что она у меня брильянт!

– Кусок камня твоя Катька. Не одумается – выкину. Или вообще Кривому в его притон продам. Там ее быстро научат, как быть с клиентами ласковой да услужливой.

– Да не пенься ты. Слышь, а давай по новой твои амбалы меня чуть помнут, как в тот раз, в больничку положим. Катьку привезешь, я ей поплачусь, попрошу мать пожалеть. Мол, из-за ее упрямства мне страдать. Или там болячку мне страшную придумаем. Чтобы денег много надо. Она тогда расстарается, вот увидишь.

Сигарета выпала у меня из пальцев. Как же так, мама? Как так?

– Тихо ты, идиотка бухая! – шикнул на нее Вознесенский. – В машину быстро села!

Я поднесла трясущуюся руку к лицу, тупо глядя на нее, и перед глазами все расплывалось. Моя реальность расплывалась. Выворачивалась наизнанку. Как. Же. Так?

– Катерина Олеговна! У вас все в порядке?

Марат вывел меня из ступора, появившись на балконе. Проморгавшись, я поняла, что дико замерзла. Ведь вышла на балкон в одном халате и сижу тут черт-те сколько.

– Кать, что, сильно лютовал в этот раз? – спросил охранник уже тише. – Смотри, синяя ты уже вся, застыла. Заболеешь, он нам всем таких пистонов навставляет. Иди внутрь.

Я медленно поднялась и зашла в спальню.

– Давай ванну наберу горячую, – продолжил суету Марат.

Я глянула на дверь. Второго надзирателя, Алексея, редкого гада, кстати, не было видно. Торопливо подбежала к сейфу в стене и открыла его. Загребла пятерней, как мусор, кучу украшений и подскочила к мужчине.

– Марат, ради бога, помоги мне свалить отсюда! – зашептала ему в ухо, запихивая сверкающее содержимое ладони в его карман.

– Сдурела! – шарахнулся от от меня. – У меня семья, дочери вон. Вознесенский нас закопает, если тебя упустим.

– Умоляю! – плюхнулась я на колени. – Если твою дочь так… на мое место…

– Не смей! – шипел он на меня. – Что я могу, Кать? Ну чего тебе с ним не живется нормально? Погладь разок, улыбнись, и он усрется от счастья. Что тебе стоит? Другие бы горло за такую жизнь перегрызли любому.

– Вот пусть и грызут. – Руки у меня опустились, и я села на толстый ковер, усмехаясь глядя на россыпь золота, платины и сверкающих камней ценой в целое состояние.

– Кать… – Марат топтался рядом. – Кать… Если сбежишь, он же мать твою…

Я вскинула голову.

– Что? Покалечит? Убьет? Не гони мне!

– Откуда узнала?

– Что меня, оказывается, продали? Не похер ли.

А я ведь терпела, все думала, что спасительница вся из себя. Единственному родному человеку жизнь и здоровье сохраняю, ложась под этого мерзавца. А не главный он, выходит, мерзавец. Настойчивый покупатель, точнее. Купил вещь, пользуется как хочется.

Марат ушел, скорее уж, сбежал. Но вечером, занося на кухню доставленный, как обычно, из ресторана ужин шепнул мне одними губами: «В аэропорту. Будь готова».