Преступление и отсутствие мотивации

Преступление всегда рассматривается людьми как загадка. Как человек может избавиться от связи с Другим, вплоть до желания его исчезновения, то есть окончательно и бесповоротно? Даже сегодня этот вопрос остается открытым, и пересматривать его – значит исключить преступление и преступника из человеческого сообщества. Предполагая, что чаще всего в основе преступности лежит абсолютное Зло, неопределенное, поскольку неопределяемое, и поэтому о нем ничего не известно, уделяем ли мы достаточно внимания самим жертвам? Об этом говорят семьи, когда они хотят восстановить ход этих трагедий и понять сокровенные причины таких страшных деяний. Не для того ли они интересуются этими фактами, чтобы найти нечто другое, кроме быстрого и простого генетического объяснения? Не потому ли общество, используя средства массовой информации, живо интересуется убийствами, мотивацию которых оно не понимает? Когда человек убивает из ревности, страсти, мести, подлости или интереса, есть смутная иллюзия понимания, благодаря тому что его мотивы прочитываются на уровне сознания. Когда человек убивает без явной мотивации, но в состоянии кризиса, ярости, бешенства, это придает смысл его действию и приписывается приступу безумия. Хотя никогда не известно, чем маскируется безумие, узнаваемо лишь безумное поведение.

Но остаются убийства, которые совершаются без видимой мотивации, которые нельзя соотнести ни с припадком, ни с приступом бреда. Тогда мы сталкиваемся с чем-то странным, с загадкой бессмыслицы. Если смысл, принося удовлетворение, проявляется с очевидностью и все оказывается взаимосвязанным, то бессмыслица вызывает и поддерживает ощущение неустойчивости и неудовлетворенности. Бессмыслица – это не противоположность смыслу, она обязательно вызывает стремление к прояснению, желание понять, предвкушение разгадки. И это предвкушение обычно длится, пока детали объяснения не сложатся в неопровержимую логическую последовательность. Иначе говоря, пока предложенные прояснения не сложатся в путь, который приведет к безоговорочному утверждению, к «впечатлению правды».

И потому люди обращаются к специалистам, чтобы те разъяснили то, что непостижимо. Их спрашивают, понимал ли преступник, что он делал, в момент совершения преступления, и в какой степени он способен на повторение этого поступка. В особенности когда речь идет о предположительно беспричинных убийствах. Ведь кажущееся отсутствие причины открывает крайне неприятную перспективу: каковы бы ни были связи и обстоятельства, преступления могут повториться в любой момент, как действия из чистой прихоти. Убийство, называемое «немотивированным»¹, заставляет испытывать наиболее сильный страх, потому что несет в себе сильный потенциал повторения. Считалось, что этими необъяснимыми убийствами достигнут предел загадочности преступлений. Но серийные убийцы породили еще большую загадку, ведь в повторяющихся убийствах воспроизводится отсутствие мотивации и смысла.

Здесь мы сталкиваемся с преступниками, у которых первое преступление, первый переход к акту не вызвали никакого шока, никакого ретроактивного эффекта. Они забыли? Стерли из памяти этот акт? Но как? Кажется, что для этих индивидуумов преступление становится ординарным событием странной психопатологии обычной жизни. Обыкновенный человек, хороший приятель, отец семейства, не выделяясь ничем из своего социального, семейного и культурного окружения, может быть в то же время тем убийцей, который равнодушно повторяет свои убийства². Загадка серийных убийц, считающихся настоящим бедствием в Соединенных Штатах, занимает большое место в средствах массовой информации, а многие фильмы и романы пытаются дать психологическое объяснение этому недоступному пониманию феномену, который распространяется все шире. В Европе единичные случаи не менее «серийны», и за последние несколько лет их список существенно удлинился. Серийные убийцы занимают первые полосы газет, дают материал для телепередач и многочисленных работ с описанием психики индивидуума, который стремится пробить брешь в социальной структуре и добиться объединения тех стран, которые считают себя богатыми и развитыми. Но остается без внимания то, о чем мало известно, а именно реальное в смысле его отличия от реальности, хотя именно оно является активизирующим ядром при переходах к акту.

У серийных убийц не бывает безрассудных поступков, припадков, приступов безумия. К их действиям надо подходить по-другому: или преступник перверт, совершающий преступления осознанно и по своей воле, и надо идентифицировать это наслаждение, рассмотреть эту перверсию за рамками простого предположения; или преступник сумасшедший, и в этом случае признаки безумия – его грани, нюансы, сложность – находятся далеко за пределами очевидного.

Переосмысление случая Ландрю

Случай Анри-Дезире Ландрю оставался загадкой до сегодняшнего дня. Наша цель состояла в том, чтобы недвусмысленно отделить сумасшествие от перверсии, и описать это сумасшествие ясно и понятно без всяких околичностей и неточностей. Мы предполагаем провести исследование на основе психоаналитических концептов, которые были разработаны Зигмундом Фрейдом, продолжены Жаком Лаканом и на сегодняшний день Жаком-Аленом Миллером в «Лакановской ориентации»³. О Ландрю много говорили и писали, и с тех пор все думают, что знают Синюю Бороду нашего времени, который сжигал женщин в кухонной плите. Тем не менее тайна, окутывающая громкий случай, продолжает сгущать тень над серийными убийцами и безоговорочно оправдывает все возможные измышления. Она обращает нас к гораздо большей тайне, той, которая относится к судьбе, к суду Божьей воли или, как говорится, к абсолютной случайности, и к тому, что приписывают сегодня, надо сказать, достаточно легко, немедленному удовлетворению желания, нетерпимости к фрустрации или импульсам «охоты». Эти псевдопричины суть не что иное, как современные образы античного fatum. В то же время этот пробел в знаниях появляется из легенд в завораживающем согласии, которое похоже на обскурантизм.

Прежде чем развеять мрак вокруг случая Ландрю, мы вновь открыли многотомное досье этого дела, чтобы изучить каждую его часть, каждую деталь. Для этого мы наводили справки во множестве архивов, внимательно изучали многочисленные статьи в газетах и журналах, которые, как было принято в то время, освещали процесс во всех подробностях. В этой работе мы использовали все, что относилось к делу и что можно было бы вписать в историю субъекта, которая бы нас удовлетворила. Как того требует практика монографии, мы приняли во внимание все эти детали, даже самые странные и абсурдные. Это позволило нам найти и восстановить, используя каждую деталь и каждое предположение, лейтмотив жизни Ландрю и его личность.

Биография в свете психоанализа

Результат наших исследований позволил нам предложить концепт «биографии в свете психоанализа». Такая биография – это не чисто хронологический рассказ, и тем более не готовое объяснение. Построение данной монографии подобно структуре реального, принадлежащего бессознательному, которая в нем, в реальном, раскрывается, это биография, где реальное связывается с историей. Она позволяет увидеть, чем может быть субъект в своем развитии, начиная с внешнего вида и далее, то есть что скрывается за гордой осанкой и даже за его красноречием. «Биография в свете психоанализа» характеризуется соединением универсального и уникального, она позволяет обнаружить константу в сплетении, которое образуют слова и поступки субъекта. Эта константа проявляется уже с самого начала в том способе, которым субъект входит в реальность. Она становится отпечатком означающего, когда слово Другого, которое преломляется между содержанием и формой высказывания, обретает тело. Проще говоря, сказанные слова возбуждают субъекта, потому что ими движет любовь и желание Другого, направленные на него, Другого, который обращается к нему. Субъект вместе со своими первыми переживаниями познает Другого, одновременно познавая себя. Это отношение к Другому, как и сам субъект, создано в поле языка и речи, в поле, которое Лакан описывал как Другого (Autre, с большой буквы А). Это то, что делает отношения не просто соперничеством, но соперничеством, опосредованным законом.

Нельзя не сказать о том, что такое закон. Это не то, что записано в гражданском или уголовном кодексе, но это символический пакт, который объединяет людей и который запрещает инцест и отцеубийство. Функция отца, как исключение, придает смысл этой способности, которая укореняется в человеке и позволяет ему при помощи ролевой игры мысленно представить себя на месте Другого; это то, что называют Воображением. Поле Другого означает, что посредством речи дискурс накладывается на реальность, и что создается внутренняя реальность, реальное, и что при этом возникает ощущение наслаждения. Вслед за Фрейдом Лакан может сказать, что одна часть наслаждения определенно потеряна для человека, так как он способен говорить. И поэтому Лакан впоследствии зачеркнет А, Другой тоже перечеркнут. В самом деле, наслаждение возникает в том же душевном порыве, что и ограничение наслаждения. Иначе говоря, полного наслаждения не существует. Это объясняет двойной лакановский афоризм, который может быть понят как противоречивый: любая речь имеет своим следствием наслаждение, и наслаждение как таковое запрещено говорящему. Это другой способ сказать, что у людей нет инстинктов, а лишь импульсы, проходящие непосредственно через «щель означающего», в то время как механизм инстинкта лежит вне означающего и оказывается вне отношений с человеческим. Причина этого в том, что общественное мнение относится к этому предчувствию импульса как к чему-то «биологическому» – однако во взаимосвязи с трансцедентной функцией речи, – что человеческий долг заключается в том, чтобы обязать преступника раскрыть тайную мотивацию своих преступлений, их причину. И здесь мы касаемся границы, где иногда встречаемся с молчанием и невозмутимостью обвиняемого. Каким образом в таком случае совместить и тем самым понять отсутствие слов и необходимость их присутствия?

Стена непонимания

Почти век отделяет преступника Патриса Алегра от Анри-Дезире Ландрю. Патрис Алегр был осужден и приговорен к пожизненному заключению за убийство пяти женщин и шесть изнасилований. Известно ли об этом больше, чем во времена Ландрю? Изменилось ли что-то? Сделала ли психиатрия с тех пор какие-то открытия, касающиеся преступности и безумия? Кажется, ничего не изменилось. В момент процесса Алегра газеты пестрели заголовками: «Патрис Алегр, тайны остаются»⁴. Раньше писали: «В Версальской тюрьме Ландрю остается загадочным и таинственным»⁵.

И далее: «Тем не менее, девять дней процесса не позволяют ни понять личность и мотивацию этого необычного преступника (Патриса Алегра), ни узнать, замешан ли он в других убийствах»⁶. «Я считаю, что мы никогда ничего не поймем про Ландрю, даже если он не убивал»⁷.

«Почему Патрис Алегр совершил пять убийств с актами варварства? Как он стал серийным убийцей?»⁸ «Почему обвиняемый Ландрю, интеллигентный, имеющий хорошую научную подготовку, стал самым ужасным преступником?»⁹

Тишина и молчание следуют за этими вопросами. Патрис Алегр, замурованный в невыносимой тишине, повторяет: «Я не знаю». Лейтмотивом Ландрю было: «Стена закрыта, месье президент, я больше не скажу ничего».

Стена, на самом деле, создает препятствие для слов, которые идут от преступника к другим, судьям, адвокатам, семьям жертв. Стена останавливает и поглощает и те слова, которые адресованы ему. Эта стена поглощает все слова, даже те, которые чреваты для преступника серьезными последствиями. Не значит ли это, что стена аннулирует все значения и изолирует его от любой связи? «Приговоренный к максимальному наказанию, Патрис Алегр слушал за решеткой объявление приговора, не шелохнувшись»¹⁰. При объявлении вердикта «Ландрю, загадочный тип, не шелохнулся, ни один мускул на его лице не дрогнул»¹¹.

По прошествии времени кажется, что в обоих случаях стена молчания имеет одну и ту же структуру и воплощает неуловимую модальность невозможного в человеке, того, что не поддается пониманию. Эта непроницаемая стена или ее обратная сторона, пропасть без дна, рождает общее непреодолимое влечение к преступникам. Влечение, которое мешает любому проникновению в поле понимания. Бьемся об заклад, что это влечение могло бы быть преодолено, и что кто-то – общественность, журналисты, адвокаты, следователи, комиссары полиции, психологи и психиатры – отбросив его, присоединился бы к нашему желанию прояснить все по-настоящему.

Это желание проявляется в удивлении, которое можно найти, например, в записях комиссара Белена, человека, который арестовал Ландрю. Удивительно, что он хранил их всю жизнь, описал в своих мемуарах, и что это дошло сегодня до нас. Он пишет:

«Я не могу разгадать значение его взгляда. Иногда мне кажется, что я читаю в нем спокойствие, а иногда мне также кажется, что никто больше не сможет контролировать этого человека-загадку»¹².

Далее он пишет:

«Я не психиатр (…) Я всегда считал, и те из моих коллег, которые занимались Ландрю, думали так же, как и я, что этот преступник проявляет все признаки раздвоения личности, достаточно необычные и очень интересные для психолога. Но, что самое интересное, когда он совершал воровство или убийство, он записывал их наравне со всем остальным»¹³.