Когда делегаты вновь собрались в Лондоне, они продолжили спорить о терминологии, используемой в статье 6. Никитченко показал советскую редакцию от 23 июля, согласно которой преступлениями считались нарушения законов и обычаев войны, зверства против мирных жителей, а также планирование и развязывание агрессивной войны конкретно в интересах европейских держав Оси. Никитченко вновь повторил, что он против дефиниции «агрессии», и отметил, что она не приведена даже в Уставе новосозданной Организации Объединенных Наций. «Очевидно, когда говорят об агрессии, все понимают, о чем идет речь, – сказал он, – но, когда пытаются дать ей определение, возникают проблемы, с которыми до сегодняшнего дня никому не удалось справиться»^[236].

Джексон не соглашался с презумпцией, что завоевательная война преступна только тогда, когда ведется определенными странами. Такое представление противоречило его глубоко усвоенным понятиям о правосудии. Он утверждал, что преступление есть преступление, независимо от того, кто его совершил. Трайнин пытался убедить Джексона, что тот напрасно тревожится. Возможно, в будущем будет создан постоянный международный суд, но данный трибунал организуется специально для суда над бывшими нацистскими руководителями. На следующий день Джексон внес встречное предложение – указать в преамбуле к статье 6, что под юрисдикцию данного трибунала подпадают только те, кто совершал преступления в интересах европейских стран Оси. Тем самым будет внесено некоторое уточнение, желаемое советской стороной, но его не впишут в дефиниции^[237]. Никитченко ответил уклончиво.

Джексон также возразил против французской поправки к пункту обвинения о «преступлениях против мирных жителей» (также в статье 6), но по менее благородным причинам. Он объяснил, что давний принцип внешней политики США – не вмешиваться во внутренние дела других государств, и сослался на «печальные времена в нашей собственной стране, когда с меньшинствами обращались несправедливо». По его словам, притеснение меньшинств в Германии и уничтожение евреев стали «международным делом» и предметом международного права только потому, что эти действия были неотъемлемой частью немецких планов агрессивной войны. Он хотел, чтобы в Уставе эта связь была оговорена явным образом. Гро возразил против призыва Джексона сузить терминологию и указал, что за последний век совершалось немало гуманитарных интервенций для защиты национальных меньшинств от притеснений. По его словам, было бы насмешкой считать, что такие вторжения оправданны лишь в ответ на ведение правительством «агрессивной войны». На сей раз Максуэлл-Файф и Никитченко поддержали Джексона^[238].

25 июля Джексон предложил поправку к статье 6, на этот раз описав зверства или «преступления против мирных жителей» как нарушения международного права – в том случае, если они совершались в связи с «агрессивной войной». Гро протестовал: сторона обвинения не уполномочена кодифицировать международное право. Затем он выставил более общий довод – и на этот раз попал в самый нерв проблемы. Американцы, похоже, намеревались оказаться победителями в судебном процессе на том основании, что война «была нелегитимной», тогда как европейцы хотели использовать трибунал для того, чтобы продемонстрировать миру ужасы нацистской оккупации. Джексон ответил, что одно не исключает другое, но, чтобы процесс оказал долгосрочное влияние, страны-обвинители должны настаивать на преступности «агрессивной войны». Советская сторона, конечно, с самого начала выступала именно за это – но теперь обеспокоилась. Гарантирует ли джексоновская поправка к преамбуле, что никто не будет разбирать действия самих стран-союзников?^[239]

Никитченко предложил сделать перерыв на несколько дней, чтобы все могли как следует изучить предложенные поправки^[240]. Остальные понимали, что это позволит ему проконсультироваться с советским руководством. Линии связи были короче обычного: Сталин, Молотов и Вышинский находились в Потсдаме.

В тот же день Никитченко послал Вышинскому длинную телеграмму, где доложил, что переговоры продвигаются. Оставались два важных пункта разногласий: место проведения трибунала и рамки его юрисдикции. С первым все было ясно. Британцы и американцы хотели Нюрнберг, а Никитченко и Трайнин следовали московским директивам и по-прежнему отстаивали Берлин. Второй пункт был сложнее. Он и Трайнин протестовали против формулировок статьи 6, которые, на их взгляд, «дают возможность признать международным преступлением и военные мероприятия» Советского Союза и других стран-союзников, «проводимые в качестве обороны против агрессии»^[241].

Вышинский передал эту телеграмму Молотову, а тот представил полный отчет Сталину. Он доложил, что достигнуто общее согласие в том, что международный трибунал должен расследовать обвинения против главных немецких военных преступников в нарушении законов и обычаев войны, совершении зверств и ведении агрессивной войны. В проект внесли множество поправок, и многие советские предложения были приняты. Затем Молотов перешел к неулаженным разногласиям по поводу местоположения трибунала и формулировки того пункта обвинения, в котором шла речь об «агрессивной войне». Он подчеркнул: НКИД считает принципиально важным переформулировать статью 6 так, чтобы стало ясно, «что речь идет о фашистской агрессии». Молотов отметил, что Никитченко и Трайнин еще не сумели склонить западных представителей к этой позиции^[242].

Пока советские руководители знакомились с отчетом Никитченко, Джексон вылетел в Германию для приватной встречи с Бирнсом. Они откровенно поговорили между собой. Джексон не надеялся, что переговоры с советскими делегатами к чему-либо приведут. Бирнс разделял его мнение, что достичь согласия было бы «очень хорошо» – но не ценой справедливого суда. Он был совершенно согласен с Джексоном, что никакая дефиниция военных преступлений «не может ограничиваться» европейскими странами Оси. Это не отвечало бы сути международного права. Бирнс рассказал, что вел подобные же утомительные дискуссии с советским послом Иваном Майским по вопросу репараций. Майский хотел, чтобы США посылали репарации с оккупированных ими стран напрямую в СССР, а не в малые страны Восточной Европы. Между тем советские власти тащили из своей оккупационной зоны в Германии «все, что не было приколочено», включая телефонные коммутаторы, туалеты и лошадей. Бирнс высказал мнение, что было бы глупо поддерживать желание СССР «судить кого угодно за мародерство», учитывая, что делали в Германии советские войска^[243].

Перед возвращением в Лондон Джексон посетил Берлин. Он был там в 1935 году и хотел снова увидеть город своими глазами. Он записал в дневнике, что Берлин – это «масса щебня и развалин, под которыми все еще лежат тысячи непогребенных и неопознанных тел». Повсюду были мобилизованные работники, «в основном женщины, и ни одного молодого мужчины». Джексон прошелся по руинам дворцов, оперных театров и рейхсканцелярии. Он обнаружил, что стол Гитлера в его кабинете перевернут, а письма фюрера к Герингу разбросаны по всей комнате. «Если русские вот так же собирают все доказательства, мы немного получим из этого источника», – гласила дневниковая запись Джексона^[244].

* * *

25 июля Потсдамская конференция ненадолго прервалась: Черчилль вылетел в Лондон в ожидании результатов британских всеобщих выборов. 28 июля, когда конференция возобновилась, проигравшего выборы Черчилля сменил новый британский премьер-министр Клемент Эттли, а Идена – новый министр иностранных дел Эрнест Бевин. До этого перерыва министры иностранных дел медленно вырабатывали соглашение о том, как обращаться с нацистскими военными преступниками. Молотов, Бирнс и Бевин были в курсе лондонских переговоров, и все стремились довести вопрос до успешного разрешения. 30 июля Молотов предложил начать работу международного трибунала с рассмотрения дел главных военных преступников – Геринга, Риббентропа, Гесса, Розенберга, Кейтеля и Круппа. Он также объявил, что СССР готов принять «любой выбор места», что означало заметную смену позиции. При этом Молотов настаивал, чтобы правительства стран-союзников предельно четко выступили за экстрадицию и пообещали любыми доступными способами добиваться выдачи суду военных преступников, в том числе из нейтральных стран-убежищ^[245].

К тому времени Потсдамская конференция частично разрешила вопрос о репарациях, чем сняла одно из главных препятствий для МВТ. Главы союзных стран отказались от попыток выработать общий подход к этой проблеме и договорились, чтобы каждая из четырех держав взимала репарации со своей оккупационной зоны так, как сочтет нужным, – чем, собственно, СССР и так уже занимался. Сталин также гарантировал обмен немецких станков и другого капитального оборудования из британской и американской зон на продовольствие, уголь и прочее сырье из советской зоны. Так называемое Потсдамское соглашение не упоминало прямо трудовых репараций, чем устраняло один из источников беспокойства Джексона. Но советские руководители интерпретировали это соглашение как разрешение действовать по-своему^[246].

Теперь СССР уже не нуждался в санкции со стороны международного трибунала, позволившей бы требовать репараций с Германии. Но Сталин по-прежнему полагал, что участие в нем очень полезно. Трибунал даст Советскому Союзу возможность занять место среди послевоенных великих держав и показать миру, какие жертвы он понес ради победы. 2 августа, в заключительный день Потсдамской конференции, Сталин, Трумэн и Эттли вновь подтвердили намерение подвергнуть главных военных преступников «скорому и верному суду» и выразили надежду, что лондонские переговоры приведут к заключению договора по этому вопросу. По настоянию Сталина лидеры пообещали опубликовать список главных подсудимых-нацистов до 1 сентября^[247].

Сталин в Потсдаме дал ясно понять, что поддерживает проект МВТ, и, когда переговоры в Лондоне возобновились, Никитченко и Трайнин стали гораздо уступчивее. Лейбористское правительство Эттли назначило британским делегатом лорд-канцлера Уильяма Джоуитта на смену черчиллевскому назначенцу Максуэлл-Файфу. Джоуитт умело посредничал между Никитченко и Джексоном, и делегаты достигли консенсуса по основным пунктам разногласий, включая формулировки статьи 6. Американцы и британцы были удовлетворены таким поворотом событий: Джексон злорадствовал в дневнике, что советские представители «заглотили нашу наживку со всеми потрохами»^[248].

Истина была сложнее, потому что советская сторона тоже получила большую часть желаемого. Никитченко согласился, чтобы «первые судебные процессы» в рамках международного трибунала прошли в Нюрнберге, но продолжал настаивать на том, что постоянной штаб-квартирой трибунала должен был служить Берлин. В этом случае советские власти пользовались бы престижем, принимая на своей оккупационной территории трибунал, избегая при этом трат на снабжение самих судебных процессов. Никитченко больше не настаивал на поправке, по которой «агрессивная война» считалась бы преступной лишь тогда, когда ее вели европейские страны Оси, – но только потому, что Москва сочла приемлемым четкое ограничение юрисдикции МВТ военными преступлениями этих стран^[249]. По мнению советских руководителей, это предотвратило бы превращение суда во всеобщий хаос. Джексон добивался, чтобы вместо термина «агрессия» использовалось «преступление войны», но по предложению Джоуитта и в виде уступки советской стороне его заменили в статье 6 термином «преступления против мира», предложенным ранее Трайниным^[250]. Другим спорным вопросом в течение последних двух месяцев была экстрадиция. Делегаты договорились, что они предпримут необходимые шаги для выдачи на суд МВТ главных военных преступников из своих стран и попытаются добиться экстрадиции тех, кто нашел убежище в других государствах^[251].

В конечном счете все четыре делегации сделали уступки. Джексон больше не настаивал на том, чтобы дать дефиницию «агрессии», и, по крайней мере на время, оставил надежду повлиять на международное право Уставом МВТ. Гро согласился на несколько выхолощенную версию «преступлений против мирных жителей», которые по предложению Джексона переименовали в «преступления против человечности» (этот термин предложил в ходе прений КОНВП американский юрист Герберт Пелл, эту же формулировку предпочитал влиятельный польско-британский юрист Герш Лаутерпахт), но ограничили область ее применения преступлениями, «совершенными во исполнение или в связи с другими преступлениями в рамках юрисдикции настоящего Трибунала». На практике это означало, что данное обвинение покрывает лишь преступления, совершенные от имени государства-агрессора в связи с планированием или ведением агрессивной войны^[252]. Наконец, британцы отказались от своей идеи приговора по внесудебному указу^[253].

8 августа в Черч-Хаусе закрылась Лондонская конференция. В 11 утра перед небольшой группой журналистов и фотографов состоялась церемония подписания Лондонского соглашения и Устава МВТ в Нюрнберге. Объявили, что Никитченко будет главным советским обвинителем, а Гро – заместителем пока еще не назначенного представителя Франции^[254]. Этим представителем суждено было стать Франсуа де Ментону, бывшему министру юстиции и тогдашнему генеральному прокурору нового французского правительства – он только что руководил судебными процессами против главных деятелей режима Виши. Публика давно знала, что главным американским обвинителем будет Джексон. Представители Британии еще не были названы, но скоро стало известно, что главным обвинителем будет сэр Хартли Шоукросс, а его заместителем – Максуэлл-Файф.

13 августа Вышинский сообщил Молотову, что Комитет главных обвинителей (бывший Следственный комитет) в течение недели начнет в Лондоне работать над обвинительным заключением, и попросил его подобрать в помощь Никитченко четырех помощников обвинителя, двух машинисток, стенографиста и двух переводчиков с английского и немецкого^[255]. Советские руководители также всерьез задумались о том, кого они могли бы включить в список подсудимых Нюрнбергского трибунала. В советских тюрьмах не было заключенных ранга Геринга и Риббентропа – большинство главных нацистов сдались американцам. Вышинский и Молотов обсудили главных немецких военных преступников, находившихся под стражей в СССР, и остановились на списке из пяти имен: фельдмаршал Фердинанд Шёрнер, вице-адмирал Ханс-Эрих Фосс, генерал-лейтенант Райнер Штаэль, бывший немецкий посол в Болгарии Адольф Бекерле и замминистра пропаганды Ханс Фриче (бывший с Гитлером в бункере в его последние дни). 20 августа Вышинский отправил этот список главе НКВД Лаврентию Берии. Тот не отвечал больше недели. Выдать заключенных МВТ означало выпустить их из-под контроля НКВД^[256].

В Лондоне Комитет главных обвинителей приступил к составлению окончательного списка подсудимых. На заседании 23 августа обвинители согласились, что 28 августа список нужно будет сообщить прессе, так что к 1 сентября его успеют опубликовать (1 сентября было крайним сроком, на котором Сталин настоял в Потсдаме)^[257]. Никитченко все еще не получил известий из Москвы. 27 августа Берия наконец сообщил Молотову, что пять заключенных нацистов могут быть выданы международному трибуналу. Он также составил список из еще девяти военачальников, которые сидели в советских тюрьмах и, по мнению НКВД, могли быть включены в список подсудимых. Среди них были генерал-лейтенант Вилли Мозер, гроссадмирал Эрих Редер и обергруппенфюрер СС Фридрих Йекельн (руководивший массовыми убийствами евреев в Украине и в других частях СССР). Затем Берия выставил условие для включения любых заключенных в состав подсудимых – соответствующий надзор со стороны НКВД. Если советское руководство желало, чтобы этих людей судили за пределами СССР, в этом должен был непосредственно участвовать аппарат госбезопасности. Берия предложил создать специальную комиссию под руководством Вышинского, куда вошли бы представители НКВД, Наркомата обороны, Смерша, Военной прокуратуры и других силовых структур, продемонстрировав мощь советского аппарата безопасности в полной мере^[258].

Ил. 10. Подписание Лондонского соглашения и Устава МВТ. 8 августа 1945 года. Сидят за столом слева направо: Арон Трайнин, Иона Никитченко, Уильям Джоуитт, Роберт Джексон и Робер Фалько. Источник: Американский мемориальный музей Холокоста. Предоставлено Джозефом Итоном

Сталин одобрил предложение Берии о надзорной комиссии и приказал Никитченко добиться, чтобы в список подсудимых включили новых нацистских руководителей^[259]. Никитченко получил инструкции из Москвы уже после того, как Комитет главных обвинителей подписал финальную версию списка. Если учесть дефицит времени, он неплохо справился с задачей: Редер и Фриче были добавлены в список, опубликованный 30 августа. Западные обвинители заверили Никитченко, что остальные подсудимые из советских тюрем предстанут перед судом во втором процессе, который детально обсудят позже^[260].

Двадцать четыре подсудимых представляли собой разношерстную публику. Среди них были виднейшие нацистские руководители, такие как Геринг, Гесс, Риббентроп и Кейтель, и ключевые представители крупных организаций и отраслей промышленности, поддерживавших НСДАП, такие как Густав Крупп (чья семья владела промышленным концерном «Крупп АГ») и бывший президент Рейхсбанка Яльмар Шахт. Лондонская «Таймс» отметила с одобрением: «По этому первому списку, куда вошли представители экономических и финансовых структур германской военной машины и высшие офицеры Генерального штаба, видно, насколько широкой и всеохватной была сеть». В этой статье также предсказывалось, что процесс не займет много времени^[261]. Теперь советская сторона ускорила подготовку к процессу. Вечером 31 августа Никитченко вылетел из Нюрнберга сначала в Берлин, а потом в Москву. Он представил Вышинскому полный отчет о переговорах в Черч-Хаусе и доложил о намеченных временны́х рамках процесса^[262]. 3 сентября Молотов, до того выслушав краткий отчет Вышинского, проинформировал Сталина, что к середине сентября четыре страны-обвинителя должны закончить подготовку обвинительного заключения, а собственно процесс начнется в конце октября. Сталин тем временем без огласки принимал ключевые решения, касающиеся МВТ. Вскоре ему предстояло удивить всех сообщением, что главным советским обвинителем будет не Никитченко, а прокурор Украинской ССР Роман Руденко^[263].

* * *

Советские газеты позитивно освещали исход лондонских переговоров. Трайнин написал статью в «Известия», где объявил, что четыре делегации объединились в желании нанести «быстрый и меткий удар» по нацистским военным преступникам и потому организовали международный трибунал. Правосудие скоро восторжествует^[264]. На первый взгляд, он был прав: советские, американские, французские и британские юристы преодолели значительные правовые и политические разногласия, чтобы прийти к Лондонскому соглашению и Уставу МВТ. Они нашли общую почву и общий язык – хотя, как отмечал Джонсон, сохранявший крайний скептицизм в отношении СССР, разные делегации иногда понимали смысл согласованных терминов совершенно по-разному. Этим разногласиям, например о смысле правосудия и о сути беспристрастного процесса, в последующие месяцы предстояло порождать конфликты между бывшими союзниками. В то же время совершенно разный опыт военных лет – у стран, испытавших и не испытавших нацистскую оккупацию, у сотрудничавших с нацистами и не сотрудничавших – обострял эти конфликты и влиял на все аспекты процессов, начиная с составления основополагающего документа МВТ – Обвинительного заключения.