Ужас отличается от страха тем, что в нем особенно большую роль
играет поэтическое воображение. Потому ужас и родствен красоте.
Вот еще что интересно: у этой книги есть младшая, куда более известная англоязычная тёзка, и, конечно, любая параллель между полувековой давности повестью еврея-аутсайдера и романом популярного шотландца не только покажется притянутой за уши, но и поставит оба «Искупления» в довольно неудобное положение, когда две несравнимые вещи из разных реальностей приходится мерить «значимостью», устойчивостью против «вечности» и прочей «авторитетностью». Горенштейновское «Искупление» условно делится на три части, и — глупо, конечно, — в отношении первой из них это ненужное и невозможное сравнение всё-таки напрашивается на язык. Ни сюжет с «заявой», ни юность героинь или само искупление тут вообще-то и ни при чём. Дело в чужой физической близости, как ее видит подросток, рождающей в нем двойственное неприятие: с одной стороны, гневное недоумение солипсиста («как прочие могут вообще что-либо чувствовать?»), с другой — смутное нетерпение, отчасти ревность, отчасти жадность («почему не я, не мне?»). И неизвестно, в общем-то, что хуже — невъезжание в ситуацию, только усугубляющее это неприятие, или отчетливое, но не менее болезненное понимание того, что там делят эти двое.
На этом повесть о злорадном созревании назло и вопреки чужой недоступной чувственности заканчивается, и начинается повесть о послеоккупационном периоде сквозь призму одного взросления: невыносимо физиологичная и тяжелая (макабрическая, можно было бы сказать, если бы речь не шла о реализме), жалкая, стыдная, и не страшная, но ужасная — см. эпиграф. После этого сборника я мельком предположила, что обильная физиологичность в литературе была способом для представителей отечественного «потерянного поколения» постулировать своё зыбкое существование во времени и пространстве. Здесь — нечто другое. Любовь к трагическому красавцу не зачтётся (как бы гневно ни делили русская с «ассирийкой» «советского офицера» — еврея-лейтенанта с чудесным античным именем), зачтётся только любовь к мертвецам. В преодолении ужаса перед мёртвым лицом в выгребной яме отчасти и состоит искупление. Стыд за одних и сопереживание другим постепенно улягутся, потому что даже с самыми трагическими ролями в этом спектакле по каким-то совершенно ветхозаветным мотивам человечество уже знакомо. Но все же хорошо, что Горенштейн дал героиням счастье и даже что-то почти универсалистское возвестил в конце, хоть и быстро поправив себя: «возмездие, месть доступны всем, искупление же только правым, на чьей стороне истина».
Рекомендацию адресовать непросто (из-за сцен с раскапыванием захоронений лучше, конечно, обращаться к наиболее хладнокровной аудитории), но тем, кто интересуется по-настоящему тёмными и холодными углами русскоязычной литературы XX века, пожалуй, сюда можно.