Цитаты из книг автора «Фёдор Шаляпин»

лись аплодисменты. Это изумило меня, и я подумал, что аплодируют не мне. Но дирижер шептал: – Кланяйся, черт! Кланяйся! Тогда я начал усердно кланяться во все стороны. Кланялся и задом отходил к своему креслу. Но один из хористов – Сахаров, человек, занимавшийся фабрикацией каучуковых штемпелей и очень развязный на сцене, зачем-то отодвинул мое кресло в сторону. Разумеется, я сел на пол. Помню, как нелепо взлетели мои ноги кверху. В театре раздался громовой хохот, и снова грянули аплодисменты. Я был убит, но все-таки встал, поставил кресло на старое место и всадил себя в него как можно прочнее. Сидел и молча горько плакал. Слезы смывали грим, текли по подусникам. Обидно было и за свою неуклюжесть, и за публику, которая одинаково жарко аплодирует и пению, и падению. В антракте меня все успокаивали. Но это не помогло мне, и я продолжал петь оперу до конца уже без подъема, механически, в глубоком убеждении, что я бездарен на сцене. Но после спектакля Семенов-Самарский сказал мне несколько лестных слов, не упомянув о моей неловкости, и это несколько успокоило меня. «Галька» прошла раза три. Я пел стольника с успехом и уже когда пятился задом, то нащупывал рукою, тут ли кресл

Я встал с кресла и ватными ногами, пошатываясь, отправился, как на казнь, к суфлерской будке. На репетиции дирижер говорил мне: – Когда будешь петь, обязательно смотри на меня! Я уставился на него быком и, следя за палочкой, начал в темпе мазурки мою арию:   Ах, друзья, какое счастье! Я теряюсь, я не смею, — Выразить вам не сумею Благодарность за участье!   Эти возгласы стольник, очевидно, обращал к своим гостям, но я стоял к гостям спиною и не только не обращая на них внимания, но даже забыв, что на сцене существует еще кто-то, кроме меня, очень несчастного человека в ту минуту. Вытаращив глаза на дирижера, я пел и все старался сделать какой-нибудь жест. Я видел, что певцы разводят руками и вообще двигаются. Но мои руки вдруг оказались невероятно тяжелыми и двигались только от кисти до локтя. Я отводил их на поларшина в сторону и поочередно клал на живот себе то одну, то другую. Но голос у меня, к счастью, звучал свободно. Когда я кончил петь, разда

На счастье!   Я встал с кресла и ватными ногами, пошатываясь, отправился, как на казнь, к суфлерской будке. На репетиции дирижер говорил мне: – Когда будешь петь, обязательно смотри на меня! Я уставился на него быком и, следя за палочкой, начал в темпе мазурки мою арию:   Ах, друзья, какое счастье! Я теряюсь, я не смею, — Выразить вам не сумею Благодарность за участье!   Эти возгласы стольник, очевидно, обращал к своим гостям, но я стоял к гостям спиною и не только не обращая на них внимания, но даже забыв, что на сцене существует еще кто-то, кроме меня, очень несчастного человека в ту минуту. Вытаращив глаза на дирижера, я пел и все старался сделать какой-нибудь жест. Я видел, что певцы разводят руками и вообще двигаются. Но мои руки вдруг оказались невероятно тяжелыми и двигались только от кисти до локтя. Я отводил их на поларшина в сторону и поочередно клал на живот себе то одну, то другую. Но голос у меня, к счастью, звучал свободно. Когда я кончил петь, раздались аплодисменты. Это изумило меня, и я подумал, что аплодируют не мне. Но дирижер шептал: – Кланяйся, черт! Кланяйся! Тогда я начал усердно кланяться во все стороны. Кланялся и задом отходил к своему креслу. Но один из хористов – Сахаров, человек, занимавшийся фабрикацией каучуковых штемпелей и очень развязный на сцене, зачем-то отодвинул мое кресло в сторону. Разумеется, я сел на пол. Помню, как нелепо взлетели мои ноги кверху. В театре раздался громовой хохот, и снова грянули аплодисменты. Я был убит, но все-таки встал, поставил кресло на старое место и всадил себя в него как можно прочнее. Сидел и молча горько плакал. Слезы смывали грим, текли по подусникам. Обидно было и за свою неуклюжесть, и за публику, которая одинаково жарко аплодирует и пению, и падению. В антракте меня все успокаивали. Но это не помогло мне, и я продолжал петь оперу до конца уже без подъема, механически, в глубоком убеждении, что я бездарен на сцене.

Начались репетиции. Нас было 17 мужчин и 20 женщин в хоре. Занимались мы под скрипку, на которой играл хормейстер – милый и добродушный человек, отчаянный пьяница. Вдруг, к ужасу моему, начали говорить, что антрепренер «перебрал» хористов и некоторые, являясь лишними, будут уволены. Я был уверен, что уволят именно меня. Но когда было предложено рассчитать меня, хормейстер заявил: – Нет, этого мальчика надо оставить. У него недурной голос, и он, кажется, способный… Целый Урал свалился с души моей. Сезон начался «Певцом из Палермо»[14]. Конечно, больше всех волновался я. Боже мой, как приятно было мне видеть на афишах мою фамилию: «Вторые басы: Афанасьев и Шаляпин». Первым спектаклем шел «Певец из Палермо». Костюмы для хора разделялись на испанские и пейзанские. Пейзанский костюм – шерстяное трико или чулки, стоптанные туфли, коротенькие штанишки «трусики», куртка из казинета или «чертовой кожи», отороченная тесьмой, и поверх куртки белый воротник. Испанский костюм «строился» из дешевого плюша. Штаны были еще короче пейзанских.

Мы сняли сапоги и отправились к антрепренеру босиком. Он, как и в Казани, встретил нас в халате, осыпанный пудрой, посмеялся над нами и предложил чаю. В тот же день я с Нейбергом нашел комнату у театрального музыканта по 14 рублей с головы. За эти деньги мы должны были получать чай, обед, ужин. Я тотчас же отправился к Семенову-Самарскому и заявил ему: – Я устроился здесь на четырнадцать рублей; шесть – лишние мне. Я пошел к вам не

ца правой руки и приказал: – Нюхай! Я понюхал. – Чем пахнет? Пальцы пахли вином, селедкой. – Рыбой, – сказал я. – Ну и глуп. Чулками пахнет! А ты – рыбой! Должен сразу угадывать. Но, несмотря на то, что я не угадал сразу, он все-таки сейчас же налил мне водки. – Пей! Ты кто таков? Я сказал. – Ага! Тоже этот… Из этаких. Ну, ничего. Я люблю. Ты что умеешь? – Пою. – А фокусы показывать не умеешь? – Нет. – Ну пой! Я что-то запел, а купец послушал и заплакал, сопя, подергивая плечами. Потом я попросил позвать Нейберга, и мы пели вдвоем, а купец угощал нас и все хлюпал, очень расстроенный.

Пел и плакал. Вдруг в темноте слышу голос: – Кто поет? Я испугался. Может быть, по ночам на пассажирских пароходах запрещается петь? – Это я пою. – Кто я? – Шаляпин. Ко мне подошел кавказский человек, Пеняев, славный парень. Он, видимо, заметил мои слезы и дружески сказал: – Славный голос у тебя! Что же ты сидишь тут один? Пойдем к нам. Там купец какой-то. Идем! – А купец не прогонит? – Ничего. Он пьяный. В большой каюте первого класса за столом сидел толстый, краснорожий купец, сильно выпивший и настроенный лирически. Перед ним стояли бутылки водки, вина, икра, рыба, хлеб и всякая всячина. Он смотрел на все эти яства тупыми глазами и размазывал пальцем по столу лужу вина. Ясно было, что он скучает. Пеняев представил меня ему.

Вошел еще хорист Нейберг, маленький, кругленький человек, независимо поздоровался с антрепренером: – Здравствуйте, Семен Яковлевич. Этот подписал контракт на сорок рублей. – Через два дня, – сказал Семенов-Самарский, – я выдам вам билет до Уфы и аванс. Аванс? Я не знал, что это такое, но мне очень понравилось это слово. Я почувствовал за ним что-то хорошее. Я вышел с Нейбергом. Он служил хористом в опере Серебрякова, куда я очень стремился попасть, когда мне было лет 15 и куда меня не взяли, потому что как раз в этот год ломался мой голос. Славным товарищем мне оказался потом этот маленький Нейберг. Дома, то есть у Петрова, я созвал друзей и с величайшей гордостью показал им документ, вводивший меня служителем во храм Талии и Мельпомены. Товарищи относились к моим стремлениям в театр очень скептически и обидно для меня. Теперь я торжествовал, напоминая им прежние насмешки. Бывало, играю в бабки, целясь биткой в кон, я запою фразу из какой-нибудь оперы, а они, окаянные, хохочут. – Подождите, черт вас возьми! – обещал я им. – Через три года я буду петь Демона!

– Сколько вам лет? – Девятнадцать, – бесстыдно сочинил я. – А какой голос? – Первый бас. Его ласковый тон, ободряя меня, придавал мне храбрости. Наконец он сказал: – Знаете, я не могу платить вам жалованье, которое получают хористы с репертуаром… – Мне не надо. Я без жалованья, – бухнул я. Это всех изумило. Все трое уставились на меня молча. Тогда я объяснил: – Конечно, денег у меня никаких нет. Но, может быть, Вы мне вообще дадите что-нибудь. – Пятнадцать рублей в месяц. – Видите ли, – сказал я, – мне нужно столько, чтоб как-нибудь прожить, не очень голодая. Если я сумею прожить в Уфе на десять, то дайте десять. А если мне будет нужно шестнадцать или семнадцать… Кавказский человек захохотал и сказал Семенову-Самарскому: – Да ты дай ему двадцать рублей! Что такое? – Подписывайтесь, – предложил антрепренер, протягивая мне бумагу. И рукою, «трепетавшей

Пошел я в гостиницу, а швейцар не пускает меня к Самарскому. Я умолял его, уговаривал, чуть не плакал и, наконец, примучил швейцара до того, что он, плюнув, послал к Семенову-Самарскому мальчика спросить, хочет ли артист видеть какого-то длинного, плохо кормленного оборванца. – Приказано пустить, – сказал мальчик, возвратясь. Я застал Семенова в халате. Лицо его было осыпано пудрой. Он напоминал мельника, который, кончив работу, отдыхает, но еще не успел умыться. За столом против него сидел молодой человек, видимо кавказец, а на кушетке полулежала дама. Я был очень застенчив, а перед женщинами – особенно. Сердце у меня екнуло: ничего не сумею сказать я при даме. Семенов-Самарский ласково спросил меня: – Что же Вы знаете? Меня не удивило, что он обращается со мной на Вы, – такой барин иначе не мог бы, – но вопрос его испугал меня: я ничего не знал. Решился соврать: – Знаю «Травиату», «Кармен». – Но у меня оперетка. «Корневильские колокола». Я перечислил все оперетки, названия которых вспомнились мне, но это не произвело впечатления.