Предварительное замечание

Сумеем ли мы когда-нибудь в полной мере осознать тот чудовищный опыт, который выпал на нашу долю за двенадцать лет существования Третьего рейха? Он уже позади, но мы – все без исключения – еще не осмыслили его в полной мере. Разные стороны нашей судьбы представали перед нашими глазами в ярком и, казалось, недвусмысленном свете. Однако как все они связаны и между собой, и с более глубокими причинами? Как дело дошло – должно было дойти – от безграничных иллюзий, жертвами которых стали столь многие из нас в первые годы Третьего рейха, до безграничных разочарований и разрушений последних лет? Кто может объяснить это нам сегодня? Немецкая история богата трудными загадками и несчастливыми поворотами. Однако загадка, стоящая сейчас перед нами, как и пережитая нами катастрофа, превосходит в нашем сознании все подобные перипетии прошлых лет.

Приведенные здесь размышления являются лишь набросками, подготовкой к грядущим попыткам глубже осознать нашу судьбу. Из всего многообразия пережитого выбраны только отдельные проблемы, имеющие глубинное и долговременное значение. Я не буду, к примеру, говорить обо всех национально-политических успехах Гитлера в годы перед началом Второй мировой войны – ведь они так или иначе обернулись крахом. Возможно, некоторые немецкие читатели, вместе со мной проклинающие гитлеризм, сочтут мою критику немецких буржуа и прусско-германского милитаризма слишком резкой и найдут для обоих «смягчающие обстоятельства». Будто бы я сам и раньше, и сейчас не искал их! Однако в нынешней ситуации, на мой взгляд, намного важнее поискать соринки в собственном глазу. Кроме того, в силу весомых причин я не буду рассматривать известные проблемы будущего мира. Внутренней причиной того, что сегодня мы можем говорить лишь об отдельных сторонах случившегося, стали эмоциональные и интеллектуальные потрясения, испытанные всеми современниками и свидетелями этого ужасного времени – не только теми, кого непосредственно затронуло происходящее, но и наблюдателями со всего мира. Эти потрясения затрудняют любое суждение, как бы ни старались мы рассматривать вещи четко и объективно. Добавляется сюда и нехватка качественных, надежных источников информации.

Однако потребность в том, чтобы достичь более полного понимания случившегося с нами, существует и оправдывает даже несовершенные попытки. И мы можем надеяться предложить следующим поколениям нечто такое, чего не может дать исследование, основанное только на письменных источниках, – ощущение духа того времени, когда вершились наши судьбы; духа, знание которого необходимо, чтобы эти судьбы стали до конца понятными.

Поэтому я счел себя вправе рассказать или хотя бы упомянуть некоторые вещи, которые пока не могут быть подвергнуты критической проверке – например, характерные высказывания Гитлера, сообщенные мне заслуживающими доверия источниками. Следует ли отложить их в сторону? Я взял лишь те, которые, на мой взгляд, согласуются с сущностью этого человека. Позднее критика сможет на основании более обширных и надежных материалов подтвердить или опровергнуть их.

Предлагаемые читателю размышления не являются плодом исключительно сегодняшней финальной катастрофы. Я с первых дней считал захват власти Гитлером началом величайшего несчастья для Германии, вновь и вновь проверяя и дополняя свои впечатления в многочисленных беседах с мыслящими современниками. Тем самым я предоставляю слово интеллектуальным и политическим противникам Гитлера – в том числе в воспоминаниях, важных в контексте моих наблюдений. Я не мог позволить уйти в небытие тому, что слышал в разговорах с Грёнером^[3], Брюнингом^[4], Беком^[5] и другими.

Большой помехой при написании этой книги стали проблемы со зрением. Кроме того, если не считать нескольких спасенных текстов, я был вынужден полагаться почти исключительно на собственную память. Прошу читателя снисходительно относиться к возможным ошибкам, возникшим по этой причине. И пусть мои заметки – сколь бы ограниченной ни была сегодня их ценность – помогут начать новую, хоть физически и согбенную, но духовно более чистую жизнь, пусть они укрепят нашу решимость употребить оставшиеся силы на спасение остатков немецкого народного духа и культуры.

1. Две волны нашей эпохи

Вопрос о глубинных причинах чудовищной катастрофы, постигшей Германию, будет занимать людей еще много веков – при условии, что люди грядущего захотят и смогут думать о подобных проблемах. Проблема немецкой катастрофы, однако, тут же превращается в вопрос, выходящий за пределы германских границ, – вопрос о судьбе Запада. Гитлеровский национал-социализм, который непосредственно привел нас к погибели, не является чем-то выросшим исключительно на немецкой почве. Несмотря на всю уникальность этого ужасающего образца человеческого грехопадения, у него есть определенные аналоги и предтечи в авторитарных системах соседних стран. Но что привело к столь удивительному искривлению существовавшей доселе главной линии развития в Европе? Ведь она, казалось, вела к некому сочетанию индивидуальной свободы и коллективных обязательств, то есть к сохранению либеральных достижений XIX столетия. Вместо этого произошло резкое погружение в деспотизм, возвышение terribles simplificateurs^[6], явление которых Якоб Буркхардт предвидел еще больше полувека назад. Буркхардт же дает первые объяснения этой проблемы; будучи самым проницательным из мыслителей своего времени, он ясно увидел ее первые симптомы. В оптимистических иллюзиях Просвещения и Французской революции он усмотрел семена большой беды, ложного стремления к недостижимому массовому счастью, превратившемуся в алчность, стремление к власти и всеобщей жажде легкой жизни. Благодаря этому, как показывает Буркхардт, старые общественные связи распадаются и вместо них в конце концов появляются новые, насильственные узы. Эти узы и создают те самые terribles simplificateurs, люди насилия, которые, опираясь на военные корпорации, принуждают массы к дисциплине, послушанию и отказу от всех свободолюбивых чаяний. Каждое утро барабанный бой пробуждает эти массы к унылому ежедневному бытию, и каждый вечер барабаны отправляют их домой.

Итак, Буркхардт считал происходящее не немецкой, а западной проблемой; проблемой культуры, приходящей в упадок. Пример Франции, двукратный ее переход от демократии к цезаризму занимал его историческое и пророческое воображение. Это воображение следует признать выдающимся, несмотря на то, что его можно упрекнуть в известном морализаторском высокомерии. Общая картина слишком напоминает процесс морального падения европейского общества – его масс и элит. И все же свою роль играли и другие неудержимые процессы. Столь же значимой, как Французская революция с ее мобилизацией масс и устремлениями к свободе, власти и заработку, оказалась одновременно начавшаяся в Англии экономико-техническая революция машин, создавшая впоследствии крупную промышленность, новые слои населения и развитой капитализм. Чудовищное давление, которое растущие с небывалой скоростью массы стали оказывать на прежнее общество и культуру, невозможно переоценить. Источником этого давления стала не только алчность, как может показаться при чтении Буркхардта, но и элементарная потребность в достойных условиях жизни новых, поначалу тяжело угнетенных и аморфных масс. Старое общество и новые массы – это раздвоение непосредственно и опосредованно, явно и скрыто, в центре и на периферии влияло на все происходившее в XIX столетии. Массы, естественно, требовали сперва демократии; затем, чтобы обеспечить себе вполне достойный уровень жизни, они потребовали социализма. Последний стал их идеологией, их Библией; желанная, все ниспровергающая и созидающая революция представлялась средством, способным создать тысячелетнее царство нового счастья человечества. Эта опасность со стороны масс обернулась могучей волной, со второй половины XIX века катившейся по миру старой культуры. С ней удалось совладать: частью благодаря превентивной, репрессивной или реформаторской внутренней политике, частью же, причем большей частью, благодаря второй могучей волне, родившейся из возросшей активности народов и масс XIX столетия. Эта волна пересекла и захлестнула первую, тем самым многократно ослабила или изменила ее направление, сделав целью не сотрясающую основы социальную революцию, а умножение могущества собственной нации. Этой второй волной было национальное движение XIX века. Изначально оно являлось либеральным, направленным на свободу индивида. Но, после того как эта свобода показалась достигнутой и обеспеченной, на первый план стал выходить национальный импульс, жаждущий могущества. Поначалу вторая волна была так же неудобна старому миру, местами она даже восставала против него. Однако от другой, социалистической волны она отличалась тем, что не была столь безусловно враждебна старому европейскому порядку и могла со временем превратиться в его союзника. Ее главные сторонники происходили не из аморфных, все более отчаянных масс нового промышленного пролетариата, а из образованных и обогащающихся средних слоев. Эти средние слои своим числом, растущим благосостоянием и самосознанием были обязаны все тем же переменам, происходившим в старом европейском обществе с конца XVIII века. Отдельные составляющие этих средних слоев были весьма старыми, появившись одновременно с городами. Однако их подъем, объединение в огромную волну национального движения стало возможным только благодаря быстрому росту населения с начала XIX века. Этот рост стал базовой, мощнейшей причиной всеобщих перемен на Западе.

Утверждая все вышесказанное, мы не отказываемся от примата истории духа в изучении прошлого. Мы различаем в истории причины и ценности, пытаемся в полной мере понять действие даже самых простых и грубых факторов – в данном случае давление новых масс на старое общество, – однако лишь потому даем себе труд изучать их, что речь здесь идет в конечном счете о судьбе больших духовных ценностей Запада. Сегодня, когда эти ценности находятся в смертельной опасности из-за только что пережитой катастрофы, нам следует вдвойне обратить внимание на сокрытые в темноте элементарные основы, из которых произрастает все величественное и священное в западной и в особенности в нашей собственной национальной культуре. И когда мы говорим о «причинах», связывающих между собой условия и ценности, мы не имеем в виду нечто механическое, а затрагиваем глубокие и загадочные жизненные взаимосвязи.

Мы говорили об отношениях, возникших между двумя большими волнами XIX века – социалистическим и национальным движением. Предрекавшийся вождями социалистического движения большой переполох – скорая и окончательная революция – пока не случился, поскольку национальное движение смогло заявить о себе и распространиться вширь. Оно переросло в национализм, а у великих держав в империализм, и к концу XIX века находилось на крутом подъеме. Национальные экономики конкурировали между собой, люди беспокоились за жизненное пространство для будущих поколений. Усиление военной и морской мощи, приобретение колоний, распространение заморской торговли стояли на повестке дня. Post equitem sedet atra cura^[7], – писал молодой одаренный экономист Пауль Фойгт в «Прусском ежегоднике»^[8] за 1898 год. Он имел в виду в первую очередь экспортную индустрию, которая с лихорадочной поспешностью осваивала мировые рынки, однако уже принимал в расчет возможность английской блокады Германии с последующей разрухой в стиле Тридцатилетней войны и русским владычеством над нами. С начала ХХ века развитие шло в сторону войны за то, кто получит самое обширное место под солнцем. Вожди социалистического движения неустанно выступали против этой тенденции, но не сумели ее остановить. Не социализм, а империализм стоял на повестке дня мировой истории к моменту начала Первой мировой войны.

Исход этой войны стал мощным ударом для империалистической идеи. Она потерпела поражение как в России, так и в Германии в своих попытках оттеснить социализм и использовать миллионные армии – этот примечательный итог быстрого увеличения населения Запада – для достижения целей националистической буржуазии. Вновь поднялась могучая социалистическая волна, в первую очередь в России, где она превратилась в коммунистический большевизм. В Германии, напротив, пришедшие в 1918 году к власти социалисты приняли скорее мелкобуржуазный облик, подчеркивая демократическую часть свой программы и отказавшись от всех империалистических целей националистической буржуазии. В победивших державах Западной Европы и Северной Америки после всех военных успехов не произошло столкновений империалистической и социалистической идеи. В общем и целом крупная буржуазия сумела сохранить здесь свои позиции.

Однако можно ли было надолго разделить две большие волны Запада? Были ли они обречены находиться в борьбе и противоречии друг с другом, могло ли произойти их внутреннее соединение? Неудачная попытка такого соединения должна была обернуться большим несчастьем для страны и всего мира – что и случилось во Второй мировой войне. Но нужно признать, что обе волны – национальное движение не в меньшей степени, чем социалистическое – имели в основе глубокое историческое право. Они не являлись, как можно было бы заключить из Буркхардта, лишь побочными результатами разнообразных человеческих страстей. Они представляли собой инстинктивные попытки решить проблемы человечества, возникшие в результате неслыханного в мировой истории роста населения. К примеру, даже в империализме, нарушителе мирового спокойствия, мы видим разумное зерно – заботу об экономических основах существования собственного народа. Похожее беспокойство жило и в социализме, который, однако, искал совершенно иной выход. Но отложим поиск ответа на вопрос о возможности сочетать притязания двух волн и посмотрим на реально предпринятые попытки соединить их друг с другом. Ограничимся экспериментами, предпринятыми в Италии и Германии.

С объединением национальной и социалистической волны в этих странах была связана идея придать получившемуся результату твердость и прочность за счет авторитарной, централизованной, освобожденной от всех парламентских ограничений власти над государством, народом и отдельными людьми. При этом отбрасывалась целая система идеалов, являвшихся до этого на Западе объектом искреннего почитания. Идеалов не только либеральных и гуманистических, ориентированных на счастье и свободу индивида, но и старых христианских – в той степени, в которой они говорили о спасении отдельной души. Благодаря заботе о душе каждого христианство являлось колыбелью гуманистического либерализма, который, в свою очередь, можно воспринимать как секулярное христианство.

Однако в новых авторитарных системах, итальянской и немецкой, в центре находилась не душа человека, не индивид, находилось единое целое, представлявшее собой прочный сплав отдельных душ. Душа потеряла свою ценность на фоне этого целого. Такой чудовищный переворот, такая неизмеримая потеря прежних культурных идеалов были бы оправданными только в том случае, если бы они одновременно породили новые, неизвестные ранее ценности. Смогло ли целое приобрести все, что хотело, поглотив силу и душу индивидов?

В рамках нашей книги нет смысла много говорить об Италии. Фашистские одежды с самого начала плохо подходили итальянскому национальному характеру. Итальянский народ богат творческими силами и непреходящими культурными достижениями, однако он не является народом-солдатом и не годился для поставленной Муссолини перед ним задачи – превращения Италии в мировую державу. Близким итальянскому духу был лишь риторический элемент фашизма – его способность опьянять себя мечтами о славе и величии. Размахивая саблей, но не извлекая ее из ножен для большой и серьезной борьбы, Муссолини смог прекрасно удерживать власть на протяжении двух десятилетий и создавать видимость великой державы. На путь к гибели он вступил в 1940 году, став после нашей неожиданной большой победы над Францией сообщником Гитлера – возможно, вынужденный шаг, чтобы не утратить престиж и авторитет. Если бы не Гитлер, он, может быть, еще долго мог бы удерживать власть, придерживаясь отработанной тактики.

С 1940 года его эксперимент страдал еще от одной элементарной проблемы: Италия недостаточно хорошо обеспечена сырьем и продовольствием для того, чтобы быть великой державой первого ранга, рискующей бросить вызов мировым империям. То же касается и Германии, хотя ее положение несколько более выгодное. Трезвый наблюдатель мог сделать такой вывод уже на основании опыта Первой мировой войны. С нашей стороны желание стать мировой державой было авантюрой. Однако вся авантюрность подобных планов оказалась очевидной только во время Второй мировой войны, развязанной Гитлером и его партией. Какие корни в истории германского народа были у этого эксперимента? В следующих главах мы попытаемся дать ответ на этот вопрос.