Письмо

Я часто с восхищением наблюдаю за ним с нашего окна. Он кажется мне таким таинственным. Простой скворечник не может быть таким красивым, как этот! Такого изумительного скворечника никто из наших сельских ребят не сможет сделать. Вот ведь с какой любовью дядя Равиль сотворил его: «дверь» и «надоконник» красиво смотрятся на синем фоне, даже не заметно, что это синяя тушь; а не краска, которой в нашей деревне, наверное, и не было… А ещё рядом с «дверью» пригвождена коротенькая ивовая веточка, набухшая зелёными почками. Ну какой скворечник может быть без жёрдочки? Не только красавцу скворцу, даже и мне было приятно смотреть на это чудо-скворечник. А может, и всей деревне было приятно… Потому что в тот день, когда дядя Равиль установил его, солнце вовсю без устали светило, люди даже окна открыли. А скворец пел и пел… Приглашал скворчих.

В эти тёплые весенние дни мама-скворчиха в «построенном» руками дяди Равиля домике готовила для своих будущих птенцов мягкую подстилку и прилетала, неся в клюве то пух, то перо, то клочок шерсти. И вот однажды скворцы перестали петь… В день, когда вылупились птенцы, мы проводили дядю Равиля в армию…

* * *

С лампы, свисающей с матицы, падают светлые яркие лучи на страницу тетради. Глубокие морщины на лице бабушки Асхабджамал будто бы впитывают в себя эти лучи. Я поднимаю голову и вращая ручку вглядываюсь в её тёплое светлое лицо:

– Ещё что-нибудь написать?

– Ещё? – Бабушка продолжает диктовать: – Ещё напиши, пусть всегда читает молитвы, которые знает. И спроси, дочка, не забыл ли молитву, которую читают перед сном…

– А что это за молитва? – мне самой интересно узнать.

– И не молитва уж…

Соседка кладёт свои руки на колени, закрывает глаза и, медленно покачиваясь, начинает тихонько напевать. Я тоже присоединяюсь к бабушке Асхабджамал.

– И ты знаешь, оказывается, маладис^[2], – она гладит меня по голове, а у самой глаза чуть приоткрыты, и хитро улыбается. Затем продолжает: – Ну ладно, написала «с большим приветом, ждущие тебя с нетерпением твоя дорогая мама и дед»?

– Нет ещё, не успела.

Предложение кажется мне слишком длинным, и я переспрашиваю:

– А это обязательно дословно всё написать, и «дорогая» тоже?

Правду говоря, не длина предложения меня волнует, а важную мысль боюсь пропустить.

– Пиши так! – твёрдым голосом добавляет бабушка, – дорог он для меня. Не сокращая пиши… Ребёнок ведь. Любимый…

Я, всё ещё не понимая, кто кому дорог, по-своему дописываю последнее предложение, откладываю ручку и встаю с места. А конверт мы до начала работы уже приготовили и адрес написали. Остальное бабушка сама доделывает.

– Подожди, доченька, – бабушка мягко касается моих плеч, – письмо просто так не пишется, здесь ждёт тебя ещё и небольшой гостинчик…

Я уже знаю про это. Потому что на столе стоит красивая, с изображением осенних листьев, пиала, полная орехов… Бабушка после работы всегда меня ими угощает, щедро накладывает в мои ладошки. И я, довольная, с орешками в руках, словно удерживая птицу в ладонях, выхожу во двор, а там дед пилит дрова. Каждый раз, когда я прихожу писать письмо, вижу его в одиночку за этим делом. По лежащему на «козле» бревну с песней «чаж-чож», изгибаясь, двигается пила. Когда дед Акрам тянет пилу к себе, на землю сыпятся жёлтые, как пшено, опилки. Я будто бы слышу, как пила просит дядю Равиля поскорее приехать: «Приезжай, Равиль, тяжело ведь твоему деду работать, раны очень болят. Приезжай. Приезжай». Некому держать другой конец пилы. Вот скоро дядя Равиль приедет и они с дедом вдвоём быстро закончат работу. И дед Акрам больше не будет мучиться один.

Люди говорят, что у деда Акрама всё ещё не заживают раны, полученные во время войны. В нашей деревне никто не говорит о диагнозе, могут просто сказать, что нога гниёт…

Мне кажется странным, почему дядя Равиль бабушку Асхабджамал называет «мамой», а деда Акрама «дедушкой». Почему же он так пишет в письмах?

В день, когда письмо отправляется в сторону Хабарау, с отметкой «В/ч» солдату «Рахманову Равилю Владимировичу», бабушка Асхабджамал на улицу не выходит. (Хоть и пишем город Хабаровск, бабушка упрямо называет его «Хабарау»). И мне кажется какой-то ошибкой называть дядю Равиля сыном Владимира.

– Почему так? – расспрашиваю бабушку.

– Неплохое же отчество, да и Ленина звали Владимиром, а он разве плохой? – у бабушки голос становится резким, суровым.

Таким образом, моя работа заканчивается. И я бегу играть. Бабушка Асхабджамал закрывает окна занавеской. И что там за этими занавесками творится, никто не видит. Даже я.

Через неделю после отправки письма, бабушка, ходившая к нам через каждые два-три часа, перестаёт захаживать и копошится лишь у себя во дворе.

– Наверное, опять давление поднялось у неё, – мама берёт настойку из калины и сама идёт к ней.

Мама говорит, что давление к бабушке присосалось как пиявка. Однажды её даже на белой машине увезли в районную больницу. Та же машина её и обратно привезла потом. «Мы не можем это лечить», – будто бы так сказали врачи.

– Её может вылечить только надежда, – говорит мама.

Я и сама свидетельница этому. Потому что, когда приходит письмо от дяди Равиля, она вообще забывает о болезни. Как она спешит к нам! Перед моими глазами бегут строчки: «Потерпи, мама, до моего приезда. Больше не будешь жить в холодной избе. Бог даст, построим пятистенку, мама. Ты только в зале будешь сидеть и читать намаз…», «мама, как только я вернусь, купим корову…»

Вот такой бывает она, Надежда. Приходит в форме письмеца и лечит бабушку. А сегодня, когда я читала эти строки, бабушка плакала, но её глаза смеялись. От счастья она плакала. Её Надежда в этот маленький домик не умещалась, казалось, она бы не уместилась даже и в тот большой дом, который построит дядя Равиль. От радости она плакала…

Проходит около двух недель, давление уже поднимается так высоко, что бабушка и не выходит из дома. Приходит снова письмо от дяди Равиля. И бабушка, не зная, что делать от радости, в своих больших калошах, налегке бежит к нам. Я вижу её через окно. И жду её восклицания: «Рузия, до-о-оченька!» А у меня у самой в душе теплится надежда. Знаю, пришло письмо от дяди Равиля… Может быть, и меня похвалил, как, мол, хорошо пишет соседская девочка… Я не успеваю даже помечтать, бабушка уже и в дом влетает.

– Рузия, до-о-оченька, – она мелодичным голосом окликает меня, – прочти-ка это письмо.

Она указывает на уголочек белого конверта, который торчит из кармана её синего бархатного камзола, и спешит обратно к себе домой. Я за ней: «Неужели нельзя было у нас только прочитать?» А у самой перед глазами орешки в пиале, которая стоит на середине стола. Вообще-то их и в карманах её камзола достаточно.

– Ну давай, доченька, читай. И в этот раз, наверное, услышим радостную весть… Душа снова не на своём месте… – бабушка, сама с собой разговаривая, старается угадать содержание письма. – «Пишите ответ», наверное, так и написал. Каждый раз пишет так.

– Нет, не может быть только это…

– «Мама, по приезду сам пойду на сенокос», – я добавляю своё предположение.

– Это было в том письме, – бабушка недовольным голосом перебивает меня.

Хотя я и была ребёнком, но всё равно уже понимала, что я чужая. Потому что бабушка наступает на половицы твёрдо и тяжело… Мне самой становится уже интересно. И о чём мог написать в этот раз дядя Равиль?

«Дорогая мамочка…» – и в этом письме было столько же теплоты. Мне казалось, эти слова для бабушки были как весенний дождь… «Я каждый вечер, мама, перед сном читаю эту молитву. И мне становится легче, потому что скучаю по вам, – писал дядя Равиль, – мама, все молитвы, которые ты читала, я помню!»

Ой, как бабушка обрадовалась этим словам! «Ну, ну, ещё что написал?» Несколько раз сходила на кухню, в печь дров подкинула, добавила угля в самоварную трубу. Потом заставила снова прочитать. Ещё и ещё раз. «Как дома? Тепло ли, мама? Есть ли дрова? Как там дедушка? Раны, наверное, очень болят. У меня всё хорошо, мама».

– «Мама, мама, мама», – я с раздражением повторяла слова и почему-то злилась.

– Конечно, мама, кто ещё? – бабушка Асхабджамал отозвалась твёрдым голосом. – Он сейчас большой человек, государственный… Солдат, который стоит на посту…

Да поняла уже я: дядя Равиль скоро вернётся домой и все тяготы жизни этого дома устранит. Потому что он теперь сильный! Очень сильный! Он же солдат!

Для меня открытием стало одно предложение. «Как хорошо, что ты есть, мама, и деревня родная, по вам я очень скучаю!» Эти слова и мою душу чуть не прожгли. «Есть деревня родная!» Так и написал. Так в этой деревне и я живу… Да ещё я его соседка… Может, и по мне скучает дядя Равиль? Продолжаю читать, лишь бы бабушка не догадалась о моих мыслях. «Мама, только не старей до моего приезда!» После этого предложения бабушка снова быстро-быстро зашагала на свою кухню, к самовару. Там, в самоваре, на пару, варится яичко. Оно за хорошее письмо. А на нашей улице людей, которые могли бы прочитать письмо, много. Да вон Сакиня-апа^[3] живёт напротив. Сама учительница. Но бабушка её не просит. Иногда учительница бабушку хвалит, что даёт мне читать. Что, мол, ребёнок не умеет раскрывать секреты, хитрая, мол, старушка. И какие секреты могут быть в письмах? По-моему, никаких…

В этот раз содержанием письма и моя мама заинтересовалась:

– О чём пишет твой дядя Равиль? Жив-здоров?

– Написал, что перед сном читает молитву.

Мама с папой рассмеялись. Ну и что смешного я сказала? Его же бабушка Асхабджамал сама научила читать молитву.

– Маладис старушка, – говорит мама, – первым делом воспитывает любовь к Аллаху…

– И потом эта любовь перейдёт к природе, к людям…

– Скажи, перейдёт на весь мир… Воспитанный на любви ребёнок не может быть несчастным…

Родители как-то непонятно разговаривают меж собой. Я тоже знаю эту молитву, но меня никто не хвалит…

…А однажды бабушка продиктовала одно предложение, которое я вообще не поняла. «Сыночек, от мамы письмо пришло, тебе привет передаёт», – сказав так, бабушка посмотрела мне прямо в глаза. Потому что я сидела как каменная…

– Пиши, пиши, так и напиши. Так надо…

– Так и написать «От мамы пришло»?

– Да, так…

Я совсем запуталась. У одного дяди Равиля две мамы? И ещё, не было же такого письма… У бабушки, кроме меня, читающих никого нет…