Как рассказать об этом

Дорогая подруга…

Когда мы с тобой в последний раз виделись и гуляли под нависшими облаками у озера Лицензее, ты произнесла: «Расскажи об этом». И с тех пор я себя спрашиваю: о чем это «об этом»? И мне становится страшно. Мне кажется, слишком много всего кроется в этом маленьким слове – «это». Всего три буквы. Обычно оно занимает не более сантиметра в ширину и весит всего пару граммов. Я вижу петарду, которая в Новый год выстреливает в высоту светящейся точкой и распадается на салют из тысячи звезд. Только мое «это» – не салют. Это рог изобилия с бесконечными печалями и напастями. Как залезть в него и что-то достать? Как рождественский подарок? И открыть его?

«Мы рассказываем себе истории, чтобы жить», – писала Джоан Дидион в 1968 году в эссе «Белый альбом», благодаря которому получила признание как самобытный голос в протестующем хоре американских интеллектуалов. Более сорока лет спустя 78-летняя Дидион рассказывает истории, чтобы выжить – или, наверное, лучше сказать – чтобы вынести выживание. Она потеряла мужа и дочь, почти одновременно. И вот она пишет, чтобы противостоять забвению и памяти, смерти и страху. Она больна, она стареет в одиночестве. Становится все тоньше, все меньше, все неувереннее. Остается только честность. Безжалостный контраст поиска дома в течение всей жизни во всей ее временности. Писательница Антье Равик Штрубель, которая многие годы переводит и почитает Джоан Дидион, однажды назвала ее «наблюдательницей реальности».

Мы рассказываем себе истории, чтобы жить. Мы нуждаемся в историях, чтобы понять жизнь. Наверное, и тебе я должна рассказать историю.

Ты сказала, расскажи об этом, как это было и что это сделало с вами, что это сделало с тобой. Если я должна рассказать об «этом», значит, я должна рассказать и о себе. Со всей скромностью выложить всю правду. Показать себя. Ведь мы хотим знать: как жить в кризисные времена; кем можно стать, когда обнаруживаем внутри себя; откуда можно черпать необходимые силы и терпение; и где что-то ломается в нас, где мы сдаемся, где мы разваливаемся и срочно нуждаемся в клее, чтобы снова собрать себя. Какой клей самый эффективный?

Кризисы охотились за нами, словно комары в поисках крови. Вновь и вновь нам приходилось убегать от смерти. Можно ли в такие времена еще найти спокойствие для осознаний, размышлений, изменений? Или в это время мы пребываем в бессознательном состоянии? Как существовать в акульей пасти жизни, которая может захлопнуться в любой момент?

Об этом мне нужно тебе рассказать.

Что делать со страхом, этим мерзким попутчиком. Как балансировать между болезнью и жизнью. Как меняется жизнь, когда берсерк, хотевший только одного – независимости, вдруг становится полностью зависимым. Как тонка грань между заботой и жестокостью, когда щедрость превращается во властолюбие, когда попытки спасения заканчиваются болезненным унижением. Когда жертвенность становится безжалостной. Как любить и ухаживать за мужчиной, с которым случилось несчастье в тот день, когда ты ему сказала, что не можешь больше с ним жить. Что делать, когда слепая судьба дважды обрушивается на одних и тех же людей. Когда сама заболеваешь и становится все сложнее не роптать. Как меняется отношение к другим людям, как учишься не позволять ранить себя, когда некоторые, кто когда-то назывался друзьями, отстраняются из страха перед болезнью и слабостью. Как сильно расходятся реальность и восприятие в такой жизни.

Как идиллически выглядит фотография, на которой ты в красной шляпе идешь в высокой траве саванны к своему рабочему месту. Но я, конечно, задаю себе вопрос: «Есть ли там змеи?» «Она всегда подозревает опасность», – сказала бы ты, прочитав эти строки. И ты, конечно, права. Все ужасные события последних лет дремлют во мне и ждут, чтобы их разбудили, и тогда, как вороны с черными перьями, они проносятся по моему сердцу. Красный оттенок твоей шляпы идеально совпадает с цветом изящных бревен твоей хижины. Как красиво это смотрится посреди желтой высокой травы, под молочно-голубым жарким небом. Утешение красотой. К этому я всегда буду возвращаться. Этот немного странный момент восторга во мне, когда я ставлю идеальную лампу на идеальное место в квартире. В таких ситуациях я постоянно бегаю смотреть на этот угол, чтобы ненадолго ощутить блаженство. Он называл меня эстетическим диктатором. Недавно я искала ложку под цвет свитера, чтобы съесть яйцо… Нет, оставлю это без комментариев.

Сейчас, когда пишу эти строки, я смотрю на пышный букет из оранжевых, красных и белых цветов. Бутоны раскрыты, некоторые устремляются вверх, другие расслабленно опустились вниз. В этом есть какая-то завораживающая чувственность. Как будто цветы стремятся к будущему счастью и при этом лишь приближаются к увядающему концу. Но! Разве красота и временность и без того не слиты в нашем восприятии? Возможна ли страсть к живой красоте без предчувствия ее кратковременности?

Ты писала, что тебе нравится быть там, в твоей пыльно-желтой и сине-зеленой пустыне. Получается ли у тебя охватить ширину этих просторов в твоих текстах? Даже на фотографиях место, где ты находишься, вызывает у меня приятное чувство. У меня тут идет серый зимний дождь. В моем сером городе. И я должна рассказать тебе, как это было. Собираюсь в дорогу, и мне становится страшно.

Ты слегка давила на меня, когда мы недавно говорили по телефону. Что мне пора уже начать. И вот я сегодня вытащила корзину, в которой хранятся письма с соболезнованиями, отсортировала их и вымыла корзину под струей воды. Она не должна быть пыльной, чтобы я могла сложить в нее все записки, все многочисленные большие и маленькие блокноты, которые я исписала за эти годы. Но когда я писала, когда я облекала в слова свои переживания, я оставляла дистанцию, пространство между событиями и собой. Когда я смотрела сквозь стену слов на то, что со мной происходило, я могла переносить все это спокойнее. Слова меня защищают. Укутавшись в пальто из предложений и страниц, точек и восклицательных знаков, я меньше боялась. Взгляд на происходящее делал происходящее менее драматичным, создавал из реальности рассказ, который я читала и в момент чтения не проживала.

Я и правда собрала свои рукописные дневники и распечатала записи в ноутбуке за все годы. Сотни страниц. Завтра отнесу их на переплет. Посмотрим, как долго они будут потом смотреть на меня, пока я не обращу на них внимание. Один из мрачных героев Вильгельма Генацино сказал: «Я страдал… от внутренней бездонности».

«Это» – это значило видеть и не видеть, понимать и не понимать то, что происходило. Я хваталась за малейшую надежду, как будто это был канат, а не тоненькая ниточка, и тратила свои силы на то, чтобы не понимать очевидное: если он и выживет, то останется тяжело больным человеком.

«Это» – это мое терпение и мое нетерпение. Он сильно кашлял из-за нарушения глотания. Это меня нервировало. Слюна, вытекающая из уголков рта, часто казалась мне неприятной. Когда он снова смог как-то есть сам и постоянно пачкался, я тоже часто гневно реагировала. Когда он думал, что хочет пи́сать, и боялся слишком поздно об этом сообщить, и мне постоянно приходилось вскакивать, чтобы принести ему бутылку, я недовольно кряхтела.

Так что мне придется столкнуться с человеком, которым я, видимо, была. Я не была такой, какой могла бы. А когда вообще мы бываем такими, какими мы могли бы быть?

Он бы сейчас усмехнулся и сказал: «Сильно хотеть – это уже много».

В одном из своих романов Ричард Фланаган сказал: «Прошлое всегда непредсказуемо»^[4]. А что, если украшательства и ретушь со своими пухлыми улыбающимися личиками влезают в картину? Что, если обманчивая память уже сделала из меня ту, кем я бы хотела быть? Зигмунд Фрейд назвал процесс, когда вторичные воспоминания прогоняют, скрывают экзистенциальные, «маскирующим воспоминанием». Сопротивление деликатным моментам, тягостной правде приводит к пробелам и ошибкам в памяти.

И вот я сижу здесь, застегнутая на все пуговицы, как неправильно надетый плащ, и жду, когда наберусь смелости прочитать то, что я тогда записала. «Как говорить о болезни? – спросил один человек и сам ответил: – Слишком много – это ужасно. Но совсем не говорить – еще хуже».

Как описать ситуацию, когда человек в забытьи, явно чувствуя, что его жизнь в опасности, сто раз подряд, все чаще, снова и снова повторяет: не прерывать, пожалуйста, не прерывать, не прерывать, не конец, не конец, не конец, пожалуйста, не конец.

«Это» – это постоянный болезненный страх, пропитавший все тело, как жидкий раствор. Десять лет страх сидит рядом за столом, или его маленькие кузины – нервозность, беспокойство, напряжение – сидят рядом со мной на диване, за письменным столом, у камина, лежат со мной в кровати. Испытывать страх – это хорошо, это разумно, но если страх завладевает нами, мы пропали. Без страха мы давно бы сбросились с колокольни, нас давно раздавило бы на дорогах, нас поглотила бы ночь, уничтожила бы любовь. Но когда страх уничтожает нас, и мы ночами в панике готовы вызывать скорую помощь и полицию, потому что сердце бешено стучит, пульсирует в голове, и ты принимаешь шум в ушах за чьи-то шаги, которые угрожающе приближаются, тогда страх берет власть в свои руки и говорит за нас, мучает нас, как хочет.

Свобода начинается там, где кончается страх. Где-то когда-то я это прочитала. Правильно, подумала тогда я, поэтому правые и используют страхи, чтобы манипулировать людьми. Поэтому блестящий теоретик протестной культуры Жене Шарп говорит, что один из важнейших постулатов для изменения общества в сторону свободы – «Продвигать надежду, а не страх»^[5]. Страх поселился в моих буднях. И сделал меня несвободной. Страх разрушает радость жизни. «Если начинаешь бояться, ты уже не можешь перестать» – цитата северокорейского диссидента, которую я недавно видела в газете. Страх не оставлял меня. Все эти годы. Когда я свернула на улицу, где жила, и увидела машину скорой помощи с красными мигалками, я увидела его внутри. Все, что еще не случилось, может случиться в любой момент. Возможно, именно это подпитывает страх – обилие возможностей. Страх – состояние размытое, а испуг – конкретное. В книге «Принцип надежды» Эрнст Блох пишет: «Земля уходит из-под ног, и вы не знаете, почему и отчего. Это состояние – страх. Когда он становится более определенным, это испуг». Иногда страх и испуг сливаются, испуг разрастается до страха. Тот, кто испугался, также испытывает страх. Много раз на вопрос врача, не хочет ли он, чтобы его просто оставили в покое, он интенсивно кивал головой. Отказ доставлял врачу чуть ли не больше забот, чем инсульт, миокардит или воспаление легких.

«Если ты умрешь, – шептала я у его кровати, – я тебя убью».

– Когда я приду в следующий раз, – говорит его лучший друг по телефону, – мы полчаса полежим на ковре, и я буду крепко обнимать тебя, мы просто полежим с тобой на ковре.