Советский кинематограф всегда умел находить прекрасное в человеке и защитить его от разного рода мизантропических теорий и идей. Наше искусство вобрало в себя традицию великой русской культуры, всегда ратовавшей за человека, за его «душу живу».

Бесстыдная пропаганда, оголтелая, наглая в своих средствах борьба за человеческие души, планомерно ведется западными идеологами… И мы не должны забывать о нержавеющем оружии, которым владеем. О революционных идеалах нашего киноискусства. О гражданском долге художника перед людьми… Но… удельный вес советских фильмов в западном прокате невелик, несмотря на успех отдельных картин, хотя бы «Войны и мира» и «Освобождения». В чем дело? Ведь мы ведем разговор о том, что именно советский кинематограф может противопоставить западному идеологию, которая способна спасти человека для самого человека, возродить его веру в себя, в жизнь, в будущее.

Да, может. И делает это. Но достаточно ли последовательно и наступательно? Центральный Комитет партии верно определил слабости нашей кинематографии. Мы во многом утратили силу воздействия на зрителей. Видимо, здесь сказалось какое-то неблагополучие в нашей творческой среде.

Если мы хотим привлечь зрителей в кинотеатры, пробиться к их душам и сердцам, мы должны делать большие и яркие фильмы о людях, способных перестраивать жизнь по-революционному. Необходимо стремиться к тому, чтобы каждая картина становилась явлением в кинематографическом процессе. Фильм должен увлекать, даже поражать. Он должен быть открытием и праздником для зрителей. В том смысле, чтобы, посмотрев его, сильнее хотелось жить, строить жизнь. Я убежден, что творческий максимализм в данном случае – единственная плодотворная позиция. Искусство должно помогать нравственному возвышению человека.

Мысленно я всегда сравниваю кинематограф с действующим вулканом. Такая модель, несмотря на условность, помогает представить себе схему воздействия сильного фильма. Это всегда эмоциональный взрыв. Вот тогда киноискусство действенно, тогда оно способно формировать душу, влиять на мировоззрение.

Проблема позиции художника неизбежно выдвигает вопрос о его личности. Кинорежиссер только в том случае будет назван художником, если, помимо профессионализма, помимо владения ремеслом, он проявит свою четкую позицию в споре о человеке, о его предназначении и месте на земле, – в споре, который веками ведется в искусстве».

Говоря об эмоциональном взрыве, который должен сопутствовать действенному кинематографу, автор статьи, конечно же, не имел в виду то, что, к примеру, присутствовало в фильме Бертолуччи «Последнее танго в Париже». Несмотря на то что фильм вызывал шок, ступор у зрителя, такое кино было чуждо советскому кинематографу с его социальным оптимизмом и верой в человека. И когда Храбровицкий говорил о том, что новые фильмы должны поражать зрителя, он имел в виду совсем не те эмоции, которые рождались у зрителей после просмотра «Последнего танго…».

Проблема заключалась в том, что в среде советской творческой интеллигенции к тому времени сформировалась большая прослойка людей, которая не разделяла взглядов Храбровицкого. Эти люди тоже считали, что советское кино нуждается в новом эмоциональном всплеске, но этот всплеск должен быть идентичен тому, что осуществил, к примеру, тот же Бертолуччи в своем «Танго», а также проделывали другие западные режиссеры, которые с тем же энтузиазмом, с которым они раньше создавали оптимистическое кино, бросились теперь исследовать самое дно человеческих взаимоотношений. Но подобное рвение осуждалось многими общественными деятелями на самом Западе (о чем наглядно говорил скандал с «Последним танго…»), что уж говорить о руководителях советского искусства, которые видели в этом исключительно социальный нигилизм и желание потрафить самым низменным вкусам публики.

В итоге, напуганные подобными веяниями с Запада, советские чиновники от искусства не нашли иного выхода, как ужесточить цензурный надзор: с этого момента он стал настолько всеобъемлющ, что сквозь него даже мышь не могла проскочить. А в лексикон творческой интеллигенции было вновь возвращено такое выражение, как «боец партии», чтобы обязать творческих работников беспрекословно выполнять установки партийного руководства.

Можно по-разному относиться к данному выбору, но он был осуществлен исходя из тех реалий, которые сложились в те годы не только в СССР, но и в мире. Западное общество все активнее скатывалось в пропасть потребительства, и защитить себя от этого процесса советская система могла только таким путем – воздвигнув новые цензурные барьеры. Однако эта попытка имела шансы на успех только в том случае, если бы цензура стала жестче обычной. На деле же оказалось, что она стала слабее, поскольку кремлевское руководство включилось в процесс разрядки и безоглядно согласилось на расширение культурных контактов с Западом. Тем самым бацилла западничества, которая и без того уже успела поразить значительную часть населения СССР, получила еще более благоприятные условия для развития. Эта бацилла уже заразила саму власть, интеллигенцию и часть народа, которые отреклись от классовых идей и стали воспринимать «общечеловеческие» идеи либералов как наиболее короткий и верный путь к светлому будущему.

В итоге случилось почти то же, что имело место в Германии в XVIII веке. Тамошние либералы, именующие себя «свободомыслящими», увидели в евреях союзников в своей борьбе против «предрассудков старого общества», «мрака христианства», «засилья попов» (в советском варианте эта борьба велась против «предрассудков классового общества», «мрака развитого социализма», «засилья коммунистов-демагогов»). Как пишет И. Шафаревич о германской ситуации, «успех этой деятельности сказался прежде всего не в завоевании евреями политических прав, а в быстром росте их влияния на культурную жизнь и идеологию общества…». То же самое происходило и в советском обществе первой половины 70-х.

Между тем пропагандисты из державного лагеря продолжали свои попытки не допустить расширения влияния либералов. Так, в журнале «Знамя» (№ 4, 1973) была опубликована большая статья Виталия Озерова под названием «Духовная элита» или бойцы партии?». Несмотря на то что речь в ней велась о писателях, однако между строк явно читалось, что данная проблема касается всей творческой интеллигенции, в том числе и кинематографистов. Главная мысль статьи заключалась в том, что писатели не должны, не имеют права вмешиваться в политику. Дескать, политика – дело партии, а писатели должны писать то, что она им велит. В противном случае может случиться трагедия. Вроде той, что едва не произошла в 1968 году в Чехословакии, где творческая интеллигенция попыталась управлять политикой.

В качестве положительного примера автор статьи приводит итоги недавнего (весна 1972-го) съезда польских писателей. Озеров цитирует следующий пассаж из журнала «Панорама», касающийся съезда: «В течение многих веков писатели воспринимались у нас как живое воплощение совести нации. Такая точка зрения, вполне понятная при отсутствии каких-либо иных общественных институтов, которые могли бы противостоять политике поработителей, ныне стала анахронизмом». Комментируя этот отрывок, Озеров пишет: «Обратим внимание на слова «при отсутствии каких-либо иных общественных институтов»… Теперь такой институт есть – партия. Следовательно, теперь писателю не нужно быть «совестью нации»… Под руководством партии на своем участке художники могут и должны всесторонне воздействовать на жизнь народа… Оппозиционность социалистическому обществу губительна для художественного творчества».

Как показал дальнейший ход событий, эти сентенции абсолютно не легли на душу советской интеллигенции. Во многом здесь, конечно, оказалась виновата сама партия, которая из некогда авангарда советского народа постепенно превратилась в его арьергард. Особенно это касалось ее руководящих деятелей, которые стремительно дряхлели на глазах у всего народа, в том числе и интеллигенции. В итоге последняя не захотела уступать звание «совести нации» партии, тем более что все больше и больше советских интеллигентов стали олицетворять руководство КПСС с… поработителями. Пусть не с физическими, но с духовными. Правда, здесь следует сделать оговорку: так считали исключительно либеральные интеллигенты, так называемые западники. Представители лагеря патриотов-почвенников занимали несколько иную позицию. Суть ее озвучил весной того же 1973 года для западного читателя редактор «самиздатовского» журнала «Вече» Владимир Осипов, который дал большое интервью парижскому «Вестнику русского студенческого христианского движения».

Отметив, что Россия сегодня оказалась в нравственном и культурном тупике (здесь его позиция смыкалась с позицией западников, но только в этом), Осипов далее отметил, что выход из этого тупика он видит «в опоре на русское национальное самосознание, самосознание народа многочисленного и государственного» (либералы в русский народ никогда не верили. Как писал русский философ Георгий Федотов, «порок либерализма – чрезмерная слабость национального чувства, вытекающая, с одной стороны, из западнического презрения к невежественной стране и, с другой, из неуважения к государству и даже просто из непонимания его смысла»).

Далее Осипов озвучил еще несколько постулатов, чуждых и враждебных либералам-западникам. Например, такой: «Я считаю, что даже проблема прав человека менее важна в данную историческую минуту, чем проблема гибнущей русской нации… Исчезновение русского начала с лица земли было бы гибельным и для всего человечества…»

Или: «В 60-е годы Солженицын стал нравственной силой, противостоящей определенным началам современной государственности… Но за последнее время Солженицын, на наш взгляд, совершил ошибки, которые могут оказаться роковыми для дальнейшего исполнения им своего предназначения…»

Или: «Русской нации в данный момент угрожают коммунистический Китай и непрекращающаяся вражда космополитического капитала… Пока существуют мировые космополитические силы, деятели любого национально-культурного движения не могут рассчитывать на безопасность. Обвинения в антисемитизме выставляются против любого национально-культурного движения в любой стране при наличии еврейской диаспоры. Евреи – вечные враги национальных движений…»

Закончил свое интервью Осипов констатацией, которая проводила окончательный водораздел между державниками и либералами-западниками. Он сказал: «Советский социальный и политический строй, стоящий на национальных принципах и фактическом соблюдении Конституции СССР, нас вполне устраивает». (выделено мной. – Ф.Р.).

Между тем начавшийся процесс сближения СССР и Запада, так называемая разрядка, вызвал неоднозначную реакцию в стане самих либералов. Когда в июне 1973 года Брежнев отправился со своим первым визитом в США, один из главных советских диссидентов академик Андрей Сахаров заявил на одной из пресс-конференций для иностранных журналистов: «Разрядка без демократизации, разрядка, в которой Запад принимает в целом наши правила игры, будет разрядкой опасной. Она не решит ни одной мировой проблемы. Берегитесь сближения с СССР, которое не будет сопровождаться демократизацией страны и ликвидацией ее изоляции». Эту же позицию разделял и другой диссидент – Александр Солженицын.

Однако эти заявления весьма авторитетных для Запада людей напугали многих либералов. Они испугались, что после них Запад начнет сворачивать разрядку, на которую они возлагали столь большие надежды. В итоге в дискуссию с академиком и писателем вступил еще один диссидент – историк Рой Медведев, который написал длинную статью «Проблема демократизации и проблема разрядки», где заявил, что разрядка важна сама по себе. Историк давал понять своим оппонентам (а вместе с ними и Западу), что надо помогать «либералу» Брежневу в его противостоянии с «ястребами» из Политбюро, а не топить его. Что задача всех советских диссидентов – помогать Брежневу, ибо никакие реформы в Советском Союзе не могут быть осуществлены, если они не придут сверху.

Как будто специально для того, чтобы подтвердить правильность выводов Медведева (о «либерале» Брежневе), советские власти совершили несколько показательных акций. Например, перестали глушить некоторые западные радиостанции, допустили американских психиатров в свои психбольницы (в частности, позволили навестить видного диссидента Петра Григоренко и дали ознакомиться с историями болезней еще 6 человек), заменили диссиденту Андрею Амальрику три года лагерей тремя годами ссылки, а также сделали определенные послабления в отношении отдельных представителей творческой интеллигенции вроде Аркадия Райкина и Владимира Высоцкого.

Параллельно либеральному курсу власть продолжала делать реверансы и в сторону противоположного фланга – державного. Тем более что ситуация в мире опять накалилась и на Ближнем Востоке вновь разразилась война (это случилось в начале октября 73-го): Израиль воевал с советскими союзниками арабами – Египтом, Сирией и Ливией. В разгар этих событий главный идеолог Михаил Суслов отправился с визитом в Вильнюс, где произнес весьма воинственную речь, должную остудить головы либералов. Обвинив в нагнетании напряженности экспансионистские правящие круги Израиля, Суслов заявил следующее:

«Стремясь к разрядке… мы будем усиливать и совершенствовать борьбу с идеологическими диверсиями империализма, против всех попыток оживления всякого рода буржуазных теорий «идеологической конвергенции», против правых и левых ревизионистов…»

Однако воинственность главного идеолога имела свои пределы. Например, именно в те самые дни на полку был положен документальный фильм «Тайное и явное. Империализм и сионизм» режиссера Карпова. Он снимался именно с целью разоблачить сионистскую политику Израиля, «сожрал» порядка 150 тысяч рублей, отпущенных на его производство, однако в итоге был упрятан подальше от глаз широкой общественности после письма оператора Соломона Когана на имя… нет, не председателя Госкино, а самого Леонида Брежнева. В нем оператор писал следующее:

«Не национальные чувства движут мной, а долг коммуниста и гражданина нашей многонациональной родины. Фильм «Тайное и явное» – подарок сионистской пропаганде, разнузданно клевещущей на наш Союз Братских Республик.

Не говоря уже о том, что в фильме использованы кадры гитлеровских антисемитских кинокартин, весь фильм пронизан духом чуждой нам идеологии; после его просмотра создается впечатление, что сионизм и евреи – одно и то же.

Я считаю, что необходимо создавать фильмы, разоблачающие сионизм, империализм, расизм, однако делать это надо с классовых позиций, руководствуясь марксистско-ленинской идеологией…

Как могли руководители студии (имеется в виду ЦСДФ. – Ф.Р.) поручить создание такого ответственнейшего фильма недостаточно опытному режиссеру Карпову, судя по фильму, далекому от марксистско-ленинского мировоззрения?

Как мог появиться такой черносотенный фильм в стенах студии, которая награждена самыми высокими правительственными наградами – орденами Ленина и Красного Знамени, на студии, которая создала столько замечательных фильмов о славном боевом пути нашего народа, нашего государства с первых дней Великого Октября и по сей день?..»

К сожалению, лично я не видел данного фильма и не могу судить о его направленности: черносотенная она или все же антисионистская. Однако и постановка последнего вопроса маститым оператором меня удивляет. Ведь Коган был умудренный жизнью человек (фронтовик), да еще много лет проработавший в кинематографе. Поэтому должен был понимать, что выпуск антиизраильских фильмов был продиктован действиями самого Израиля, а не прихотью советского руководства. Ведь до конца 60-х подобных фильмов в СССР не выпускалось, и вряд ли бы они появились и впредь, если бы не оголтелая антисоветская пропаганда, которая была развернута в Израиле после Праги-68. Вот почему уместно было бы со стороны Когана и других именитых советских евреев из числа кинематографистов обратиться с коллективной петицией к руководству Израиля умерить свой антисоветизм, тогда, глядишь, и отпала бы нужда выпускать в СССР фильмы, подобные «Тайному и явному». Но, увы, такого обращения к израильтянам не последовало.

Несмотря на то что сразу после письма Когана на имя Брежнева поступила также коллективная петиция от руководства ЦСДФ с просьбой не запрещать ленту, генсек в итоге выбрал сторону Когана – фильм был отправлен на полку. Судя по всему, таким образом генсек хотел успокоить ту часть советского еврейства, которая была настроена произраильски. Однако потуги эти были напрасны. Да, в следующем году (1974) израильская эмиграция из СССР снизится (уедет всего 20 тысяч человек против 35 тысяч в году предыдущем), но вызвано это было отнюдь не политикой советских властей – просто в Израиле после войны Судного дня жить станет опасно. Поэтому, как только евреев стали активно принимать другие страны (США, Англия, ФРГ и т. д.), кривая израильской эмиграции из СССР вновь поползет вверх.