Цитаты из книги «Радио Мартын»

Мы несколько ночей спали вместе. Я видел нас, будто я был не я, будто я ставил между нами фразу «Я вижу нас» и она, как меч, отделяла нас, и тогда я мог смотреть на нас с Луны. И быть бездумным.

– Я не знал, что ты поешь. – А я не пою. Вернее, я пою, но так, чтобы никто не знал, что это я пою. Чтобы быть голосом, а не чтобы все смотрели на меня. – Значит, тебе надо на радио! – Таких песен, какие я пою, никакое радио не захочет, теперь нет такого. Кстати, знаешь, как на киргизском сказать «Ты мне нравишься»? «Я тебя хорошо вижу».

Я мог называть ее только Мией. Она считала, что самый вкусный напиток – какао. И говорила, что ацтеки хорошее какао называли tlaquetzalli – «драгоценная вещь». Однажды мы устроили смотр драгоценностей – обошли несколько кафе и всюду заказывали одну на двоих чашку какао, чтобы сравнить, где делают лучшее, так что уже через час я и слышать не хотел ни о шоколаде, ни о молоке, ни о драгоценностях. Когда оказалось, что ни одно какао ни в одном кафе не может считаться достойным ацтека, Миа привела меня в антикварную лавку, мы купили там две уродливые чашки пятидесятых годов, в продуктовом взяли лимонад и устроили пикник на асфальте, у сухого дуба, на бывшем Тверском бульваре. Мы по очереди изображали фигуры с картины Моне и говорили на французском, как Джоуи («же те флю фли, ми ля пи, же те ку пляу, же та пли млю»). Наш завтрак был разогнан росгвардейцами («Граждане, ваш сход не санкционирован, требуем освободить место у клумб военной доблести»).

Это работает так: между тобой и миром появляется пауза, зазор. То же самое и когда ты боишься – надо сказать: «Я думаю, что боюсь». Это «я думаю» создает дистанцию с тем, чего ты боишься. И я стал беспрестанно пополнять музей своих личных коллекций. У людей появлялась рамка, и они оказывались нигде, они сами по себе, я сам по себе. И еще становилось ясно, что все они уже были когда-то, хуже или лучше, но были и будут. И ты такой же, с чьего-то портрета, а твои обстоятельства – часть огромного и далекого, и ты можешь закутаться в эту толщу времени, стать незаметным. – А эта злобная кассирша в метро на самом деле героическая Мэри Сикол. – А? – Ямайская медсестра, которая всех лечила в Крымскую войну. Есть ее портрет в красном галстуке и с медалями – настоящая ударница советского труда.

Все вокруг были подобья, и это помогло приручать страшный мир. Я вспомнил росгвардейца, дежурившего у «Пропилей». Залысины, двойной подбородок, белый воротничок, цифра 1536 как код подразделения – картина Конрада Фабера из девятого зала Пушкинского.

Один в один. Одного дуба желуди, одного сукна епанча.

– Знаешь, есть элементарный способ не пугаться людей. (Так она научила меня элементарному способу не пугаться людей.) – Как не бояться людей? Всякого встречного – в музей. – Какой музей? – В какой хочешь. Создаешь музей своих личных коллекций. И всё.

Когда тебя нет, я чувствую себя багажом, оставленным без присмотра.

– Ты смотрела «Пять вечеров»? – Ха! – Тогда объясни, почему люди ставят обеденный стол в середину комнаты? Не у стены, не к окну, а ровно посередине, как царя. Всюду так делают.

город из моих прогулок с отцом и дедом стал бывшим городом. Почти весь он заменен на другой, уродливый, серьезный, бессердечный, бледный, как глаза постового полицейского, стоящего в длинном плаще в дождь в перспективе пустых проспектов. Теперь это был город осиного узкого зрения, точечных застроек, временных построек.