Я — путешественник во времени.
Это не шутка, а скорее, грустная правда. В это трудно поверить, и ты, мой дорогой читатель, быть может удивишься, что я сейчас нахожусь в 1892 г., в богом забытой деревеньке на юге Абруццо, в Италии.
Как так вышло? Всё началось с детства: когда мне было 5 лет, я чудом не погиб, и с тех пор у меня появился дар: путешественника во времени.
Я играл в прятки с котом. Спрятался в бабушкин, нарниев шкаф, герметичный и душный, как чужой сон, которому начинают снится кошмары.
Спасли меня через несколько часов: я лежал (сидя), на подушке, словно бы набитой перьями моих крыльев. Я был без сознания и весь бледный.
Спас меня — Барсик: словно ласковый и чуточку пьяный вор-домушник, он отчаянно ломился всеми четырьмя лапками ко мне и ревел, как комнатный лев: бабушка мирно спала и ей, должно быть, снился цветущий парк, её первый поцелуй, и.. странный, крылатый мальчик на лавочке, кормящий с рук — ласковых львов, словно голубей.
У взрослых тоже есть такой нарниев шкафчик, называется он — книга.
Там тоже можно пропасть с головой, на пару дней и ночей, и тебя быть может будут искать родные и друзья..
И, что самое страшное, в этом шкафчике, тоже можно — умереть.
Аннунцио написал чудовищно-прекрасный роман, со своими фавнами и львами.
Не знаю, как у него так получилось: в романе соединились нежнейший лиризм Тургенева, и мрачнейшие трущобы души человеческой а-ля Достоевский.
Вышел, эдакий Джекил и Мистер Хайд от искусства, словно на вечеринке, Достоевский случайно принял.. ЛСД, и нежно сошёл с ума, называя себя — Иваном, и даже — Львом Михайловичем Толстым, и ночью он убежал бы с вечеринки, босиком, словно Толстой из Ясной поляны.. с очаровательной смуглой женщиной, (ах, эти милые глаза, чуточку разного цвета.. они свели с ума Достоевского!).
Кто-то из читателей рецензии, быть может робко спросит: Саша.. а почему вы решили, что вы путешественник во времени? Где доказательства?
И тут, я, с весёлым энтузиазмом сумасшедшего, достаю из кармана.. кролика.
Шутка. Но согласитесь, если бы я так сделал на приёме у психотерапевта, то вышло бы просто чудесно.
Нет, я достаю из кармана… горсточку белых цветов, осыпавшихся с веточки вяза, мимо которого, в ту ночь, с вечеринки убегали Достоевский и московская, смуглая красавица.
Шучу. Снова. Всё гораздо серьёзней.
Шутки и кроликов — в сторону (вот тут бы и правда, достать кролика из внутреннего кармана пиджака: вот бы читатели удивились. Послышался быть может, робкий хлопок аплодисментов, и быть может мило улыбнулась бы одна прекрасная женщина в Москве. Или.. мой психотерапевт, читающая эти строки).
Так вот, я уверен, что если однажды будет изобретена машина времени, то путешествовать будет не человек, а — его чувства, как бы просыпающиеся на время, в чужой душе, человека из прошлого, или будущего.
В этом смысле, конечно, искусство — это нечто среднее, между Лимбом, и машиной времени.
Есть люди, как бы бескожие, в своей эмпатии, и обстоятельства жизни и обжигающего одиночества, словно снимают с них,, последнюю кожу души, и они буквально вживаются в душу героев произведений, просыпаясь, как бы замурованные в их душе.
И не всегда эти герои — хорошие. Так бывает в реинкарнации: твои уста — произносят мерзости. Твои руки и сердце, делают чудовищные вещи, причиняя боль и ад — женщине.
В реальной жизни, испытав то же самое на уровне чувств, человек может покончить с собой, не выдержав своей чудовищности, или — убить чудовище, если ты с ним столкнулся в ночи, увидя, как он изувечил женщину.
А что делать нам? Пленникам нарнии? Искусства? Доверчивым эмпатам.. с бокальчиком красного вина, спрятавшихся в шкафу вместе с кошкой?
Убить персонажа книги — мы не можем, по простой причине: его — нет (почти идеальное алиби! В аду..).
Написать гневное письмо и вызвать на дуэль, писателя Аннунцио — мы тоже не можем: у него почти такое же алиби, как и у его героя — его уже, нет (на этом месте, мой психотерапевт, Венера Кирилловна, мило бы улыбнулась, и.. погладила кролика у себя на коленях).
Что остаётся, нам, эмпатам? Допив третий бокал вина.. искренне протерев глаза, ибо наша кошка на шкафчике, на миг, словно бы превратилась — в кролика.
Шутка..
Вы просто испытываете непреодолимое чувство — убить себя: потому что вы словно бы только что изувечили женщину!
Никогда не замечали, что чтение эмпатами, книг, похоже на какую-то экзистенциальную мастурбацию в аду?
Ты ощущаешь до мурашек и жара в груди, на шее, в ладонях — всё то, что пережил персонаж, более того — два персонажа: мужчина, и изувеченная им, — пусть и духовно, — женщина.
Но ты то не являешься ни тем, ни другой! Они далеко от тебя, на расстоянии — несуществования: эти космические и безмолвные расстояния, мучительно знакомы людям, в любовной разлуке — навсегда.
В некоторой мере, этот роман — дивный кентавр чудовищного вдохновения: это и апокриф Крейцеровой сонаты Толстого, и что-то от Достоевского и Тургенева, и что-то от сна Анны Карениной; маленьких дочек главных героев, зовут — Наташа и Мария, в честь Наташи Ростовой и Марии Болконской.
Уже с первой строки, читатель узнаёт жуткую правду: гг убьёт свою жену, из ревности.
Далее — следует его исповедь. Исповедь — демона.
Я не сразу вспомнил, лишь после второго бокальчика вина, что мне напоминают эти лиловые отсветы ада, в романе: Лолиту Набокова.
Там тоже, было это мерзейшее расщепление личности, и там тоже — была детская травма.
Простите за тавтологию: детство — само по себе, травма.
И если Гумберт в Лолите, в детстве пережил трагедию гибели девочки, с которой был влюблён, то наш герой, перенёс ад гибели — сестрёнки.
Что-то в нём мрачно надломилось.. запуталось в душе, и к его нежным мыслям о жене, которую он безмерно любил.. примешались кровосмесительные мысли.
Он захотел видеть в жене, лишь сестру.
Иногда это даже мило, когда твоя жена — и нежный друг и сестрёнка и любовница и психотерапевт (господи, пусть мой психотерапевт не читает эту рецензию!).
Беда в том, что гг, словно Франкенштейн, мрачно воскрешал в жене — образ сестры, вытесняя милую душу и личность жены, и.. довоскрешался до того, что.. с сестрами — не спят.
Логично и даже.. нравственно! Правда? На этом месте, если мораль читала мою рецензию, она бы зааплодировала с энтузиазмом идиота, промахиваясь через раз.
Туллио (имя нашего гг), разумеется, стал искать наслаждения и любви — на стороне.
Как там у Тютчева? — Так души смотрят с высоты, на брошенное ими — тело.
Меня с юности изумляло: почему у Тютчева нет стиха.. где бы тело, озябшее тело, смотрело на душу, его бросившую?
Это же ещё более трагично.
Так смотрела Джулиана — на Туллио.
Представьте себе такой ад Эвридики: Орфей, нагулявшись, словно лунатик, весело возвращается в пещеру возлюбленной.. с любовницами!
Пусть и не буквально. И на озябшей и разрывающейся от боли, груди «сестры», рассказывает ей обо всём, как ребёнок, в малейших подробностях.
Те, кто наивно думает, что платоническая любовь — это невинно, благородно и мило — просто никогда не любил, или не был в аду: милости просим..
Платоническая любовь, может стать пещерой Ада в груди женщины. Или мужчины..
Может нужно ввести новый термин: платонический ад?
В романе, изумительно тонко и жутко, обыгрывается миф о Пигмалионе и Галатее.
Аннунцио, как мне кажется, гениально докопался до некой чудовищности, заложенной в саму природу человека, в природу «мужского и женского».
Если закрыть глаза на неё, избегая смотреть в глаза — зверю в себе, стыдливо прятать его от себя и людей, держа на цепи и подкармливая (брезгливо и высокомерно, как это любит делать мораль: простите за тавтологию: мораль — всего лишь разновидность чудовищности).
Ладно, может я погорячился, называя мораль и человечность — чудовищами.
Просто всему своё место, а мораль, человеческое, мужское и женское, стали брать на себя функции, которые уродуют любовь и душу.
Не будем же мы называть хорошим того, кто пленил свою жертву, как Туллио — жену, сыто кормит её, ограждает от непогоды в своём роскошном доме-клетке.. увеча тем самым, её свободу, душу?
Иногда это ещё называется: демократия.
Более того, Аннунцио докопался до какого-то религиозного мышления этого чудовища в нашей душе (словно и в аду есть религия!).
И эта религия ада, увечит и мужское и женское и саму религию.
Замечали, как многие деятели истории, политики, по сути, являющиеся мясниками, имели нежнейший отсвет в душе: любили животных, или музыку Чайковского, Достоевского, Чехова.. кто-то даже искренне верил в бога.
Словно таким чудовищам-нарциссам (не люблю этого штампа, но Аннунцио вывел прям идеальный и чудовищный вид такого Нарцисса, сладострастно наслаждающегося своей интеллектуальностью, в той же мере, в которой многие, наслаждаются своей религиозностью, начитанностью, состраданием, женственностью или мужественностью, не замечая уже этого перекоса и того, что уродуют — душу, ради чего-то мимолётного.).
Для таких людей как Туллио — жизненно важно пленить в своих мрачных объятиях — нечто светлое, будь то любовь, красота, искусство, религия..
Мученица-жена, для Туллио, стала эдаким карманным Христом, карманной совестью, вечно прощающей его мерзость.
Более того. такой нарцисс попадает в солипсизм своей «божественности» и вседозволенности: страдания, которыми он одаривает свою жену, словно бы и создают в её душе ангельское милосердие, её ангельское и возвышенное начало, а без этих страданий, она была бы простушкой, одной из многих.
Не хочется интонировать прошлое, писателя Аннунцио (реально, чудесный писатель, нежнейший друг Айседоры Дункан: в её автобиографии чудесно написано, как он подбивал к ней «клинья», но как человек.. слишком ребёнок, которого штормит и бросает в разные приключения духа), как он заигрывал в фашизмом, и как почти построил на острове, свою мрачновато-лирическую Нарнию, где пропадали люди.
Но в данном случае, гг — Туллио — это какая-то мрачная разновидность социального, любовного фашизма, и даже есть в нём что-то от карликовой тени Великого Инквизитора Достоевского.
Грубо говоря, Туллио, как и современная демократия, говорит: я — чертовски привлекателен и могуществен, у меня есть всё — достаток и власть, современные взгляды на жизнь: я восхитительно заменил собой, устаревшего бога: мне — всё позволено! Все жертвы и горе, которые я несу — оправданы и божественны.
По сути, в романе, грех эстетизма и интеллектуализма, доведён до предельного солипсизма гибели Эго, и тщательно выстроенного «сытого мира», и наш герой становится словно бы персонажем Записок из подполья Достоевского (если бы Достоевский прочитал этот роман.. он бы, перекрестившись, на кролика у себя на коленях, подумал бы вслух: неужели это то, о чём я думаю?
Нет, я не про кролика, а про то.. что ребёнок жены, которого она носит под сердцем, словно бы зачатого в Пещере Эвридики, является — мрачнейшим и совершенно новым в искусстве - Доппельгангером (господи, кто придумал это слово? Пока выговоришь его пальцами на клаве, два раза вызовешь дьявола, один раз — удивлённый призрак Достоевского, одного кролика и.. лёгкий тик под глазом. У Достоевского), главного героя, его адом и.. раем, одновременно Христом и Антихристом (некоторые страницы романа, ещё более жуткие по саспенсу, чем многие моменты Ребёнка Розмари. По одной простой причине: нет большего чудовища, чем человек).
Лучше забрать кролика у Достоевского, от греха подальше. Ещё припадок будет..
Скажем правду: мы часто путаем рай и ад, потому что живём и любим — лишь краешком себя: мужским и женским, человеческим..
Да, этот роман — записки из подполья.. вот только это подполье — в пещере Эвридики: в изувеченной груди женщины.
Уже в первой строке романа мы знаем, что возлюбленная — убита.
Но мы же — не мораль, и живём не в 3–х измерениях? (скажу больше: многие, прочитавшие роман, искренне удивятся: Саша.. ты опять пил и всё напутал? Джулиана — жива!).
Человека можно убить словом и поступком, но после этого, он ещё будет ходить по земле, сытно кушать, улыбаться чему-то..
Боже.. если вдуматься, мы живём ещё в совершенно варварскую эру, где понятие Человека низведено фактически до плоти, и мы искренне не видим смерти — вне тела, искренне не видим, как увечатся и умирают души в любовных ссорах.
Если будете читать этот роман — уберите подальше все режущие предметы, в том числе и кошку, от греха подальше.
О, Данте, ты заблуждался! Кругов Ада, больше, чем 9!
Рассказать вам об дополнительном круге?
Быть может, круги Данте.. всего-лишь исполинские, тени нимбов мучеников и святых, словно от покачнувшегося фонаря на ветру.
Представьте себе прелестные декорации Аксаковской сказки — Аленький цветочек.
Вместо цветочка — белые цветы, нежнейшей метелью осыпаются с вяза, на плечи и колени женщины, сидящей с томиком Толстого на скамейке.
Туллио, разумеется — чудовище. Разумеется — заколдованное.
Ведь все мы знаем, что плохих людей не бывает, правда?
Почему-то под глазом проступил лёгкий тик, с грацией.. барабашки у эмпатов.
Наше прелестное чудовище, словно в сказке, под светом любви, осознало весь ад своей вины и той боли, какую оно причинило возлюбленной, и.. о чудо! Происходит чудо!
Шерсть на плечах Тууллио.. то есть, чудовища — тает, как снег, рога и копыта мужчины.. то есть, чудовища, распускаются, как почки по весне: на нас смотрит прекрасный принц, голубоглазый итальянец..
Ну прелесть же?
К сожалению, или к счастью, роман писала не Джейн Остин и даже не Аксаков: ах, может тогда, Висконти снял бы по нему более качественный фильм?
Сердце Джулианы, доверчиво раскрывается, как нежный цветок, тому свету и красоте раскаяния, исходящего из груди Туллио: пещера Эвридики словно бы покрывается нежными цветами и бабочками..
Особую пронзительность всему этому придаёт то, что женщине только что сделали операцию и она лежит в постели, тихая и израненная, и в её груди, словно светятся цветы (кстати, любопытная нотка психосоматики от Аннунцио: операция по женской сфере: словно самый пол женщины, подобно нежному цветку, был ранен от холода и равнодушия мужчины).
Её душа и тело сейчас — в любви и в чувстве раскаяния любимого: она всем существом протянулась к нему, словно душа после смерти — к сиянию рая.
И вдруг, мы слышим цокот копыт в спальне.
Снова шерсть растёт на нашем принце, которую он пытается скрыть, и сладострастная улыбка возле окна, читает письмо от.. любовницы.
Он едет к ней.. бросая изувеченную вдвойне, жену.
До этого, Туллио, нежно заботился о ней, прикованной к постели: устранял за ней все её интимные отправления тела..
Чудесно, правда? Может.. и чудовища могут быть — нежными?
Но тогда почему милая Джулиана, хотела выброситься из постели, на пол, словно сброситься в пропасть?
Потому что заметила.. гримасу отвращения на лице любимого.
Это — приговор эстетизму и интеллектуализму, которыми так кичился Туллио: вся бездна души, сузилась у него до нечто прелестного и красивенького, удаляясь от жизни и подлинной любви (по сути, это обратная сторона морали, та же мораль).
Подумалось: ах, было бы здорово, чтобы влюблённые, хотя бы на пару дней, для доверия, сыграли бы в нежную ролевую игру: раненый ангел.
Мужчина, в эти дни, буквально носил бы любимую женщину на руках: мыл бы её, кормил с рук, устранял бы отправления её милого тела, сам бы.. менял ей тампоны, и, стоя на коленях, словно рыцарь при посвящении, держал бы на своей груди милую ножку женщины и брил бы её: ах, словно смуглое и восхитительно гладкое крылышко пробилось из груди мужчины, нежно затрепетав и словно бы толкнув его — на пол, как в небеса: мужчина и женщина — одно целое.
Наверно, это маленький рай, когда любимый тебя принимает — целиком.
О, мой смуглый ангел! Почему мы не успели сыграть с тобой в эту нежную и странную игру, прежде чем расстаться? Может ещё сыграем.. во сне. Сегодня. Хочешь?
Нет, наш Туллио не такой..
Или — такой? Скажите честно: если бы ваш любимый человек, словно в сменах времён года в аду, превращаясь то в принца, то в чудовище, сказал бы вам утром, смущённо пряча тёмное копытце, выглянувшее из-под одеяла: всё, милая, завязал. Сейчас, точно и окончательно превратился в принца! И тут он прячет свою руку, покрывшуюся волчьей шерстью..
Вы бы поверили?
Беда в том, что душа Джулианы — умерла.
Но в настоящей любви, души ведь воскресают, как и умершая любовь: быть может, это не менее чудесное воскрешение, в которое так верил Достоевский в конце света: скажем честно: быть может другого воскресения, мы и не заслужили, и его и не надо: воскресение любви в мёртвой душе — это подлинное чудо, ибо любовь — больше человека, она вмещает в себя всего человека, словно солнечный янтарь — распятого в нём — комарика.
Аннунцио наделил мышление своего героя — грацией Змия, меняющего кожу.. и женщин, как кожу.
Видели эти дивные зигзаги Зорро на песке? След от змеи.
Вот такой же след души Туллио — на страницах, на ваших.. ладонях.
Давайте скажем честно: в каждом человеке заложен ад и рай, и действительно нет плохих и хороших людей, с точки зрения… вечности.
Беда в том, что человек не пригоден для вечности и чтобы мыслить в этих категориях стабильно: человек должен умереть.
Я к тому, что хорошо иметь в душе эту точку опоры — Вечность, чтобы не потерять Человека из виду. Но должна же быть и нравственная ответственность за чудовищные чувства и поступки.
Наверное, вопрос в стабильности вечных чувств в нашей душе и в их протяжённости: человеческие чувства мерцают и у животных и у насильников и у политиков-мясников: но мы же не назовём всё это — Человеком?
Когда Туллио, извиваясь очаровательным светом и тьмой, перед изувеченной Джулианой, говорил ей нежнейшие слова, искренние слова, которые так любят говорить.. мужчины, мне захотелось максимально дистанцироваться от «мужского» — я ощущал физическую тошноту от самого «мужского начала».
Хотелось стать кем угодно, чем угодно — сиренью на заре, ласточкой, дождём вечерним, травкой в августе… чем угодно, только не этим бредом и мороком — мужчиной, который так легко и самозабвенно может лгать и себе и любимой.
Может мы просто ещё эволюционно слишком юны? В плане души, иначе бы увидели, что живых людей, не так уж и много: большинство, словно призраки, повторяют на своих устах слова людей, умерших сотни лет назад, повторяют их искренние мысли, слова.. уродуя их на своих устах, и эти души словно мучаются на устах призрачных людей, таких как Туллио: он словно ещё и не родился.
Давайте честно: кто из нас, положив руку на сердце, может сказать: я уже родился! Я живу! (трезвым!)
Если бы мы были все живы, то на земле не было бы войн, ссор влюблённых..
Может.. лишь в настоящей любви, мы все чуточку рождаемся заново?
Интересно, с каких пор, человек стал столь изувечен моралью, что душа и слова, тело и душа, поступки и чувства — стали отделены друг от друга?
Что ужасней всего, мы к этому привыкли, как к норме.
Если человек поступает не так, как чувствует.. любовь, его Высшее «я», это же больше, чем смерть всего лишь — тела, не правда ли?
Странно: Туллио, что-то говорит, говорит, раздавленной горем, женщине, словно в мрачном сексе в аду, впускающей в своё тело — тёмную душу Туллио, увеча себя ещё больше, насилуя себя, не подозревая об этом, доверяя до последнего — любимому..
Это всё говорит Туллио, в Италии, конца 19 века, а в 21 веке, в русской глубинке, сижу я на диване, с котом на коленях, и, со слезами на глазах, раздаю себе пощёчины (разумеется, в этот миг я читаю роман Аннунцио. Я же не идиот, сидеть на диване с котом и ни с того ни с сего, давать себе пощёчины, пугая и чуточку веселя — Барсика?).
Прям эффект мотылька. Или.. четвёртого бокала вина.
Для меня, Туллио — это персонаж из некоего Лимба любви. Жутковатый призрак, и сам роман, для меня, вовсе не в жанре «реализм».
Вообще, удивительное дело, как после очередного бокальчика вина, ласково меняется жанр произведения, которое ты читаешь.
Мистика..
В какой-то миг, мне стало так больно читать, что хотелось напрячь все свои силы души и.. попытаться проявиться в той итальянской спальне, залитой лунным светом, и, обняв Туллио и Джулиану, сказать им: что же вы делаете, милые? Зачем так мучаете себя?
Разумеется, Джулиана бы перекрестилась и посмотрела бы с ужасом, на кого-то за моим плечом.
Оборачиваюсь и я, слегка вскрикивая на букву «б». Там стоит смущённый и босой Достоевский, с кроликом на руках..
Тут уже перекрестился бы я..
Я сказал бы им: я — путешественник во времени. Я заглянул на 10 000 лет вперёд. (нет, Джулиана, то, что от меня чуточку пахнет вином, не связано с путешествиями во времени).
То, что вам сейчас видится адом и тупиком, неразрешёнными проблемами, однажды, вызовет у людей лишь грустную улыбку, они просто не заметят этих сегодняшних неразрешимых проблем, из-за которых увечатся души и расстаются влюблённые: а значит, снова умирает бог — пусть и в груди: мне кажется, это тайная эсхатологическая нотка в романе: смерть бога. Ибо где умирает любовь, там чуточку умирает и бог. Или распинается бог, из-за нашей невозможности — любить.
Наверное, главная трагедия человека в том, что он искренне думает, что он подлинный — в мужском или в женском, в человеческом, а это лишь бесконечно малая часть души и любви, как мимолётное падение цветов с дерева: они прелестны, если.. знать, что они — лишь падающие с Древа жизни — цветы.
Как только мы, как Туллио, или Джулиана, искренне думаем, что Мы — это не душа и любовь, а мужское и женское, человеческое, то эти качества, словно в мрачной сказке, превращаются — в чудовищ.
И тут меня осенило, в одном моменте, когда Туллио общался с изувеченной Джулианой, и они оба плакали и не слышали друг друга, словно между ними — выросла стена до самых звёзд, причём и тот и та — искренне считали себя — изувеченными.
После третьего бокальчика вина, меня часто осеняет..
При всей мотыльковой прелести мужского и женского, человеческого или даже — морали, у них — совершенно туннельное мышление, оно то и называется — роком.
Пока мы мыслим из категорий мужского и женского, человеческого — ад и войны на земле, распятые боги и души влюблённых — будут продолжаться: чудовища будут превращаться в принцев, принцы — в чудовищ. По несколько раз в день.
Пытаться разрешить проблему в политике, или в любовной ссоре, мысля категориями мужского и женского, человеческого и морали, так же нелепо и преступно, как пытаться на Азбуке Морзе, читать стихи Пушкина, забыв про оригинал: всё равно что пытаться молотком, устранить головную боль.
А всего то и нужно, в муке любви, когда кажется, что «Вы» зашли в тупик и проблеме нет решения — сделать шаг, в сторону, от этих понятий мужского и женского, человеческого — шаг, в сторону любви, вспомнив, что Человек — это любовь и душа, для которых нет ничего невозможного.
Но для этого, нужно чуточку умереть..
Чтобы не умирать по 100 раз на дню, в любовной муке: умереть для Себя, для мужского и женского, человеческого, и полюбить Ту, или Того — всей душой, словно Он, Она — это и есть подлинный Ты.
Туллио — не смог этого сделать. Струсил.
Он выбрал иной путь: его возлюбленная — стала живым зеркалом, в котором отразился его лик Чудовища.
Словно герой поэмы Есенина — Чёрный человек, он разбил это зеркало.
По сути, это было экзистенциальное и трусливое самоубийство змеи, путающей себя с солнечной кожей своего отражения: секс и смерть, сплелись воедино, как и положено в аду, и гг толком не знал уже, где секс, а где — смерть, ибо так и не узнал, что такое — любовь.
Лёгкие, как лепестки света — осколки зеркала, повисли в тёмном воздухе, дрожа на незримом ветру.
Джулиана, в муке любви, стала душой Туллио, а он этого так и не понял: он душу свою убил. И не понял этого..
И кто после этого, более мёртв? Любящая до конца — женщина, или.. убивший душу свою, и любовь?
Эвридика вышла из пещеры — голосом, бьющимся под сердцем: ребёночком.
Орфей остался наедине со своим адом, в Пещере своего «Я».
В подлинной любви, нет «я», оно прелестно лишь как трепет цветов на ветру. В любви есть только — Мы.
