Гладкость их рассуждений вдруг оборвалась. И эти ДВОЕ сразу оказались ОХВАЧЕННЫМИ НЕОБХОДИМОСТЬЮ ПОКИНУТЬ ту сцену, на которой им уже нечего было друг другу сказать, на которой они словно УСПЕЛИ нагадить. Они вышли вон. Я ещё несколько минут посидел на скамейке до тех пор, пока не стал понимать, что так НИЧЕГО и не дождусь, и решил, что и мне лучше выйти наружу. Когда подошёл к одному «скотнику», то от него узнал, что мне решили дать самого спокойного коня, Турсуна. Затем я и этот «скотник» отправились верхом за стадом коров. Когда мы вечером стали возвращаться по этой дороге, к нам на обратном пути ПРИСОЕДИНИЛСЯ ещё один «скотник». И это оказалось очень хорошо мне знакомым. Жемчужина, которая обнаружилась вечером, была крупнее, чем утренняя.

За этот день мне стало ясно, что там действительно «НИЧЕГО доброго нет». Этот «скотник», вместе с которым я провёл весь тот день, часто ПОВТОРЯЛ эти слова. От него я узнал, что мясо и масло им выдали только один раз, только один раз за полгода. А я расчитывал на то, что буду получать мясо и масло ежемесячно.

И зачем мне нужно было там работать? Чтобы комаров кормить? Или «паутов»? Прошлым летом, когда я нёс ДВА ведра с водой, сразу заметил, как мне на правую кисть руки мягко и бесшумно присел один «паут», такая сероватая ВЫТЯНУТАЯ муха. Я сразу же присел, чтобы опустить на землю вёдра, чтобы освободившейся рукой прихлопнуть эту муху, но НЕ УСПЕЛ. Зато эта муха УСПЕЛА меня укусить и улететь, оставив после себя небольшую РАНКУ. На следующий день ВОКРУГ РАНКИ сильно распухло. Если бы меня в это место ужалила пчела, оно распухло меньше. И сколько же «паутов» будет меня кусать каждый день на пастбище?

После вечерней дойки, когда каких-то бычков стали загонять в ОТДЕЛЬНЫЙ загон, мне несколько раз пришлось слышать одни и те же вопросы, которые задавали друг другу «скотники». Они выражали своё недоумение тем, что им стали постоянно говорить, что денег нет, при том, что каждый день резали коров. Большинство тех, кто там находился, работало по привычке и потому что, деваться им было некуда.

ЦЕЛЫЕ сутки я находился на «летнем лагере». На меня навалилась такая усталость, что она весь следующий день почувствовал мне не давала что-нибудь СДЕЛАТЬ в доме или в огороде. И на ВТОРОЙ день эта усталость не проходила. И на третий день у меня НЕ ХВАТАЛО сил, чтобы что-то СДЕЛАТЬ. И на четвёртый день силы ко мне так и не вернулись. И на пятый день сил у меня по-прежнему НЕ ХВАТАЛО. И что я понял после этого? Что на такой работе я долго не смог бы продержаться. У тех, кто там продолжал работать, по всей видимости, уже было какое-то домашнее хозяйство. Они могли брать с собой какую-то еду. А мне с собой и брать было нечего.

Один толстопузый грузин, у которого долговязому и тощему часто приходилось брать деньги в ДОЛГ, с конца апреля заговорил о том, что можно взяться за небольшое строительство в «дорожном», где он арендовал небольшое помешение, которое находилось рядом с воротами и предназначалось для сторожей, где занимался ремонтом обуви. То, о чём он заговорил, выглядело какой-то призрачной затеей, особенно после всего того множества ПУСТЫХ обещаний, которых было очень много за последние годы. Сам долговязый и тощий грузин не собирался СВЯЗЫВАТЬСЯ с толстопузым.

Когда май месяц стал заканчиваться, из-за того, что нигде и ни на какую работу расчитывать не приходилось, становилось только тревожнее и тревожнее. В июне отцу пришлось уехать на три дня в одно село, где он смог заработать немного денег. Та работа, о которой говорил толстопузый, всё больше начинала выглядеть последней оставшейся у нас возможностью что-то заработать. И чем больше та работа, о которой говорил толстопузый, начинала выглядеть последней оставшейся у нас возможностью заработать какие-то деньги, тем всё больше во мне начинали расти опасения остаться ни с чем. Но при этом я раз за разом обращал внимание на то, что во мне стала УПЛОТНЯТЬСЯ уверенность в том, что мы ОБЯЗАТЕЛЬНО будем работать в «дорожном», что работа в «дорожном» никуда от нас не денется. И такая уверенность удивляла меня.

ВТОРОГО июля мы начали работать. Таким образом, через месяц верность того УПЛОТНИВШЕГОСЯ во мне чувства подтвердилась. В этот день мы принялись расчищать то место, где потом нужно было заливать фундамент, чтобы построить помещение, которое ДОЛЖНО было быть раза в три больше, чем то, которое взял в аренду толстопузый. Когда с помощью погрузчика и тросса были вырваны с корнем три молодых деревца, три берёзы, и это оказалось уже хорошо и давно мне знакомым. Я даже сразу вспомнил то время и то место, которые СДЕЛАЛИ то, что происходило таким знакомым мне.

В ПЕРВЫХ числах июня 1983 года я и мои одноклассники собирались под одной из ДВУХ плакучих ив, которые росли по обе стороны от входа в школу, когда подошла пора сдавать нам экзамены. И вот в один из этих дней такая же свежесть утра, такая же яркость солнечного света и такое же тревожное НАПРЯЖЕНИЕ помогли мне увидеть то, что будет происходить ВТОРОГО июля через ДВЕНАДЦАТЬ лет. И эта жемчужина ДОЛЖНОГО была довольно крупной.

С самого начала нам стали обещать выдать нам аванс. Но никакого аванса мы так и не дождались. Когда стали заливать бетон в вырытую прямоугольником траншею под фундамент, денег у нас уже совсем не было. Всё ещё расчитывая получить аванс, отец попросил у толстопузого десять тысяч в ДОЛГ. Тот дал в ДОЛГ десять тысяч, но сначала он заговорил о своих «детишках» так, словно его вынуждали отнять эти деньги у своих детей. Этих денег мне с отцом могло ХВАТИТЬ только на одну неделю, и только на то, чтобы покупать один хлеб. Одна буханка хлеба тогда стоила тысячу ДВЕСТИ рублей.

У нас в огороде к этому времени ещё НИЧЕГО, кроме укропа, не выросло. А нам с утра до вечера нужно было таскать вёдрами воду, чтобы заливать её в бетономешалку. И цемент носили вёдрами, чтобы высыпать его в бетономешалку. Только песок забрасывали в неё лопатами. И камни приходилось нам носить, чтобы топить их в растворе, который выливали из бетономешалки в траншею. Сил на работу уходило много, а подкрепляли мы свои силы только хлебом и зеленью укропа, которую посыпали солью. Нам стали обещать, что выплатят аванс, когда фундамент будет уже ПОЛНОСТЬЮ залит. К этому времени деньги, которые взяли в ДОЛГ уже закончились. Отец решил ещё раз попросить в ДОЛГ у толстопузого, который зарабатывал деньги ремонтом обуви. На этот раз он СДЕЛАЛ нас ВИНОВАТЫМИ за то, что у нас не было денег. Толстопузый стал выкладывать такую же мозаику наглых утверждений, которая стала господствовать КРУГОМ. А в чём же мы были ВИНОВАТЫ? В том, что мы не сумели наживаться на чьих-то несчастьях и других оставлять ВИНОВАТЫМИ? За то, что нам мешали опасения кому-то навредить? У «господ» таких опасений НЕ ДОЛЖНО быть.

У толстопузого было три девочки. На старшей выявилось наследственное заболевание её матери. Ему не раз приходилось тратиться на операции, чтобы удлинить одну её ногу. А у него самого с самого начала июля выявилась какая-то болезнь уха, которое он где-то застудил. Он каждое утро отправлялся в больницу, чтобы лечить своё ухо какими-то прогреваниями. В больнице постоянно были очереди, в которых можно было долго простаивать. Толстопузый появлялся на работе где-то за час до обеденного перерыва. На работе он находился только в течении ВТОРОЙ половины дня. Всё выглядело очень похоже на то, что и ему ОБЯЗАТЕЛЬНО было нужно поупражняться в той же правоте, с которой одноглазый купил своему старшему сыну пуховик, а тот стал садиться не где-нибудь, а рядом со мной, чтобы выпить лимонад из бутылки?

 
Увы, такой же ад и белый свет,
И здесь невинности покою нет,
Здесь добродетель топчут лицемеры;
Ум, вкус, искусство, славные дела
Умчались прочь, в заоблачные сферы:
Политика – труслива и подла —
Над всем главенствует, всё заменяет;
Исподтишка святоша направляет
Оружье дураков на мудреца;
И Выгода, чьей власти нет конца,
Чей слух не режет гром сражений гулкий,
Разлёгшись возле денежной шкатулки,
Сильнейшему слабейших продаёт.
Вольтер, «Орлеанская девственница», песнь шестая
 

Толстопузый дал нам в ДОЛГ ещё пять тысяч. На сколько дней их нам могло ХВАТИТЬ? На ДВА дня? Или на три?

Эти деньги на третий день закончились. И в этот день я и отец не могли расчитывать ни на что, кроме пучка молодого укропа и соли. После полудня мы пришли домой на обед, чтобы заглушить голод зеленью укропа с солью. Этот день был яркий и солнечный. Когда я УПЛОТНИЛ голодный желудок укропом, остался сидеть на стуле рядом со столом, спиной к стене, к которой были придвинуты и стол и стулья. Я застыл, поражаясь длительности и бесплодности наших усилий закрепиться ПОДАЛЬШЕ от того опасного края, к которому нас только больше и больше сносило, с которого, ещё немного, мы могли сорваться и пропасть. НИЧЕГО хорошего то, что происходило, нам не могло обещать. То, что происходило, могло обещать нам только жалкую гибель, которую ждать оставалось совсем недолго.

Беспощадный ужас напал на меня: я почувствовал себя уже добычей той стаи несчастий, которая стала преследовать нас все последние годы. Такой ужас напал на меня, словно битва за жизнь нами была уже проиграна. Я НИЧЕГО НЕ УСПЕЛ СДЕЛАТЬ. Все наши усилия выглядели напрасными и бесполезными. Меня с беспощадностью озарило понимание того, что мы уже НИЧЕГО НЕ УСПЕЕМ СДЕЛАТЬ, чтобы пережить долгую и суровую зиму, чтобы выжить и УЦЕЛЕТЬ. Уже зимой нас могла ждать жалкая гибель. Мне не верилось, что так скоро закончится моя жизнь после всего того, что было прежде, что было и в школе, и в армии. С растерзанностью боровшейся души я вспомнил о крупной жемчужине ДОЛЖНОГО, которая была обнаруженна ВТОРОГО июля, больше трёх недель назад. Потом вспомнил о том, что насколько ПЛОТНОЙ была во мне та уверенности, что мы ОБЯЗАТЕЛЬНО будем работать в «дорожном». Затем я пробежался в ПАМЯТИ по другим крупным жемчужинам ДОЛЖНОГО, как убеждаясь в сохранности путеводной нити. Потом я обратил внимание на чувство удивительного спокойствия, которое УПЛОТНИЛОСЬ у меня на самом дне моего дыхания. Это спокойствие словно ОПИРАЛОСЬ на ПЛОТНОСТЬ сытого желудка. И это спокойствие перевешивало всю тревожность моих мыслей. И тут, это уже во ВТОРОЙ раз, изводившее НАПРЯЖЕНИЕ ОХВАТИВШИХ меня тревожных мыслей помогло мне что-то почувствовать, что сложилось в моей голове в чьи-то слова: «Это тебе нужно…»

Кто-то, мысль которого никто не мог услышать, обратился ко мне с такими словами, чтобы поддержать меня и укрепить меня. Эти слова объясняли мне НЕОБХОДИМОСТЬ и смысл всего того, что со мной происходило. Когда в моей голове появилась и прошла чья-то словесная мысль, которая была явно не моя, мне стало страшновато. Это были не мои слова. Кто-то обратился ко мне уже во ВТОРОЙ раз. На этот чъя-то мысль выразилась более отчётливо, чем в ПЕРВЫЙ раз. В ПЕРВЫЙ раз это случилось со мной в 1991 году то ли в самом конце августа, то ли в начале сентября, в субботу. Это точно была суббота. Но в какую субботу: 24 августа или 31 августа, или 7 сентября? Скорее всего, 7 сентября.

 
И пусть ты отдан в жертву бедам,
Но голос, что тебе неведом,
Сквозь сумрак долгих дней
Звучит в груди твоей.
Лонгфелло, «Эндимион»
 

Когда прошло больше ДВУХ месяцев с того дня, когда состоялся суд, я по решению суда так и НИЧЕГО не получил из тех пятисот сорока тысяч рублей. Сколько же ещё дней мы могли продержаться на одном укропе с солью?

Когда наступил выходной, воскресенье, отец решил попробовать продать пару новых женских босоножек и пару новых женских тапочек. Эти ДВЕ пары он стащил из одного магазина, в котором он ещё в прошлом году ДЕЛАЛ ремонт вместе с долговязым и тощим грузином, когда стало ясно, что нанявший их «рыболов-сеятель» решил оставить ни с чем. Утром он ушёл утром продавать эти ДВЕ пары обуви. Домой отец вернулся только вечером. Он сумел продать только босоножки в соседнем селе за ДВАДЦАТЬ пять тысяч. На обратном пути он купил три буханки хлеба и пока шёл домой одну из них съел по дороге.

Знаю, всё знаю, и мысли твои мне понятны; войди ты

Прежде один: я покуда останусь здесь; я довольно

В жизни тревожных ударов сносил; швыряемо было

Многим в меня; мне терпеть не учиться; немало видал я

Бурь и сражений; пусть будет и ныне со мной, что угодно

Дию. Один лишь не может ничем побеждён быть желудок,

Жадный, насильственный, множество бед приключающий смертным

Людям: ему в угожденье и крепкоребристые ходят

Морем пустым корабли, принося разоренье народам.

ОДИССЕЯ, песнь XVII, стих 281—289

Каждая буханка хлеба, который мы покупали на эти деньги, сразу разрезалась пополам. Пришло время, когда у нас закончились и эти деньги. На последние деньги мы купили ДВЕ буханки хлеба. Когда разрезали пополам одну буханку и съели, стало ясно, что мы не насытились. Тогда мы разрезали пополам и ВТОРУЮ буханку. Мы съели только половину буханки, разрезав её пополам. У нас осталась только половина от последней буханки хлеба. В этот субботний вечер я решил попробовать продать те женские тапочки, которые у нас остались. И НИЧЕГО у меня с этим не вышло. Я всюду словно наталкивался на какую-то глухую стену. Мне НИЧЕГО не оставалось как ни с чем возвращаться домой. Бессильная злоба сжигала меня из-за того, что всю следующую неделю работа будет только всё больше истощать наши силы, что нам придётся продолжать подкреплять свои силы только укропом. Одного укропа НЕ ХВАТАЛО для того, чтобы поддерживать наши силы, и я стал выкапывать ещё тоненькие корнеплоды моркови и заметил, что она лучше заглушала голод. Но столько моркови у нас не было, чтобы её ХВАТИЛО на всю следующую рабочую неделю.

До наступления темноты оставалось совсем немного, когда стал возвращаться домой и проходил мимо ограды, расположенной ВОКРУГ ДВУХЭТАЖНОГО здания администрации района, и за ней увидел пять овец. Эти овцы шли рядом с этим зданием к тем деревьям, которые росли широкой полосой за этой оградой со стороны дороги. Я, ОХВАЧЕННЫЙ НАПРЯЖЕНИЕМ изводивших меня тревожных мыслей, подумал о том, что овцы не смогут выбраться из-за ограды, и тут почувствовал тот же голос, который обращался уже ДВАЖДЫ ко мне. В третий раз я едва разобрал: « …можешь взять…» Эти слова больше угадывались, чем их можно было разобрать. Но я, всё равно, почувствовал разрешение СДЕЛАТЬ это. И у меня было чем приманить этих овец: дома же оставалось ещё полбуханки хлеба. И та темнота, которая через пару часов ДОЛЖНА была наступить, тоже была как на моей стороне. Всё осложнялось тем, что через дорогу от ограды, расположенной ВОКРУГ здания администрации района, находился Дом культуры, в котором ДОЛЖНА будет проводиться дискотека. Молодёжь уже начала собираться у Дома культуры, и она станет бродить по улицам и через ДВА часа, и через три часа, и через четыре часа после полуночи.

Меня ОХВАТИЛО НАПРЯЖЕНИЕ от грозившей мне опасности: оказаться ОБВИНЁННЫМ в преступлении. Это преступление для всех тех, кому словно не было и не могло быть никакого ДЕЛА до того, что в каком положении мы были оставлены и в каком нас продолжали оставлять, ОБЯЗАТЕЛЬНО будет выглядеть и преподноситься каким-то чудовищным по своей дерзости. Страшно было идти на это, но страшнее было лишить себя и отца возможности подкрепить свои силы более сытной пищей, чтобы продолжать работать. К тому же, мы достаточно уже поголодали.

Когда я вернулся домой, отец уже спал. Я НИЧЕГО не собирался ему говорить, приготовил мешок, взял нож, СДЕЛАЛ петлю из той нити, которой СВЯЗЫВАЛИСЬ тюки сена и стал ждать. Через пару часов я отправился за овцой, ПРИХВАТИВ с собой и последний кусок свежего хлеба. Мне удалось незаметно перебраться за ту ограду, за которой ДОЛЖНЫ были находиться овцы. СДЕЛАВ несколько шагов от неё по скосу, шедшему от дороги, я присел и оказался ниже уровня дороги. Я сначала обрадовался тому, что по эту сторону от ограды было темнее, чем по другую сторону от неё, потом стал тревожиться из-за того, что в такой темноте сам НИЧЕГО не смогу обнаружить. С другой стороны, я был готов к тому, что в такой темноте могу остаться ни с чем, что овцы за истекшие пару часов могли куда-то уйти. Опасения спугнуть овец неосторожными шагами, опасения всё испортить и оставить нас без еды удерживали меня на одном месте. Я сам почувствовал запах свежего хлеба, который становился всё сильнее, и тут прямо передо мной в трёх-четырёх метрах от меня что-то пошевелилось. Это были овцы. Как-то очень удачно я оказался рядом с ними. Я достал кусок хлеба, стал отрывать от него маленькие кусочки и бросать в темноту перед собой. Это вызвало такое оживление, что через минуту уже можно было различить одну большую голову и ДВЕ поменьше из тех овец, которые ПОТЯНУЛИСЬ ко мне. Я стал ПРОТЯГИВАТЬ хлеб левой рукой через петлю, которую удерживал правой, стараясь приманить овцу поменьше. Но большая голова не давала головам поменьше хоть разочек откусить от ПРОТЯНУТОГО им куска хлеба, и она больше и больше оставляла меня без хлеба. И мне пришлось ЗАТЯНУТЬ петлю на шее самой крупной овцы. И в темноте, почти вслепую, мне удалось перерезать ей горло ножом, поражаясь при этом самому себе. НИЧЕГО подобного при свете, ни разу в жизни, я ещё НЕ ДЕЛАЛ. При этом на дороге, всего лишь в нескольких метрах от меня, ХВАТАЛО тех, кто проходил по ней и проезжал

Когда я решил, что кровь из РАНЫ уже ДОЛЖНА была перестать течь, стал запихивать овечью тушу в мешок. И это мне с трудом удалось СДЕЛАТЬ.

– Смотри!! Смотри!! Там кто-то есть!

– Где?

– Вон там: за оградой! Не видишь, что ли?

– Где? Не вижу.

– Сейчас машина проедет – увидишь. Там кто-то что-то ДЕЛАЕТ.

Ужас напал на меня, когда послышались голоса каких-то молодых парней, заметивших мои очертания при свете фар проезжавших по дороге в их сторону машин. То, что могло только на следующей неделе добивать и меня, и отца день за днём, тут же разом готово было обрушиться на меня неминучей бедой. Мне стало страшно от одной мысли о том, что меня могут подкараулить и СХВАТИТЬ. Я успокоил себя тем, что те ДВОЕ могли заметить только мою голову, что ОНИ НИЧЕГО больше увидеть не могли. НЕОБХОДИМОСТЬ ускользнуть и незаметно выбраться из-за ограды с другой стороны заставила меня пригнуться как можно ниже к земле и оттащить мешок с овцой в сторону.

Утром то место, где лужица крови просочилась в землю, могли не заметить, но мешок с зарезанной овцой уже не могли не заметить. Его нельзя было оставлять, чтобы на следующий день о зарезанной овце не стало известно всему селу. НЕОБХОДИМОСТЬ с ПРЕДЕЛЬНОЙ осторожностью убрать оттуда мешок с зарезанной овцой держала меня в сильнейшем НАПРЯЖЕНИИ