Тогда Ботинок посмотрел на мои слёзы с сомнением и усадил меня за пианино на три часа. Вы не представляете себе, но это действительно помогает. Через некоторое время я уже делал упражнения на растопырку пальцев, от нечего делать, кивая головой потешной собачке с головой, висящей на ниточке. Собачка тоже кивала. Раз, два, три четыре. Вверх и вниз.

Интересно, чёрт побери, почему, когда дело заходит далше этого «раз, два, три, четыре», меня обволакивает черная пелена, и я не могу ничего с собой поделать. Даже чижика-пыжика связно не могу сыграть. Или могу? Смотрите, как просто. Раз-два-три-четыре. Вверх и вниз. Всё в порядке. Теперь можно и в школу идти.

Однако, на следующий, после этого чижика-пыжика, день в школу меня не разбудили.

Что же произошло?

Потягиваясь, я вышел в коридор и поморщился от неприятного ощущения.

Кто-то долго ходил по квартире в уличной обуви. Песок под голыми пятками так и хрустел. Ни я, ни Ботинок так сроду не делали. Мать строго-настрого запрещала. Даже в старые времена, в коммуналке мы не ходили в обуви по комнате. Как только мы заходили дальше условной черты, мама нападала на нас с тряпкой и веником. И с тех пор, привычка ходить босиком по вымытому полу осталась у нас на всю жизнь.

Я притоптываю ногой пол, будто проверяю опасные места на болоте. Так и есть. Грязь до самой маминой комнаты. Недовольно приоткрываю дверь и тут же встречаюсь глазами с толстенькой, ярко накрашенной тетенькой. Тётенька прижимает к себе яркий, пластиковый, почти что игрушечный ридикюль и нервно осматривает глазами книжные полки.

Осмотрев вместе с ними меня, она еле заметно кивает. Потом берёт с одной из полок наполовину выдвинутый «Советский Джаз» и с удовольствием рассматривает ту фотографию, где Козёл с Дятлом сидят по разные стороны столика в кафетерии.

Козёл здесь совершенно не причём. Фокус с наполовину выдвинутым «Советским Джазом» мне приходилось наблюдать по сто раз, еще когда Ботинок давал частные уроки на дому в коммуналке. Но, ни одной из тех студенток не было дозволено ходить по нашей комнате в уличной обуви – всё из-за мамы. На остальное мне сейчас наплевать. Ходить по квартире в обуви нельзя. Именно это мне надо сейчас донести до Ботинка.

– Тёмыч! Это тот психиатр, – кричит Ботинок из кухни, кидая на сковородку котлеты. Окна в ту же секунду запотевают. Пот пробирает и меня… Психиатр! За мной пришёл!! Давно пора!!! Но как неожиданно!

Я опрометью кидаюсь в темноту маминой комнаты и тщательно закрываюсь в своей.

Через некоторое время прихожу в себя и взращиваю в глубине души росток надежды – с чего вдруг? Какой психиатр? В нашей квартире? Зачем? Все доводы в его пользу конечно странны. Но всё-таки, как не крути, приходится признавать, что у нас в квартире находится настоящий психиатр.

– Может быть, это Ботинка надо спасать? – пронизывает меня ужасная мысль через какое-то время. Но я не могу с собой ничего поделать. Боюсь перешагнуть через порог. Спустя пару часов, я всё-таки осторожно выглядываю через запотевшую стеклянную вставку в хлипкой двери. Ну как, требуется моя помощь или нет?

Но отцу с психиатром, кажется и вдвоём неплохо.

Они спокойно себе беседуют, держась за руки. Шторы задёрнуты. На заднем плане лениво играет какой то умиротворяющий попс. Возможно Принс. Возможно Джордж Майкл. Ботинок мой в жизни такого ни разу не слушал. Но это не важно. Им вдвоём хорошо

Тогда и мне тоже становится хорошо. Психиатр пришёл не по мою душу. И я обретаю покой. Потихоньку прокрадываюсь на кухню, где недавно пахло котлетами.

Разумеется, котлеты сгорели, и угольки улетели в мусорное ведро вместе с газеткой.

Тогда я невозмутимо прохожу мимо Ботинка и психиатра. Раз – перешагиваю через ботинковые тапочки, два – удивлённо таращусь на женские ноги в запесоченных сапогах, три – морщусь при звуках голоса Джорджа Майкла, четыре – наматываю по комнате круг и выхватываю из за угла большую истрепанную швабру. Потом долго делаю из газеты совок. Удаляюсь на кухню и там громко скребу пол, избавляясь от угольков несостоявшихся котлет. А заодно уж и от песка с её обуви. Главное – чтобы можно было ходить босиком по квартире. Потому что мама бы этого песка, по квартире рассыпанного не потерпела, – думаю я.

– Да, – спохватывается Ботинок, – Тёмыч, друг! За хлебом спустись. Сделаю всем бутерброды с селёдкой.

И незаметно от психиатра даёт мне вдруг столько денег, что хватило бы на радиоуправляемый игрушечный вертолёт

С тех пор я каждый день спускаюсь за хлебом. А на третий день покупаю себе этот чёртов вертолёт, представляете? Про школу и разговора нет. Я совершенно внаглую прогуливаю все занятия у Горжетки.

На четвёртый день, вместо того, чтобы идти за хлебом, я собираюсь испробовать, как летает мой вертолёт на улице. Окрестные дети осматривают меня с безжалостным скепсисом. Вертолёт довольно убог и каждый раз заваливается набок. Но мне-то всё равно. Уж это точно не самое главное в жизни. Просто хреновый пластмассовый вертолёт на радиоуправлении, и расшибись он сейчас о стенку теплоцентрали я и не расстроюсь. Так всегда бывает с тем, что сваливается тебе на халяву. Вот если бы и всё остальное свалилось так!

«Надо бы поднять ставку», – лениво обдумываю дерзкий план, – «и купить радиоуправляемую машинку посолиднее». А что? Ботинок уже совсем стесняться меня перестал и спит с психиатром в одной двуспальной кровати. А если соседи узнают? Кому, как не мне его покрывать. Из нашего полуоткрытого окна уже битый час раздаются звуки ужасного стариковского танго. Там танцуют. Я удивляюсь в глубине своей отощавшей, ни разу не влюблявшейся души – Ботинок конечно дядя немолодой, но ведь ему нет ещё и пятидесяти. А психиатру уже давно за пятьдесят. Неужели эта толстая тётенька и вправду посещает его не только по должностным полномочиям?

«Вдруг та помрёт, а он расстроится», – посещает меня неожиданно новая мысль. Но я не успеваю её хорошенько обдумать

– Пссс, – шепчет кто-то за спиной хрипло. – Слышь! Эй!

Я раздражённо направляю вертолёт прямо в стенку теплоцентрали. Интересно, получится его как следует раздолбать, или нет?

– Дятел! Младший дятел! Ты слышишь меня?

Бум! Вертолёт наконец врезается и рассыпается на пару частей. Никакой вспышки, никакого облака. Даже на взрыв тоже ничего похожего не произошло. Я разочарован. Осколки вертолёта немедленно окружают дети и вопросительно смотрят на меня. Я машу рукой, – мол, забирайте себе – и заинтересованно оглядываю двор в поисках того, кто назвал меня Дятлом.

Я вижу, как у нашей парадной пасётся Козёл. Сам Козёл! Козёл, поздравлявший недавно людей в новогоднем голубом огоньке в аккурат после самого губернатора! Прямо перед дверью дежурит, прислонившись к столбику. В руках у него синий полиэтиленовый пакет из строительного магазина. Он облокотился головой о стену и вязко, неровно дышит.

Я отдаю первому попавшемуся малышу запесоченный пульт и, наконец, чувствую себя свободным от вертолёта. Зачем я его купил? Не правда ли хорошо без него стало? Больше никогда не буду себя обременять.

Но не тут-то было.

Кажется, полиэтиленовый пакет в руках Козла предназначен по мою душу. А может и не по мою? Наверняка, это Ботинок что-то затевает

Козёл не спешит мне навстречу, а терпеливо ждёт, когда я к нему подойду.

Рано или поздно мне приходится это сделать.

– Папа в отпуске, – сымпровизировал я, поравнявшись с Козлом, опустившись до его уровня глаз – он низкорослый. – И его не будет до субботы. – Пришлось отворачиваться в сторону от тянущегося вслед за ним перегара.

Ответа не последовало. Похоже, что великий джазовый Козёл сегодня не импровизирует. А может и вовсе разучился за столько лет. Прошло их немало….

Я пожимаю плечами и закрываю от него рукой домофон так, чтобы Козёл не увидел секретного кода. Но тот кашляет. Я оборачиваюсь в последний раз.

– На, – говорит Козёл и настойчиво пытается мне всучить в руки пакет – это оркестровый инструмент. Ты уже с ним знаком уже… Дятел младший.

Ощупываю пакет – там явно лежит саксофон. Скорее всего, тот самый, с шеей из пуговичной коробочки.

Оркестровый… Я не могу понять, плохо это или хорошо. Поэтому переспрашиваю.

– Это хорошо, – убедительно доказывает что-то Козёл, – только у оркестровых сбоку такой крепёж… У этих, новых уже нет. И у тех, которые классики любят тоже. А вообще, крепёж – это чтобы тебе потом со жмуром ходить можно было. Оркестр! С покойником! У-у-у, – и делает лицо как у Франкенштейна.

Я не могу понять, в чём здесь толк. Опять робко переспрашиваю. Тот машет рукой – мол, неважно.

– Будешь стучать! – настраивает меня на победу Козёл. – На таком как этот – стучать надо, к-к-к-как дятел. Дятел, п-п-п-понял? По другому т-т-ттебе его и не удержать.

Не могу сказать, что Козёл сильно пьян. Но видно, что даже при сильном желании, он не способен мне объяснить о своей затее внятно, по человечески.

Я принимаю пакет в руки. Козёл машет рукой и ловко сбрасывает зелёную харкотину в мусорный бак. Потом насыпает в ладонь и спешно глотает таблетки.

– Отцу привет передавай. Только не выпендривайся. Передай, а? Ну, пожалуйста…

Я обещаю передать привет, и Козёл поспешно прощается.

– Ну, спасибо, что ли. За саксофон, – делаю вежливое лицо я. Никакого радушия не высказываю Всё таки это козёл. А хорошего человека козлом, как говориться…

– Не благодари, он ничего не стоит.

Козёл снимает шляпу и растворяется в темноте. Я не понимаю, может, приснилось? Но нет, вот же он саксофон, который ничего не стоит, у меня в руках. А добрый Козёл, или злой – в конце концов, какая мне к чёрту разница?

Надо сказать, что, втюрившись в психиатра до линии собственных ушей, Ботинок перестал уделять мне внимание совершенно. Вместо того, чтобы спрашивать как дела, он взял привычку отбояриваться деньгами. Ничего удивительного. Деньги у Ботинка водились всегда, а иногда до такой степени, что девать было некуда. И всё же такой щедрости от него никто не ожидал.

В школу я уже не ходил больше недели, воспринимая все возможные оттенки халявы, как должное. Ботинок исправно сыпал деньгами, а я был свидетелем тому, как психиатр приходит к нам каждое утро, а иногда остаётся переночевать. Как Ботинок встречает её букетом, обнимает и приглашает к танцу. И как потом оба дремлют в дрянном прожжённом кресле на кухне. Незаметно для себя, я и сам стал вылезать из бывшей маминой комнаты и подсаживался рядом с ними, занимаясь каким-нибудь обыденным делом. Меня притягивало молочного цвета тепло исходившее от психиатра, но, приглядевшись поближе, я замечал её неровные зубы и тепло испарялось. А жаль. Возможно, именно такого тепла мне, незадолго до неизбежного совершеннолетия не хватало.

И так, в общем, каждое утро. Танго. Почти что праздничная суета.

Хлеба сегодня я так и не купил. Сегодняшний день я проведу вместе с вами.

Понемногу осваиваюсь и в какой то момент даже спешу на кухню сделать потише газ. Это, чтобы котлеты не пригорели. Ботинок благодарит меня кивком, а психиатр растроганно улыбается. Какой славный малыш, как помогает тебе по хозяйству – вероятно, думает про себя она. И смотрит на меня странным взглядом, словно душу наизнанку выворачивает.

Но каждый прибранный мной газ стоит нехилых денег. Я, таким образом, уже тысяч десять заколотил, не считая всяких там походов за хлебом и сахаром. Думаете, я славный малыш? Нет. Я хитрая, изворотливая гадюка. Ничего. Пусть привыкают, если конечно хотят продолжать строить личную жизнь или что им там по глупости вздумалось.

– Он просится в тюрьму. Или на необитаемый остров, – смеется Ботинок,– на той неделе мне сказал. Успокоил, можно сказать. Как убаюкал.

Психиатр очухивается от своего растроганно-отрешённого помрачения.

– Ну, а как в школе у мальчика дела?

– Три недели уже в школу не ходит, – слегка привирает Ботинок. Не три, а две, вспоминаю я и бесшумно прячусь в темноте коридора. Не хватало ещё, чтобы эта пухлая психиатрша испортила мне всю малину. Меня все устраивает, – сверлю её глазами из темноты я, – В школу я не хожу. Поняла, ты? Вот и умница.

– Правильно, мастер – улыбается мне психиатр. – Только зачем же хотеть в тюрьму, если ты уже из школы уходишь? Надо радоваться. К самостоятельности себя приучать. А какая тебе в тюрьме будет самостоятельность?

Самостоятельность! У меня прямо от сердца отлегло. Сколь удивительно прекрасен этот день, дарующий прекрасный поворот событий!

– Ты правда так думаешь? – скептически поднимает бровь, заинтересовавшись вдруг моими перспективами Ботинок.

Психиатрша встаёт, долго смотрит в окно, выключает бесконечное танго.

– Выйди, Борис. Я тебя прошу. Дай с человеком поговорить.

А как только Ботинок выходит, делает в мою сторону лихой разворот и хищно требует чтобы я выложил ей всю подноготную.

Она психиатр. Ей явно хочется, чтобы лично я рассказал ей этот бред про тюрьму, а не батя. Может, в слова Ботинка не верит. Может, хочет потренироваться немного на мне. Ведь психиатр же она самый настоящий, – ещё раз напоминаю себе я. Просто без халата сложно в такое поверить

Но чего бояться? Хуже не будет уже, ведь так?

И я медленно, неторопливо ей объясняю. А по мере того, как расширяются её глаза, понимаю, что немного переборщил. Ну что поделать. Мне уже нравится ей объяснять. В конце концов, она психиатр… хотя без халата это и не сразу определяется!

– И часто ты, Тёмыч из школы уходишь? – запанибратски спрашивает она.

Хочу соврать, что в первый раз, но подслушивающий у дверей Ботинок выкрикивает очень настойчиво:

– В четвёртый раз. Нигде не задерживается. И школы, как ты понимаешь, Мопся – все музыкальные…

Так я узнаю, как зовут психиатра – Мопся.

Глупое домашнее имя.

Мопся. Тьфу.

От этой Мопси меня тошнит и начинает болеть голова, но что поделать – пусть теперь у папы будет своя домашняя мопся.

Спустя часок-другой, проведённые с отцом в ритме танго, Мопся ещё разок переманивает меня к себе, а Ботинка выгоняет в магазин за мороженым. Как будто в кабинет для опытов позвала. Так я и знал, что рано или поздно этим закончится – опытами над бедным подростком.

– Скажи мне раз, – требует она. – Досчитай до восьми.

Я тихонько говорю «Раз», но всё-таки движениями пальцев завершаю цикл до требуемого. Потом повторяю. Четыре такта в четверти.

– Как интересно, – таращит глаза она. – А ну ещё раз! Раз!

И я отказываюсь наотрез. Пусть сама себе разкает. Пусть таращит глаза… Мопся!

И она закрывает глаза, печёт меня ими сквозь накладные ресницы, сжигает дотла, дырявит взглядом насквозь, жуёт палочку корицы из Ботинком сваренного хитрого кофе – одним словом раздумывает.

– Нет, в школу ты больше не пойдёшь. Не старое время. Откажемся. Сейчас обо всём можно договориться.

Ботинок как почувствовал, что мне это пришлось по душе. С мороженым подоспел. А в другой руке – коньяк «Метакса», из которого и мне достаётся в напёрсток.

На следующий день вместо меня пошла в школу Мопся, а после этого, я уже больше никуда не ходил. Бездельничать мне понравилось. Жаль, продолжалось всё это недолго…

Глава четвёртая

Первую поездку в Тууликаалио, Ботинок совершил ещё без меня.

Познакомился с соседями и с удовлетворением понял, что никому здесь до меня никакого дела не будет. Именно то, что нужно. Именно то, чего не хватало, и не будет хватать мне в Петербурге, гори он ясным пламенем, вместе с соседями и преподавательницей по кличке Горжетка. Так что приехал я сюда, можно сказать сюда как барин, на всё готовое.

Среди моих новых друзей, живущих вверх по лестничной клетке старуха с кудряшками, старуха без кудряшек, скрюченная старушка передвигающаяся гусеницей, ничем не примечательный мотоциклист с брекетами, как у подростка и едкая, черная как смола, но очень приветливая девушка в колючей искуственной шубе. Я не буду их видеть и слышать тоже не буду. А вот они меня будут, да ещё как! Потому что я музыкант – именно так им и сообщили. Но вряд ли кто-то проявит ко мне что-то кроме дежурного добрососедского интереса . Здесь такое не принято. И я считаю, что это просто прекрасно.

С тех пор у меня каждый день проходит согласно вялотекущему плану.

Играть на пианино можно с шести до шести. Если я не играю – Кудряшка стучит по батарее. Ботинок договорился с ней – а вот как не знаю. Может «Советский Джаз» ей показал. Может быть денег дал много, что вряд ли. А впрочем, почему бы и нет. Выходит, что по документам она теперь мой опекун, и стучать по батарее – её работа. Об этом знают даже в полиции. Но по сути Кудряшки этой никакого до меня дела нет. Её доставляет удовольствие стучать по батарее и таким образом разгонять тишину. Она довольно мила, но попробуй только издать какой нибудь звук ПОСЛЕ шести. Сразу же последует разъяренный звонок в квартиру. Я уже насобачился не открывать, а просто кричать «Юммаран синут!» прислонившись лбом к холодному дверному глазку. И она ласково мне кивает.

Вместо телевизора у меня перед глазами ничем не занавешенное окно. Через него хорошо видно как мимо снуют прохожие – их немного, они чёрны как тараканы, но очень приветливы. Я вижу их, и они видят меня. Скользят по моему окну бесстрастным, но заинтересованным взглядом. Ей Богу, словно в аквариуме! Такой аквариум изрядно бы меня напрягал, занимайся я дома, под колпаком у Горжетки. Но я, слава Богу, не дома.

Иногда я поднимаю руку в приветствии и тогда каждый, кто видит, приветствует меня. А когда мне не хочется, чтобы меня видели, я просто прячусь за кадку с алоэ, стоящую на подоконнике.

Вот и всё.

Это может показаться глупым, но чтобы здесь, в Тууликаалио спрятаться, кадки с алоэ вполне достаточно.

Я просыпаюсь, ощущаю голыми пятками холодный пол и тут же бегу на кухню кипятить чайник. Вскипятив его, я с наслаждением выливаю кипяток в таз и, размешав с холодной водой из под крана, грею там ноги.

Что уж тут говорить – немного странно я себя чувствовал, впервые приехав в Тууликаалио. На подступах, всё вокруг казалось таинственным, а вот теперь уже нет. Как будто тогда я умер, а сейчас снова живу. Именно такое впечатление засело у меня в голове сразу после перехода государственной границы.

Граница государственная – это ведь странная вещь. Шутить нельзя. Улыбаться нельзя. С собакой дружить нельзя. Что уж тут говорить о цели визита – соврать с три короба. И если удалось – то всё, в общем, неплохо. Я давно наловчился их проходить, по методу насвистываний, улыбок и большой, нагретой фиги в кармане.

А в этот раз, сразу после границы, мне приснился странный сон. Как будто не только обыкновенную границу надо было переходить, но и психиатрическую тоже. Забавно, не так ли? Переход психиатрической границы в моём сне оказался довольно простым. Таким простым, что вообще нефиг делать. В окошечке была Мопся, одетая как генерал. Надраена как лакированная деревянная ложка. Я показываю паспорт, а она – вот уже злая, точно собака, спущенная с поводка – требует новый и новый. А я с лёгкостью достаю еще и еще. Забросал её, наконец, паспортами, такой лихой – взял, да и дальше пошёл. Окаазалось, психиатрическую границу, в отличие от обычной, переходить – одно сплошное удовольствие.

Просыпаюсь – вроде бы всё тоже неплохо. Радио выключили, наконец. За рулём – кислый Ботинок. Рядом на сиденьи сонная Мопся. Но совсем не такая, как в моём сне. Не побоюсь этого слова – хорошая.

Вообще, с этой Мопсей мне не всегда удавалось найти общий язык. Иногда я искренне недоумевал, что именно отыскал в ней Ботинок. Я и сам было пытался в ней что-то найти – никакого результата. Возможно, там было что-то по молодости, но теперь, как после лесного пожара – поди разыщи, что там было. Может горелые обрубки, какие найдёшь. Может быть хворосту пара охапок.

Мопся ещё и вязала, представляете? Большие, неудобные сумки и кошельки. Ещё она лепила пельмени. Прической занималась по полтора часа, большие железные спицы туда всаживала – и меня передёргивало. Говорила, что успокаивает себе нервы.