Была среди них одна пожилая женщина, натура яркая и самобытная, которая приехала без семьи и взяла на себя обязанности стряпухи, поскольку возраст не позволял ей работать на фабрике. Женщину звали Серафиной. Серафина обладала железным характером, непреклонной волей и умела приструнить любого ворчуна, заставив того буквально дрожать от страха. Несколько дам из нашего комитета также вызвались помогать закупать продукты и готовить. Сюзанна, которая была чрезвычайно практичной и привыкла вести большое хозяйство, с головой погрузилась в «кухонные» проблемы беженцев.

Предполагалось, что все возникающие сложности мы будем обсуждать на общих собраниях комитета, которые проходили всё в том же доме Уистлера на Чейни-Уок под председательством мисс Эвелин Кэмпбелл Грэй, носившей титул леди-мэра, и Марджери Скотт. Некоторые проблемы требовали неординарных решений, возникали споры, и в результате наши собрания превращались в череду бесконечных препирательств.

Я все еще числилась диспетчером в службе спасения. В те дни, когда у штатных работников был выходной, нас, волонтеров, вызывали на дежурство. Для меня эти вызовы становились чем-то вроде короткой передышки среди круговерти забот о беженцах. Крис и Шейла – телефонистки, с которыми я познакомились в ратуше, – вскоре стали завсегдатаями на Чейн-Плейс. Миссис Фрит прониклась симпатией к девушкам и приняла их как членов семьи. Элен Колеман, музыкант и композитор, также работала диспетчером-волонтером в ратуше, она часто приглашала меня в свой прекрасный дом на Малберри-Уок. Я любила слушать ее игру, сидя в уютной гостиной, выходящей окнами в небольшой внутренний садик. Иногда Элен ставила для меня пластинки с записями своих музыкальных сочинений, и тогда нам обеим казалось, что груз повседневных тревог становился чуть легче. Одна из наших телефонисток в мае вышла замуж. Мы все гуляли на свадьбе. Но молодожены провели вместе всего три дня, а затем мужа призвали в армию и отправили во Францию. Наша подруга вернулась на работу. Теперь это была молодая, раздавленная горем вдова – ее муж был одним из тех, кто погиб в Дюнкерке.

Известие о вступлении в войну Италии спровоцировало всплеск шовинистических настроений. Особенно дикие сцены произошли в Сохо: полиция провела облавы на итальянцев, многие из которых давным-давно жили в Лондоне и держали национальные ресторанчики и пиццерии. Помню, еще в годы учебы в Школе искусств я познакомилась с семейством Калетты, чье заведение на Кингс-роуд стало нашим любимым местом встреч. Муж госпожи Калетты попал в облаву, и его увезли в полицейский участок.

Не знаю, оказались ли жители Челси большими интернационалистами, но события в Сохо вызвали у нас возмущение и сочувствие к пострадавшим. Мы были потрясены: каким образом человек, которого мы знали и любили и который столько лет был частью нашей общины, вдруг превращается в чужака, чье пребывание в стране нежелательно? И все лишь потому, что господин Калетта родом из Италии. Я отправилась к его жене и нашла госпожу Калетту совершенно обескураженной, однако горечи или озлобления, которых можно было бы ожидать, не заметила. К счастью, женщину не интернировали – власти сочли, что только мужчины-итальянцы представляют опасность для Англии. В Глазго прокатилась волна погромов: толпа крушила витрины итальянских магазинов и кафе, а их владельцев оскорбляли и забрасывали камнями. Все это звучало пугающе. По словам госпожи Калетты, кое-кто из ее знакомых в Лондоне тоже пережил нападения. «Когда мужа задержали, полиция вела себя корректно, – добавила она, – а вот прохожие – агрессивно». Похоже, война выявила в людях как лучшие, так и самые худшие стороны.

Между беженцами шли постоянные ссоры. Я уже начала привыкать к тому, что полицейский чуть ли не каждый день звонит в мою дверь и просит уладить очередное недоразумение. Этим людям нечем было занять себя – ни имущества, ни хозяйства, даже питались они в общей столовой, – так что взаимные препирательства и ругань стали для них единственным способом выразить раздирающую их тоску. В одном из домов на моем участке поселилась семья рыбака. Мужчина огромного роста с крайне неуживчивым характером постоянно выступал с мрачными прогнозами об исходе войны, сея то, что власти называли «тревогой и унынием» и от чего нас настойчиво предостерегали. Жена рыбака была почти такой же рослой и жилистой, как ее супруг. Зато дочка у них была маленькой и худенькой, более хрупкого ребенка мне еще не доводилось встречать. Казалось, эти два могучих человека забыли поделиться с девочкой своей жизненной силой. Вести из Франции становились все печальнее – началась «битва за Париж». А у меня начались серьезные неприятности с моим подопечным, которого я прозвала Великаном. Помимо выдающихся физических данных, рыбак оказался еще и хулиганом, который постоянно третировал всех вокруг.

Я сама побаивалась этого грубого субъекта, который обращался ко мне в шутливо-снисходительной манере, неизменно считая своим долгом сообщить, что с каждым днем мы становимся на шаг ближе к тому, чтобы превратиться в немецкую колонию. «Эй, Гитлер на подходе! Просто нужно немного подождать, marraine, и он явится сюда точно так же, как явился в Бельгию, Голландию, а теперь и во Францию!»

Жена, которая боялась супруга как огня, всячески поощряла его в запугивании соседей, пока те не впали в настоящую истерику. При этом оба души не чаяли в своей маленькой хрупкой дочери. Бедная девочка казалась испуганной и несчастной. И неудивительно, после столь ужасного путешествия, когда на глазах у ребенка расстреливали лодки, в которых сидели ее друзья. Баркас Великана не пострадал, он благополучно привел его в Дувр, чем ужасно гордился. Сейчас посудина находилась в Хаверфордуэсте, в юго-западной части Уэльса. Позже, когда власти закончат официальную проверку прибывших, Великану, как и тем из его товарищей, кому удалось прийти на своих судах, будет позволено присоединиться к рыболовецкому флоту Великобритании.

Я испытывала огромную симпатию к бельгийским рыбакам, которым хотелось поскорее вернуться к своему занятию. И не могла понять, почему их отправили именно в Лондон. Конечно, все прибрежные города были объявлены закрытыми зонами, и прежде чем позволить прибывшим свободно передвигаться там, куда не могли попасть даже мы, жители Англии, необходимо было провести проверку, но мне трудно было объяснить этим людям бесконечные задержки и бюрократическую волокиту. Я часто натыкалась на моих подопечных на набережной Темзы – рыбаки с тоской провожали глазами проходящие по реке лодки и буксиры. Когда начинался прилив, они поднимали голову и жадно втягивали ноздрями воздух. «Пахнет морем», – улыбались мужчины, далее следовал безнадежный вздох и пожатие плечами, красноречиво выражавшие печаль и чувство разочарования.

К середине июня схватка за Париж достигла своего апогея. Мы с Кэтлин и Энн слушали сводки новостей из столицы Франции, сражающейся с оккупантами. Сам факт, что речь идет о городе, где я училась живописи, где полно мест, горячо любимых всеми путешественниками, причинял мне нестерпимую боль. Немцы пытались взять Париж в кольцо. Великобритания в срочном порядке направила войска на помощь французской армии.

Тринадцатого июня мы, волонтеры, вновь провожали школьников, на этот раз с вокзала Паддингтон. Поезда следовали на запад Англии. Как не похоже было настроение родителей, отправлявших своих детей в глубь страны, на мрачные пророчества Великана. «До встречи, дорогая! Вы скоро вернетесь, цыплятки! Мы победим, вот увидите. Не вешай нос, детка. Мама приедет навестить тебя…» Но, с другой стороны, они не видели всего того, что довелось повидать семье Великана.

Пятнадцатого июня газеты сообщили, что Париж пал. И в то же время страницы запестрели снимками, на которых были изображены направляющиеся во Францию солдаты Британского экспедиционного корпуса: ясные улыбающиеся лица молодых парней. Они ехали сражаться за Париж, объявленный открытым городом^[40], население которого в панике бежало прочь. Никто не отдавал жителям приказа об эвакуации, люди просто грузили свои пожитки в машины, телеги, детские коляски, привязывали к багажнику велосипеда – любое средство передвижения подойдет – и обезумевшим человеческим потоком растекались по дорогам, блокируя проезд и мешая войскам продвигаться к столице. Британия бросала в бой свежие силы, шотландские полки демонстрировали чудеса героизма. Нас не покидало ощущение фантасмагории, когда мы читали в газетах о двух вещах, происходивших одновременно: британские войска рвутся в Париж, а парижане бегут без оглядки.

Следующие несколько дней все ходили с мрачными лицами, в воздухе висело тяжелое напряжение. Станет ли битва за Париж новым Дюнкерком для нашей армии? В воскресенье 16 июня председатель правительства Франции маршал Петен обратился к Германии с просьбой о перемирии^[41].

Премьер-министр Черчилль выступил с речью. Он заявил, что мы должны встать на защиту нашего острова вместе с Британским содружеством наций и вести непримиримую борьбу до тех пор, пока проклятие гитлеризма не будет уничтожено.

Его выступление пришлось как нельзя более вовремя. Мы все были подавлены и напуганы событиями во Франции. Неужели ни одной стране не удастся сдержать это грозное и неумолимое продвижение нацистских полчищ? Казалось, по Европе вновь катится волна гуннов под предводительством Аттилы, сметающая на своем пути все живое. Тягучий, размеренный и негромкий голос Уинстона Черчилля производил гораздо более мощный эффект, чем истеричные крики Гитлера или Геббельса и бред, который они несли в эфире немецкого радио. Голос премьер-министра звучал медленно, но в самой этой неспешности ощущались уверенность и обнадеживающая решимость – ничто не остановит его на пути к намеченной цели: положить конец безумной похоти человека, засевшего в рейхстаге. Это были как раз те слова, которых мы все так ждали.

Во вторник 18 июня я планировала небольшую вечеринку с коктейлями. Но когда утром начали поступать сообщения об окончательном разгроме Франции, мне уже было не до развлечений. Однако миссис Фрит все приготовила и заверила меня, что люди обожают обсуждать катастрофы даже больше, чем светские скандалы и сплетни. Моя экономка оказалась права. Вечеринка с коктейлями переросла в ожесточенную дискуссию, насколько оправданной была капитуляция Франции. Моя французская подруга Марианна Дюкруа, возмущенная критикой в адрес ее страны, разразилась гневными слезами и стала кричать, что все мы враги Франции и потакаем фашистам своим пессимизмом и что нас волнует лишь безопасность нашего острова и судьба Британского корпуса, а на французов нам плевать.

Я попыталась неуклюже извиниться, но сделала только хуже. В результате Марианна покинула вечеринку в сильном раздражении, из-за чего я ужасно расстроилась. Один из случайных гостей, пришедший с кем-то из моих знакомых, оказался ярым фашистом и буквально упивался разразившимся скандалом. Я вступила с ним в перепалку и некоторое время бурно спорила, пока не сообразила, что он пьян. Однако в отличие от Марианны скандалист не ушел, а завалился на диван в студии и уснул, крепко прижимая к себе Вики, которая была равнодушна к политике и неожиданно прониклась симпатией к поклоннику Освальда Мосли. Придя в себя на следующее утро, оратор впал в слезливое настроение: уткнувшись в шелковистую макушку таксы, он рыдал над «глупостью» Британии, идущей, по его мнению, к своей погибели. Вид у страдальца был довольно жалкий.