Смит щипцами откалывает красноватые кусочки и кладет их в металлическую банку. Я тем временем углубляюсь в темноту, пригибаюсь, чтобы пройти под нависающими коричневыми скалами. Справа над одним уступом я замечаю какую-то неподвижную форму. Подхожу ближе и прищуриваюсь: трупик саламандры. Уже видна крошечная черепная кость. Белая кожа измялась и ссохлась, как пергамент.

Я перевожу взгляд на другие сверхъяркости, обнаружившиеся в свете боковых фонарей моего шлема. По мере моего продвижения растет количество саламандровых скелетов. Некоторые так и остались в щелях, высохли на месте. Другие раскололись на земле, как если бы упали с потолка уже мертвые. Камень изукрашен мелкими пурпурными пятнышками. Я перемещаюсь внутри могильника. Внезапно Смит вцепляется мне в руку. Я вижу за щитком ее лицо, мрачное, как затмение. Она не отрываясь смотрит в бездонную глубину раскрывающейся перед нами пещеры. Светильники не пробивают насквозь этот огромный тоннель, откуда как будто бы вырывается сквозняк: я чувствую, как мне в щиток дует ветер.

– Здесь как в аду, – говорит Смит. – Давай-ка свалим отсюда.

Она медленно разворачивается и отправляется в обратный путь. Я поступаю так же.

Оказавшись снаружи, она в отчаянии бросает свою жестяную банку, та раскрывается, и из нее высыпаются собранные несколько минут назад камешки. От яркого света зрачки голубых глаз Смит становятся крошечными, как булавочные головки. Мы возвращаемся к нашему транспортному средству. По дороге я спрашиваю, есть ли у нее какие-нибудь соображения насчет того, что могло случиться с саламандрами. Болезнь? Вирус? Что-то еще?

– Понятия не имею, – отвечает она. – Но это ужасно, и лучше нам не приносить эти камни в купол.

Бортовой журнал, день 120-й

Дорогой журнал,

спустя неделю после нашей жуткой находки в гроте Уотсон и Джонсон пешком исследовали окрестности базы. И менее чем за час обнаружили в тени скал еще девять засохших, обуглившихся на солнце трупов саламандр. Один из них находился всего в нескольких метрах от наружных стенок Литл-Бокса.

Джонсон приказал ни к чему не прикасаться и изложил проблему Льюису. Учитывая нашу находку в гроте, более чем в тринадцати километрах отсюда, Уотсон не видит иной причины, кроме вируса или бактерии, способной быстро распространяться и в рекордные сроки истреблять популяцию саламандр. Что-то вроде птичьего гриппа, версия зверушек пустыни. Уотсон информирует нашего референта, что надо бы оповестить санитарные службы страны. Льюис не желает ставить миссию под угрозу. Поэтому предлагает прекратить выходы и оставаться взаперти в куполе до нового распоряжения. И просит Джонсона следить за тем, чтобы его рекомендации соблюдались: больше никаких разведок.

– Послушайте меня, Льюис, – рявкает Оппенгеймер прямо в микрофон, – видимо, Уотсон высказалась недостаточно ясно! Дохлые зверушки – в двух дюймах от нашего купола и почти повсюду в этой чертовой пустыне. Так что предупредите чилийцев или придите и заберите эти скелеты, чтобы как можно скорее исследовать их. У меня нет ни малейшего желания подцепить какую-нибудь дрянь. Ствол, поломка, мертвые животные – я на это не подписывался, о’кей? Иначе, я вам гарантирую, дело кончится плохо. И прекратите изображать глухого, отвечать на наши вопросы молчанием или своим излюбленным «я уточню». На сей раз так не пойдет.

Продолжая что-то бубнить, он отрывается от микрофона и запирается у себя в спальне. Уотсон первая возвращается на рабочее место. Остальные следуют ее примеру. У Джонсона суровый вид, он избегает встречаться с нами взглядом и явно не имеет желания разговаривать. Может, он в курсе чего-то, что мне неведомо? Узнать невозможно. Некоторое время он неподвижно сидит за своим столом, а затем втыкает в цветочный горшок рядом с компьютером маленький американский флажок.

Завтра в Америке выборы.

День 122-й

6:55. Все, кроме Оппенгеймера, сгрудились вокруг радио в ожидании узнать имя нового президента Соединенных Штатов. Джонсон и Смит плечом к плечу приникли к экрану; они явно волнуются. Я разглядываю лица, позы, вижу общее нетерпение перед приемником и вспоминаю своего отца, когда я был еще ребенком, задолго до появления Интернета и мобильных телефонов. Таких моментов, когда уже само остановившееся время доставляет удовольствие, в нашем мире, где надо получить все и сразу, больше не существует.

Семь часов. Потрескивание. Женский голос:

Взгляд на мир 9 ноября 2016 года.

Иберийская рысь официально объявлена вымирающим видом.

Австралия: семья с четырьмя детьми застрелена в Ньюкасле.

Франция: рост ограблений в сельской местности на 24 % по сравнению с 2015 годом.

Население Земли только что превысило семь с половиной миллиардов человек.

Новые испытания водородной бомбы в Северной Корее. Хиллари Клинтон избрана сорок пятым президентом Соединенных Штатов.

До завтра, команда.

Джонсон и Смит ликуют, а потом хлопают по нашим подставленным ладоням. Краткий миг всеобщего ликования. В одиночестве сидя за столом в кухне и не сводя глаз с фотографии сына, Оппенгеймер ложками заглатывает восстановленный творог.

– Ну что, Оппенгеймер, видишь! Американский народ не столь дебилен, как ты думал! Прости, но тебе придется еще несколько месяцев терпеть меня.

В ответ Оппенгеймер показывает Джонсону средний палец и выходит из кухни. Он возвращается к своим платам, а я иду в ванную.

Избрание Клинтон – это хорошая новость: первой мировой державой не будет руководить больной человек, способный предать нашу планету огню и мечу. И вдруг я слышу крики Уотсон. Она срочно зовет нас.

Завернувшись в полотенце, я бегу на ее зов. Уотсон так и осталась возле приемника, мы собираемся вокруг столика. Сквозь помехи мы различаем мужской голос, тонущий в потрескивании и мировых новостях, которые по-прежнему читает дикторша. Хотя на экране сплошная рябь, можно все-таки различить лицо. Мне кажется, это мужчина.

Население… «Мэй-дэй»!^[6] «Мэй-дэй»!… планеты только что… умерли… превысило… Все умерли. Пожалуйста… семь с половиной миллиардов… Если меня кто-то слышит… обезумел… Шшш… На помощь!.. человек… Шшш…

Новые испытания водородной бомбы в Северной Корее. Хиллари Клинтон избрана сорок пятым президентом Соединенных Штатов.

До завтра, команда.

Новости непрерывно повторяются по кругу, но помехи пропали, а экран погас. Приложив палец к губам, Джонсон призывает к молчанию. Мы переглядываемся, не открывая рта, и ждем пять минут, до восьми часов. Приемник молчит. Я встречаюсь глазами с Уотсон.

– До того, как мы все пришли, было не так много помех? Ты что-нибудь поняла?

– Нет, – отвечает Уотсон. – Постоянно повторялось это: «мэй-дэй», «мэй-дэй». Мне показалось, я расслышала слово «экипаж». И…

В сомнении она проводит пальцами по губам.

– И что?

– Перед самым вашим приходом в какой-то момент экран не так рябил. И… мне показалось, я различила логотип НАСА. Вроде как в кабинете Льюиса. На заднем плане, крупно.

– Ты уверена?

– Я… это было очень неотчетливо. Но думаю, да.

Оппенгеймер принимается нервно ходить из угла в угол:

– Тот, кто отправил это сообщение, вступил во взаимодействие с нашей системой, – объясняет он. – Это означает, что он подключился к нашей частоте.

– Специально?

– Понятия не имею, главное – что он где-то недалеко. Он передает на нашей частоте, мы находимся на пути его сигнала и улавливаем его обрывки. Это не самолет и не корабль, они не передают на этих частотах. Кто сегодня передает «мэй-дэй»?

– Я бы послал «мэй-дэй», если бы мне надо было позвать на помощь. Ты говоришь, он где-то недалеко… А конкретнее?..

– Не знаю… Километров тридцать, пятьдесят… Может, он в этой пустыне. Если это действительно НАСА, то какого черта?..

Я вспоминаю парней в комбинезонах, которые приезжали заполнять наш резервуар. Робот Хронос наталкивается на наши ноги, меняет направление и удаляется. Пэтиссон хочет что-то сказать, но Оппенгеймер тычет пальцем в ее сторону:

– Только не говори мне про тест.

Джонсон отправляет сообщение, чтобы проинформировать Льюиса о том, что только что произошло. Я слышу, как он описывает ситуацию, и с трудом в это верю. Некий экипаж, который отправляет сигнал SOS посреди пустыни? Безумие какое-то, мне кажется, это кошмарный сон. В том сообщении я слышал слово «умер». Много раз. Кто умер? Что случилось?

Спустя час появляется лицо нашего референта. Он преспокойно сидит у себя в кабинете и сообщает нам, что спутники не зафиксировали поблизости от нас ничего аномального. Никто в НАСА не перехватил подобного сигнала бедствия. Уотсон не сводит глаз с экрана. Когда Льюис прерывает сеанс связи, она убеждена: это был тот самый логотип НАСА, помещенный в том самом месте. Как если бы сигнал SOS был послан из кабинета нашего референта.

В боксе сингулярности я, используя тайный шифр, спрашиваю у Элен, знает ли она что-нибудь о разыгравшейся в Чили драме с НАСА или о том месте, где мы находимся. Чуть позже она отвечает, что ничего не нашла: все новости сосредоточены на избрании Хиллари Клинтон.

Несмотря на окружающий маразм, в тот вечер за ужином Джонсон пытается стимулировать нашу команду: реализация проектов идет в хорошем темпе, потребление ресурсов не превышает норму, нет поводов беспокоиться о здоровье. Чуть больше чем через две недели резервуары воды снова будут заполнены. Иными словами, можно быть почти уверенными, что все в порядке.

Но достаточно послушать Оппенгеймера, который разговаривает сам с собой по ночам. Понаблюдать за Уотсон, не спускающей глаз с трупа саламандры, превращенного неумолимым солнцем в скелет. Или же за Пэтиссон, которая убеждена, что за всеми нашими проблемами стоит НАСА с его единственной целью – тестировать нас. А тут еще это достойное фильма ужасов сообщение о бедствии, в котором говорится об экипаже и смертях.

Нет, на самом деле все плохо.

День 140-й

День доставки воды. Резервуар почти высох. Из десяти с половиной тысяч литров нам остается всего четыре литра драгоценной влаги, которую мы перелили в три бутылки. В восемь часов иллюминаторы были задраены, и мы все ждали наполнения резервуара около девяти, как и семьдесят дней назад. Но вот уже девятнадцать часов, и по-прежнему ничего. Невзирая на возражения Джонсона, Оппенгеймер сорвал все заслонки и устроился возле одного из круглых окошек, чтобы наблюдать. Шеф махнул рукой – лишь бы не подливать масла в огонь.

Я заперся в боксе сингулярности – мне уже несколько дней было не по себе. Происходит что-то необъяснимое – плюс еще одна странность. Через неделю после американских выборов была годовщина нашего с Элен знакомства. Я поздравил жену и попросил прислать мне ее фотографию в том месте, где мы познакомились, – в парке, который находится в пяти минутах ходьбы от дома. Она ответила, что у Натана сильный насморк, она не может выйти и пошлет фотографию позже, когда ему станет лучше. Про этот насморк она говорила мне впервые.

Позавчера я снова попросил ее сфотографироваться, потому что для меня это важно, а она все не посылает… Вместо этого в коротком сообщении она прислала мне свою фотографию – но в гостиной. На этом снимке она смотрит в объектив с робкой улыбкой, а в письме рассказывает о плохой погоде, которая якобы помешала ей выйти из дому…

Сегодня утром в тайном сообщении я попросил:

«Укажи мне точно то место, где мы с тобой встретились в парке». Она сразу же ответила: «Ты будешь смеяться, но я не помню. Мне стыдно, прости».

Она не могла забыть это место – старый кривой дуб, на котором мы вырезали свои инициалы. На протяжении всей переписки по электронной почте она вспоминала другие точные подробности нашей жизни, но почему не эту? Заподозрив неладное, я возвращаюсь к снимку из предыдущего послания. Кто фотографировал? Элен не говорила мне ни о каком визите. И в тот же миг я обнаруживаю деталь, от которой у меня перехватывает дыхание: на Элен пурпурный с зелеными разводами шарф. Из ткани ручной работы, мы купили его на рынке в Провансе. Я сразу разъединяюсь и бегу к себе спальню. Приподнимаю подушку. Вот он, шарф, прямо передо мной. Тогда как он сейчас оказался на шее моей жены?

Тут не может быть двух мнений: Элен послала мне фотографию, сделанную до моего отъезда, но хочет, чтобы я думал, будто она недавняя. Я ничего не понимаю, я никогда не делал такой фотографии. Кто ее фотографировал? НАСА – во время одного из визитов к нам домой? У меня в голове все путается. Что за шутки? Здесь же нет никакого смысла.

И тут меня посещает страшная мысль: а что, если на том конце связи не Элен, а кто-то другой? Что, если я обращаюсь к кому-то, кто выдает себя за нее?

Нет-нет-нет, это невозможно…

Зажав шарф в руке, я на трясущихся ногах спускаюсь в кухню, выпиваю стакан воды. В ботинки мне утыкается Хронос: остается двадцать миллионов секунд. Я пинком отбрасываю его. У меня кружится голова. Если это не Элен, значит это НАСА.

НАСА делает фотографии, НАСА их публикует – включая снимки Натана. НАСА пишет сообщения. Как давно? С самого начала? С того момента, когда они явились к нам в дом сфотографировать моего сына? Или они украли компьютер Элен?

Тут я замечаю Оппенгеймера: он уставился в иллюминатор и напоминает сову, поджидающую добычу. Он вглядывается в горизонт – в надежде увидеть приближающуюся цистерну. Мы все знаем: без воды мы не выдержим и двух дней. Напряженный до предела, я выхожу на середину комнаты. Так больше не может продолжаться.

– НАСА нам лжет во всем, включая наше общение с внешним миром!

Все оборачиваются ко мне.

– Они модифицируют все наши сообщения – и те, которые мы отправляем, и те, которые получаем. Я понял это, потому что мы с женой установили систему кодов. То, что она говорила мне в кодированных сообщениях, не совпадало с тем, что я получал. Например, никто не знает, что мы в пустыне Атакама. А вот они хотят нас убедить, что наши близкие знают, они пишут это в своих сообщениях, но это неправда. Ваши жены, матери думают, что вы сейчас на Гавайях, как предполагалось. Все, что вы говорите, – особенно то, что касается важных сведений о миссии, – модифицируется.

Вытаращив глаза, Оппенгеймер следит за мной со своего наблюдательного поста и вертит на пальце обручальное кольцо:

– Это безумие. Как давно ты об этом знаешь?

– Давно. Я не мог сказать вам об этом. В НАСА в конце концов узнали бы благодаря опросникам. Кто-нибудь непременно проговорился бы, даже невольно.

Немец покидает свой пост и выходит на середину комнаты:

– А почему ты сейчас заговорил?

В мертвой тишине я размахиваю шарфом:

– Это давняя история. Только что я получил фотографию жены в этом шарфе вокруг шеи. Она утверждает, что сделала эту фотографию недавно. Она искала разные предлоги, чтобы не делать снимок, о котором я ее просил, ссылаясь на то, что не помнит точного места нашей первой встречи. Я думаю, это не она. Вероятно, у НАСА подготовлены ответы на все наши вопросы, изучена вся наша жизнь – моя и моей жены, но этого ответа у них не было. Это означает, что – не знаю, сколько уже дней, – я обращаюсь к незнакомцу, который пытается сойти за нее.

От моих собственных слов у меня стынет кровь. Если обман столь чудовищен, как я предполагаю, это также означает, что незнакомец так или иначе в курсе нашего кода и использует его. Что у меня больше нет способа отличить правду от лжи. В этот момент меня как громом поражают слова Шерона: Жизнь всего лишь иллюзия.

Кларисса Смит отрывается от микроскопа и встает со стула:

– У меня тоже было такое ощущение. Я гораздо реже общаюсь со своей матерью, чем ты со своей… женой; она редко посылала мне фотографии, но – не знаю, это трудно объяснить… В некоторых ответах она использовала несвойственные ей слова или выражения. Так было не всегда, это началось – точно не вспомню – после первого заполнения резервуара. Примерно на семидесятый день… И тогда я подумала: «Как странно…»

– И у меня то же самое, – говорит Уотсон. – Мой жених… Его ответы становились все более странными – во всяком случае, не похожими на него.

Джонсон стискивает зубы, но ничего не говорит. Взгляды коллег побуждают меня продолжать делать выводы. Я смотрю на Пэтиссон, в горле у меня встает ком. Мне так хочется рассказать ей о матери, но в последний момент я сдерживаюсь. Может, она и правда умерла. Может, мерзавец на том конце электронной связи с самого начала мне врет. А у меня нет никакой возможности проверить.

Оппенгеймер тычет пальцем в иллюминатор:

– Нас дурят уже сто сорок дней. Льюис врет, как дышит. Делайте что хотите, а я дождусь этих парней с водой, влезу в их грузовик и свалю отсюда. Я с этим заканчиваю и возвращаюсь к жене и сынишке. Все, я сваливаю. Надоела вся эта фигня. А они могут не сомневаться: я устрою шумиху вокруг всего, что здесь происходит.

Никто не возбухает, все как-то серьезно переглядываются, и мне кажется, все согласны с нашим немецким коллегой: слишком далеко зашли эти ребята из НАСА со своим враньем и надувательством. Оппенгеймер срывает датчики и поворачивается к окну. Пэтиссон выступает вперед:

– Кто за то, чтобы прекратить миссию?

Она поднимает руку. Я тоже. Уотсон следует моему примеру, так же как и Смит. Все избавляются от датчиков. Джонсон мрачнеет. Он не поднимает руку, скорей вытягивает ее, выставив вперед раскрытую ладонь, словно желая успокоить нас:

– Никто ничего не прекращает, о’кей? Сейчас мы успокоимся и вернем все датчики на место. Сейчас, как и положено, привезут воду, и все вернутся к работе.

– Ты с ними заодно? – бросает Оппенгеймер. – Ты с этими придурками из НАСА? И ты предлагаешь нам успокоиться?

Немец хватает шефа за воротник свитера:

– Зачем мы здесь? Почему нам лгут? Что происходит?

Губы Джонсона по-прежнему плотно сжаты, но по его лицу я вижу, что он знает гораздо больше, чем хочет показать. Я уверен, что, будучи военным, он не заговорит. Наконец Оппенгеймер отпускает его и направляется к передатчику:

– Оппенгеймер – Льюису. Нам известны масштабы вашей лжи. Хватит с нас игр, мы прекращаем работу. «Ахерон II» закончится, как только я передам это сообщение. Пришлите кого-нибудь забрать нас. Воды больше нет, уже вечер, и никто не прибыл, чтобы наполнить резервуар. Конец связи.

Больше часу мы, теснясь вокруг столика, ждем ответа, потрескивания, хоть чего-нибудь, но в ответ только тишина, и это меня не удивляет: вот уже много дней, как Льюис пропал без вести. Джонсон заперся у себя в спальне. Снаружи кромешная тьма, будто конец света. Понятно, что сегодня уже никого не будет. Я застаю Пэтиссон в кухне: она внимательно разглядывает стоящие там бутылки. С утра мы уже опустошили одну, хотя и ограничивали себя. Из кранов и душа не течет больше ни капли воды. Мои культуры тоже хотят пить. Когда шотландка замечает, что я наблюдаю за ней, она посылает мне грустную улыбку и, как Оппенгеймер, приникает к иллюминатору. Нам не остается ничего иного, как только ждать. Мы одни в этой ледяной ночи, посреди бескрайней пустыни.

Около десяти вечера немцу уже не сидится на месте. Сжав кулаки, он не спускает глаз с верхнего этажа:

– Гарантирую вам, что он сейчас выдаст все, что ему известно.

Перескакивая через ступеньку, он взбегает по лестнице и стучит в запертую дверь:

– Открывай! Открывай, или я все тут разнесу!

Под куполом нарастает напряжение. На этот раз никто не пытается остановить Оппенгеймера. Все хотят знать правду. В этот самый момент, когда можно было бы слышать биение наших сердец, громкий выстрел исторгает из горла Смит рефлекторный крик. Она бросается к лестнице, все бегут за ней, а Оппенгеймер ударом плеча вышибает дверь.

Джонсон лежит на полу с револьвером в руке. Он пустил себе пулю в лоб.

* * *

Занимается день. 141-й. Как всегда по утрам, за грядой вулканов разыгрывается феерия красок. Сначала робкие розовые, затем появляются нежно-желтые, а те переходят в ослепительно-оранжевый, когда солнце, словно поток лавы, изливается на вершины кратеров. День обещает быть жарким.