Положительно прекрасный человек не может быть абстракцией. Он должен проявить себя в конкретном действии, деятельно, в поступках не отвлеченных, а вполне реальных, практических. Иначе грош ему цена. А где, как не в обновляющейся России простор для подлинной деятельности? Положительно прекрасный человек, считает Достоевский, может появиться в его век только в России. Он в это свято верит. Он уповает на это. Его волнует явление положительно прекрасного человека в русском обличии. В русском мире. В том, который он описал как мир «бедных людей», «двойников», «подпольных», «униженных и оскорбленных», в котором живут убийца Раскольников и развратник Свидригайлов, пропойца Мармеладов и делец Лужин, процентщица Алена Ивановна и проститутка Соня – великие грешники и страдальцы, гордые и кающиеся, бунтующие и смиренные. Живые души. Если не с ними, если не рядом с ними, если не в их среде, то где и для чего явиться положительно прекрасному человеку? Для кого? Не в омертвевшей же Европе, среди «святых камней», для «брибри» и «мабишь»!

Мышкин едет в Россию. Возвращается из небытия болезни к жизни. Едет на родину, но не в знакомое и понятное место, а в неведомую ему страну. Достоевский придумывает своему герою уникальное амплуа – «свой чужой». Мышкин не знает современной России, он в ней чужой. Но Мышкин знает Россию исконную, в которой он свой. Не случайно уже на первых страницах романа звучит задумчиво-проницательная реплика Лебедева, попутчика Мышкина и Рогожина: «Князь Мышкин? Лев Николаевич? Не знаю-с. Так что даже и не слыхивал-с… То есть я не об имени, имя историческое, в Карамзина „Истории“ найти можно и до́лжно, я об лице-с, да и князей Мышкиных уж что-то нигде не встречается, даже и слух затих-с» (8, 8).

Мышкин смотрит на русскую действительность свежим, но не отстраненным взглядом. Со стороны, но не отстраненно. Именно в таком обновленном взгляде, чувствует Достоевский, Россия нуждается как никогда. Ведь она все время меняется, движется. Вокруг одни загадки. Много неясного и неопределенного. Непрерывно возникают новые обстоятельства, проекты, идеи.

Увы, люди, с которыми знакомится князь, ничем ему помочь не могут, ибо сами в растерянности. У них точно семь пятниц на неделе! Они как-то все вдруг потеряли устойчивость, все вдруг засомневались в себе и в своих поступках. И Мышкин решительно включается в жизнь. Он хочет разобраться, понять и помочь. Ему кажется, что он может внести в этот мир порядок и смысл. Он видит, что русские люди, погнавшись за соблазнами прогресса, забыли об устоях, на которых держался русский мир, – о добре, чести, милосердии, любви к ближнему, о справедливости, сострадании, благородстве, о достоинстве и чистосердечии. Он намерен быть новым проповедником этих истин. Новым пророком. «Вы философ и нас приехали поучать», – замечает уже в первом разговоре с князем Аделаида Епанчина. И он, улыбаясь, соглашается: «Вы, может, и правы, я действительно, пожалуй, философ, и кто знает, может, и в самом деле мысль имею поучать… Это может быть; право, может быть» (8, 51). Имя Мышкин в «Истории…» Карамзина носит архитектор первого каменного собора в честь Успения Богородицы в Московском Кремле.

Достоевский ставит своего героя в ситуацию противоборства, заставляет его все время отстаивать и утверждать свои позиции. Обыкновенные люди, занятые своими заботами, не слишком-то спешат от них оторваться, чтобы выслушать пророка. Они смотрят на него с удивлением. Одни – отстраненно, другие – насмешливо, третьи – с раздражением. И продолжают жить своей жизнью, думать о своих делах. У них и без него много проблем. Но Мышкин тверд и бесстрашен. Он верит в свою миссию. Он настойчив и последователен. Он не отступает.

Однако и обыватель не так прост. Тоже себе на уме и норовит обернуть на пользу, поживиться странностями Мышкина, его поведения и умонастроения. Без злого умысла, конечно, а так – по обыкновению. С простодушным цинизмом говорит об этом князю романтический пройдоха Келлер, оболгавший Мышкина в фельетоне, но прощенный им: «Я… потому остался (ночевать. – П. Ф), что хотел, так сказать, сообщив вам мою полную, сердечную исповедь, тем самым способствовать собственному развитию; с этою мыслию и заснул в четвертом часу, обливаясь слезами. Верите ли вы теперь благороднейшему лицу: в тот самый момент, как я засыпал, искренно полный внутренних и, так сказать, внешних слез (потому что, наконец, я рыдал, я это помню!), пришла мне одна адская мысль: „А что, не занять ли у него в конце концов, после исповеди-то, денег?“ Таким образом, я исповедь приготовил, так сказать, как бы какой-нибудь „фенезерф под слезами“, с тем чтоб этими же слезами дорогу смягчить и чтобы вы, разластившись, мне сто пятьдесят рубликов отсчитали» (8, 258).

Достоевский испытывает положительно прекрасного человека общением со средой. Испытание нешуточное. Ведь противостоят ему не враги и злодеи, а вполне добропорядочные и в целом миролюбивые люди, живущие обычным для себя образом, в рамках приличия, насколько у них хватает сил.

Мышкин, безусловно, мечтатель. Идеалист. Но не робкий и отвлеченный, потерявший всякую связь с миром. Он – мечтатель-рыцарь. Он князь. Не только по титулу, но и по сути – властитель и воин. Он движим своими мечтами. Он ими вдохновляется. Черпает в них силу. Он не пугается жизни, но смело идет ей навстречу. Ведь не зря же носит грозное имя Лев, да и в отчестве его – Николаевич – звучат трубы победы. И жизнь иногда отступает. Хотя и не сдается. Ведь он князь только по титулу. Лев – только по имени.

Конфликт романа, главная романная интрига – в столкновении правды жизни и мечтаний идеала. Оказывается, что, вопреки сложившимся представлениям, мечтания вовсе не так беззащитны перед правдой жизни. И совсем не бессильны. Они могут быть наделены невероятной энергетикой, воздействующей на реальную действительность. Они заразительны, способны увлечь за собой, рекрутировать и мобилизовать. Мечтания могут быть весьма активны и устойчивы. Спасительны – и опасны. Если они когда и уступают, рушатся, то их обломки калечат не только самого мечтателя, но и все вокруг.

Мышкин любит Россию и готов принять ее такой, какова она есть. Рогожин, Настасья Филипповна, Аглая и все остальные для него в первую очередь – русские люди. Они для него – Россия. Он их всех любит. Он любит в них Россию. Тайна его любви к ним в его любви к России. И вот тут встает главный вопрос романа: можно ли так любить людей? Не отдельные личности, а некую соборную личность, воплощенную в отдельных индивидуальностях?

И рядом возникает другой, еще более мощный вопрос: можно ли вообще любить всех людей? Не избранных, а всех. Каждого. И не на словах, абстрактно, а деятельно, горячим сердцем, с полной самоотдачей. Как Христос заповедовал: «Ближнего как самого себя». Способен ли человек на чудо Христовой любви?

Казалось бы, почему нет? Конечно, не каждому такое по силам. Да, пожалуй, лишь единицам такой дар дается. Допустим, Мышкин в их числе. «Князь Христос», как записал в черновиках Достоевский. Но тут возникает одно страшное и непреодолимое, по-видимому, препятствие. Человек так устроен, что хочет любви личной и индивидуальной. В большинстве своем люди не могут, не умеют, не способны разделить друг с другом даруемую им любовь. Они требуют от любящего их человека исключительности чувств и не признают ничьих иных притязаний. «Идиот» – роман об испытании любви Христовой любовью человеческой. О столкновении любви Христовой и любви человеческой. Любви жертвенной и любви эгоистичной.

В начале романа Мышкина любят все. Без исключения. Все влюбляются в него с первой же минуты. Все очарованы им. Его простодушием, искренностью, сердечностью. Его доверием и готовностью всех любить. Он и любит всех. Но очень скоро становится понятно, что между Мышкиным и теми, кого он любит, – всеми! – нет взаимности. Ибо его любовь иной природы. Нечеловеческая. Христова. А окружающие способны любить его лишь человеческой любовью. Они люди. И от него они ждут той же, понятной им человеческой любви. Любовь Христову они допускают лишь теоретически. В сфере религиозного мышления. В пределах церковной риторики. Богу – Богово, как было сказано. Человек Мышкин не может любить Божьей любовью, считают они. Не должен. Не имеет права! Они не верят в Христову любовь Мышкина. В практическую возможность такой любви в мире людей – здесь и сейчас: в генеральской гостиной, в купеческом доме, в апартаментах содержанки, в наемных квартирах и углах, на даче и в гостиничном номере – в России второй половины XIX века. Они ее не понимают. Не принимают. Считают «идиотизмом». Болезнью.

Своим неверием они вселяют сомнение и в Мышкина, и в Достоевского. Достоевский провоцирует Мышкина полюбить ближних любовью человеческой. И Мышкин влюбляется. В Аглаю. В Настасью Филипповну. В Рогожина. Во всех. И как только он поддается этому чувству, он перестает быть «идиотом». Становится человеком. Происходит его вхождение в мир людей. И одновременно – отделение от него. Он больше не чувствует единения с ними. Его Россия распадается на отдельных Рогожиных, Барашковых, Епанчиных, Иволгиных, Тоцких и т. д. И многие перестают его любить. Любовь человеческая ревнива и зла. Все чаще Мышкин пробуждает у окружающих не сочувствие и отклик, как в первые дни своего пришествия, а раздражение, возмущение, негодование.

Отказавшись от своего призвания нести свет Христовой любви, пойдя, как ему казалось, навстречу людям, а на самом деле – у них на поводу, Мышкин превратился в жалкого и беспомощного ребенка, великовозрастного недоросля, вызывающего своими поступками и поведением лишь насмешку.

Достоевский пытается вернуть своего героя в прежнее состояние, но тщетно. Мышкин, уступив однажды, не способен более к полноте прежнего чувства. Он забыл его. Утратил. Он теперь, как и все, знает о нем лишь теоретически.

В 1864 году, у гроба первой жены, скорбя и мучаясь виной, – в последние, страшные дни ее он не мог ей дать целительной поддержки любовью, ибо охладел и был влюблен в другую женщину, – Достоевский записал: «Возлюбить человека, как самого себя, по заповеди Христовой, – невозможно. Закон личности на земле связывает. Я препятствует. Один Христос мог, но Христос был вековечный от века идеал, к которому стремится и по закону природы должен стремиться человек. Между тем после появления Христа, как идеала человека во плоти, стало ясно как день, что высочайшее, последнее развитие личности именно и должно дойти до того (в самом конце развития, в самом пункте достижения цели), чтоб человек нашел, сознал и всей силой своей природы убедился, что высочайшее употребление, которое может сделать человек из своей личности, из полноты развития своего я, – это как бы уничтожить это я, отдать его целиком всем и каждому безраздельно и беззаветно» (20, 172). Мысль эта будет жечь Достоевского до конца его дней. Ее он осторожно попробует заявить в образе Сони Мармеладовой. В Мышкине решится высказаться со всей полнотой.

В «Идиоте» Достоевский задался страшным вопросом: возможна ли Христова любовь без Христа? Посильна ли она для человека? Он придумал героя первородной невинности, вырастив, как в пробирке, существо безгрешное, почти бесплотное, не ведающее зла мира, с сердцем, полным жизни и радости. Положительно прекрасного человека. Он послал его к людям, дав ему силу любви Христовой. Но герой не справился с этим даром. Не удержался на высоте Абсолюта. Храм, который строил исторический – в «Истории…» Карамзина – Мышкин, обрушился: слишком много песка строитель в раствор добавил.

Более того, оказалось, что любовь Христова без Христа непосильна и для людей, к которым она обращена. Она им не нужна! Но нужна ли им тогда Христова любовь Христа? Этот вопрос нависает мучительной грозной тенью. Поверят ли люди в Христову любовь Христа? Когда Он придет к ним вновь, как обещано. Или, как и две тысячи лет назад, отрекутся от Него, не поверят, распнут? Как отреклись от Христовой любви Мышкина, не поверив ей, повергнув несчастного в окончательное безумие. В беспросветный клинический идиотизм.

Со скорбью в сердце признал Достоевский: эксперимент «Князь Христос» дал отрицательный результат. В следующем своем романе – «Бесы» – он вложил в уста одного из героев такие слова о Христе: «Этот человек был высший на всей земле, составлял то, для чего ей жить. Вся планета, со всем, что на ней, без этого человека – одно сумасшествие. Не было ни прежде, ни после Ему такого же, и никогда, даже до чуда. В том и чудо, что не было и не будет такого же никогда» (10, 471). Горькие слова, выстраданные катастрофой князя Мышкина. Трагизм романного финала в «Идиоте» носит метафизический характер и оттого потрясает каждого читателя.

Но от задачи изобразить «положительно прекрасного человека» Достоевский не откажется. Напротив, только укрепится в понимании ее необходимости. И в возможности решения ее. Опыт «Идиота» даст ему основу для развития заветной и любимой мысли. Новый «князь Христос», Алеша Карамазов, герой его итогового романа «Братья Карамазовы», выступит фигурой цельной и убедительной. Явление положительного прекрасного человека в русском мире состоится.

«Я из сердца взял его», – писал Достоевский о герое «Бесов» Николае Ставрогине. Пожалуй, еще с бо́льшим основанием он мог бы сказать так о Мышкине. В этом персонаже очень много от самого́ писателя. И не только такая яркая и приметная деталь, как эпилептическая болезнь. Но его кротость, доброта, прямодушие, его стремление всем помочь. «Все забитое судьбою, несчастное, хворое и бедное находило в нем особое участие. Его совсем из ряда выдающаяся доброта известна всем близко знавшим его»^[2], – вспоминал о Достоевском его друг А. Е. Врангель. Глубокая духовность Мышкина, его горячая вера, страстная любовь к России унаследованы им также от Достоевского. Его четырехлетнее заточение в швейцарской клинике сродни годам каторжного узилища Достоевского, и жадность, с которой он набрасывается на жизнь, конечно, пережита Достоевским самолично.

Мышкин не только автобиографичен, но и автопортретен. С. Д. Яновский, познакомившийся с Достоевским в 1846 году, в пору, когда тот был в возрасте Мышкина, описывает его таким: «Роста он был ниже среднего, кости имел широкие и в особенности широк был в плечах и в груди; голову имел пропорциональную, но лоб чрезвычайно развитой с особенно выдававшимися лобными возвышениями, глаза небольшие светло-серые и чрезвычайно живые, губы тонкие и постоянно сжатые, придававшие всему лицу выражение какой-то сосредоточенной доброты и ласки; волосы у него были более чем светлые, почти беловатые и чрезвычайно тонкие или мягкие, кисти рук и ступни ног примечательно большие»^[3]. Достоевский немного «подправил» своего героя, сделав его повыше и постройнее, наделив большими голубыми глазами, но многое сохранил. Мышкин, каким мы видим его на первых страницах романа, «очень белокур, густоволос, со впалыми щеками и с легонькою, востренькою, почти совершенно белою бородкой», лицо «приятное, тонкое и сухое» (8, 6). Достаточно взглянуть на рисунок К. А. Трутовского 1847 года, на котором запечатлен облик двадцатишестилетнего Достоевского, чтобы безошибочно узнать в нем черты его будущего героя, – он лучится тем же светом, теплотой и обаянием. Как и лик Христа, который также послужил Достоевскому основой для портрета героя.

Конечно, Достоевский не думал выставлять себя «положительно прекрасным человеком». Таких претензий у него не было. Он не обольщался относительно своего характера, знал в себе многое греховное, чем тяготился и чему противился. Но Мышкин – сама идея Мышкина – никогда бы не появился на свет, если бы в авторе совсем отсутствовали те идеальные черты, которыми он наделил своего героя. О них можно прочесть в книгах, но их нельзя списать.

Как нельзя списать той дикой любовной страсти, того безжалостного помутнения рассудка и тех мук совести, которые переживает Парфен Рогожин. Их можно только пережить лично. Рогожина Достоевский также взял из своего сердца. Этот герой неотделим от образа Мышкина. Как неотделимо тело от души, пока бьется в нем жизнь.

Рогожин, как и Мышкин, личность неординарная, притягательная. Не только унаследованные миллионы манят к нему людей. Его тоже любят безотчетно. По-настоящему. Настоящей земной любовью – с яростью и трепетом. Любят в нем природную, земную силу, бурное проявление ее. Восхищаются им и боятся.

Рогожин, как и Мышкин, находится в противостоянии со средой. Он тоже отчасти не от мира сего. Не случайно ведь и ему уготована роль «свой чужой». И не случайно они с Мышкиным едут в одном вагоне. Он своего рода тоже пророк. Пророк живой жизни. Истинной и первозданной, сотворенной некогда Богом и совращенной Его врагом. Вспомним, что в переводе с греческого языка имя Парфен означает «целомудренный, девственный, чистый».

Но, как и «пророчество» Мышкина, «пророчество» Рогожина мешает людям в их повседневности. Они не хотят внимать ему, потому что оно пробуждает в них память о подлинном. О вечном. Он – воплощение самой жизни, ее сгусток и концентрат – так же отторгается людьми, как и ангелический, нездешний Мышкин. И все чаще оказывается Рогожин в одиночестве, в уединении, взаперти. И там, подобно Мышкину, сходит с ума.

Люди готовы допустить такую первозданную любовь – безудержную, всепоглощающую, безумную – как некую красивую и занимательную фантазию в мифологии, в искусстве, но никак не рядом с собой – здесь и сейчас: в генеральской гостиной, в купеческом доме, в апартаментах содержанки, в наемных квартирах и углах, на даче и в гостиничном номере – в России второй половины XIX века. Они ее не понимают. Не принимают. Считают «идиотизмом». Болезнью.

Похоже, что Рогожин – другая ипостась «положительно прекрасного человека». Об этом, возможно, не подозревал и сам Достоевский, начиная роман. В цитированном письме к Майкову, он говорит о «двух героях», понимая их как «героя» и «героиню», а двух других он обозначает только как «характеры». «Герой» – без сомнения, Мышкин. Рогожин на первых порах для Достоевского только «характер». По всей вероятности, он задумывал Рогожина как «темного» двойника Мышкина, наподобие Свидригайлова при Раскольникове, своего рода демона, который противостоит и искушает Мышкина. Но в ходе развития романа произошло изменение замысла. Рогожин оказался человечнее и сложнее. «Характер» вырос в «героя». Рогожин не противостоит Мышкину, но дополняет его. Чем далее – тем более.

В какой-то момент романное существование Мышкина становится невозможным без Рогожина. Как, впрочем, и Рогожина – без Мышкина. Заданное им поначалу соперничество из-за Настасьи Филипповны, как выясняется, носит мнимый характер, так как каждый из них преследует свою цель, и цели эти не перекрывают друг друга. Мышкин борется за душу Настасьи Филипповны, Рогожин жаждет завоевать ее плоть. Любовь к Настасье Филипповне не разводит, а только лишь еще больше соединяет героев. Чехарда с их жениховством указывает на взаимозаменяемость героев, возможную только в ситуации их предельной близости и тесного родства.

С того момента, как Мышкин и Рогожин познакомились в вагоне поезда, то есть с первой страницы романа, и до трагической развязки истории, завершающейся на последней его странице, они все время находятся вместе. Каждый в отсутствии другого чувствует свою ущербность, и потому, порой вопреки своей воле и собственным интересам, все время тянется к другому. Даже тогда, когда герои расходятся в пространстве, они остаются в едином психологическом поле. Непрестанно помнят и думают друг о друге. В конце первой части Мышкин устремляется в Москву вслед за Настасьей Филипповной, но, как становится ясно позже, тянет его за собой не она, а Рогожин, ее увозящий. Там, в Москве, Мышкин с Рогожиным «всего Пушкина» прочтут. Деталь фантастическая и неправдоподобная по обстоятельствам, но именно этой своей фантастичностью и неправдоподобием она, среди прочего, указывает на некую особую связь этих героев. Очевидно, что их соединяет нечто большее, чем любовь к одной женщине, и это взаимное притяжение возникает до знакомства Мышкина с Настасьей Филипповной, то есть до появления в романе традиционной ситуации «любовного треугольника». Вне романного замысла. По само́й