***

Мне всего один раз удалось выехать в отпуск на родину. После проводов с тепловатыми тостами тех, с кем не прижился, занятых собой и скрытных, – коллектив был каплей нашей большой общности в увеличительном стекле, я, наконец, увидел под серебристым крылом самолета однообразно-темную, серого цвета северную землю родины.

В аэропорту встретила моя жена, дочка осталась дома, болела.

Родина оказалась сумрачной, деревья какие-то небольшие. Суровая простота построек доморощенной технологии. Суровость в продмагах, нехватки масла, в овощных отделах – картошка немытая, но есть мандарины, гранаты, яблоки. Купленное пихают в «одни» руки. И знаменитая ругань уставших, раздраженных очередей.

Дома – радость встречи с дочкой, прильнувшей ко мне после долгой разлуки, и куча родственников и друзей.

В телевизоре танцы и пляски «Эх, разгуляемся!», патриотические боевики, фронтовые песни… Но ощущение, что смотреть нечего. По радио бодрые дикторы перечисляют фамилии выбранных в высокий президиум. По всей стране идет социалистическое соревнование, коллективы берут обязательств «отработать дополнительно полтора дня». Особенно меня проняла клятва: «Собралась бригада, решили: два месяца работаем на сэкономленном топливе».

Вышел на улицу. Сумрак, грязь, слякоть… Народ одет в темное, в какую-то взлохмаченную кошатину.

Неужели я так отвык от родины, что принял ее за чужую страну? Что у народа на уме? Что вырабатывает завистливую недоброжелательность к окружившим врагам, и отзывчивость широкой русской души?

Здесь, на родине, жить гораздо теснее, потому что система держится на старинных обычаях подчинения некоему Молоху, и эту удобную большинству веру невозможно искоренить никаким насилием.

Обычно революция возникает благодаря негодованию, нетерпению народа. Вождь восставших побеждает и захватывает власть. А потом приходят те, у кого народная поддержка превращается в средства насилия.

С тех пор его ставленники лишь укрепляют свою власть, в государстве всегда господствуют те структуры, в которых сосредотачиваются силовые возможности. Силовые органы зачищают все, что сопротивляется. Да и как иначе охранить нас от нас же, «ленивых и нелюбопытных» (Пушкин), у 98% которых «нет ума» (Чехов)?

Власть любит употреблять слова «народ», «родина», «отчизна», «всенародное единство». И народ уверен, что власть действует от имени народа, а не для укрепления самой себя, здесь нет подмены. Он любит тех, кто может внести хоть капельку стабильности и спокойствия.

На самом деле власть – это несколько десятков разнородных людей: автократы, демократы, либералы, монархисты, анархисты и другие патриоты. Они поставлены той элитой, которая благодаря государственным ресурсам имеет рычаги, чтобы убедить народ голосовать за них.

Это и есть суверенная демократия, с народными выборами, и народ почти всегда голосует за власть, без альтернатив и противостояний, ибо по опыту испытанных на своей шкуре революций не желает хаоса. Тем более оппоненты лишены госресурса, а значит, возможности агитировать, оппонировать, и становятся шутами.

Большинству нравится так жить, хотя многие зазнайки не хотят так жить, и уезжают, куда глаза глядят.

Здесь я, подобно «чуждому элементу», почему-то остро ощущал страх и недоверие к будущему – признак распада. Раз все пропадает – нужно защищать себя самому, запастись всем необходимым, и будь что будет.

На даче, на соструганных мной полках – книги и журналы старого советского времени, вывезенные сюда и забытые. Сейчас мне видно – ненужный хлам. Сколько переведено бумаги на бесполезные, ложные идеи, целая эпоха потрачена впустую! Какие убытки! За это время можно было бы построить счастливую процветающую жизнь.

Сейчас наша власть ощущала усиливающуюся враждебность доминирующей Империи, и отвечала тем же под восторженные рукоплескания народа.

Но нам, командированным, там жить было гораздо свободнее, несмотря на жесткую дисциплину внутри Колонии.

***

Мы с Игорем тайно выезжали на его «Тойоте» в город. Нас поражала громадность и сложность великого города. Что за хитроумные свободные творцы отстроили это чудо, эти космические гряды небоскребов, где-то в высоте, на фоне багрового зарева, мечтающих о единстве мира, и только высоко-высоко виднеется синяя полоска?

Но в этот раз все было иначе. Когда мы с двумя переводчицами выехали в город, у высокой железной изгороди нашей Колонии колыхалась огромная толпа с разноцветными плакатами: «Долой империю зла!», «Нет захватчикам чужих земель!», «Враг на пороге!».

Как это так? И это нам, желающим мира во всем мире! Так хорошо относящимся к ним.

Откуда вновь вернулось средневековье? Движущаяся змея толпы фанатов казалась зловещей. Игорь круто развернулся и поехал вдоль передней шеренги фанатиков-демонстрантов, в опасной близости.

– Командовать парадом буду я! – победно закричал он.

Девицы завизжали, сердца их упали на самое дно машины. Они боялись, что изнасилуют и убьют, если узнают, что мы из «агрессивной» страны.

Вблизи в толпе люди казались обычными, похожими на нас, но почему-то негодующими, как будто их лишили годовой зарплаты. Возможно, ими верховодят тупые озлобленные бандеровцы, неповоротливость их мозгов не изменит даже собственная смерть, или близких. Но видно было, толпа всегда может опомниться, остановившись перед своими окровавленными жертвами.

На их темной стороне есть свой Молох, распоряжающийся народом, и его иерихонские трубы массовой информации так же ежедневно обрабатывают мозги за отсутствием альтернатив, так что зомбировано сознание поголовно у вех граждан. Как это было в фашистской Германии. Телевидение ежедневно воскрешает все архаичные страхи в отношении к Востоку, а ястребы призывают развязать легкую ядерную войну. И нет уже силы остановить эту массу, потому что страна не воевала с незапамятных времен, хотя там полно разумных голов, не желающих уничтожить планету.

Игорь продолжал вести машину вдоль переднего края толпы, командуя парадом под визг девчонок. В нем играла опасность «у бездны на краю». Безмятежность жизни, не знающей потерь и горестей. Как жизнь Софокла, прожившего жизнь беззаботно, поэтому в своих трудах изображавшего то, что ему не хватало, – трагедию.

Игорь мыслил широко, без той подлинности переживаний, что есть у тяжелых людей с острым чувством возможности потери близких, отчего радость близости с любимыми возрастает стократно.

Я не знал, хорошо ли это, и что лучше, вернее, более необходимо. Здесь же очень близко приблизилась трагедия, которой еще не чувствует население нашей Колонии.

Мы срочно улепетывали от надвигавшейся толпы. Ехали по городу, созданному эмигрантами из разных стран, и потому еще не застывшему, свежему, как весенний ветер и ясное небо. Проехали знакомую нам с Игорем улицу с клубами порнофильмов, где чудилась клоака, могущая поглотить нас, с бульканьем.

И с тайным страхом вернулись домой, через запасные ворота.

2

Зачем вам знать, как вырывали с кровью

Все прежнее, а без него – не жить,

Чтό в муке ожиданья в изголовье

Безмерной чернотою оглушит?

Мать, перед тем, как тело уносили —

Какому подотчетная суду? —

Сказала сестрам:

– Чтобы все… красиво, —

На место ставя вашу красоту.

Вначале не доходило, как будто все это не со мной, только бессмыслица в голове, бегание глаз – как правильно вести себя перед людьми? Потом – через равнодушную коросту – прорывы боли, когда режет сердце, и не отвязывается внутри текучий облик родной сути.

«Мы надели ей на палец кольцо, которое ты ей подарил… Она не мучилась, совсем не мучилась». В письме матери тщетная попытка меня утешить.

Я ходил по улицам бесцельно, в опасно озаряемой ночным светом тьме. Почему меня не было с ней? Почему в командировке? Почему маленькой пришлось пережить непереносимую боль ухода из жизни первой, а не нам, давшим ей жизнь? И жизнь моя в сумрачном свете казалась странной, скоротечной, зыбкой.

Самое тяжелое, когда представляешь, как хотел поездить с ней по широкому миру, показать все… Чтобы она увидела океан с высокого утеса, сияющий залив Неаполя, остатки древней крепости на горе. Прошла бы по каменным плошкам отрытой улицы Помпей…

В ее детстве мы перенесли с мамой ее разнообразные болезни, привыкли дрожать перед ней, не дай бог, что случится. Носили на руках, баюкали, когда болела. И нам было так же больно, когда она болела. Борясь за нее, так приросли, что оторвать кровинку…

Мне приснилась тихая ночная вода, как боль безнадежности, невозврата. Из тьмы выплывает нечто любимое до бесконечной жалости, и уже знающее всю безнадежность, – это моя доченька! Я глажу ее, голова покорно свесилась на моей шее. Она медленно улыбнулась и покачала рукой, и так же медленно нырнула, и ушла во тьму. И вдруг во мне страшная догадка: она неживая! И никогда не будет живой.

Проснулся с мучительной, физической болью. Как будто вырвали часть сердечного корня, и рваное невозможно восстановить.

Терзает какая-то родительская вина – не смогли спасти! Ведь, знал: когда мы в парке бросали друг другу «фрисби», она внезапно остановилась и побледнела. И не пошевелил пальцем, чтобы защитить! Единственное, родное существо!

Стараюсь избегать видений страшного в памяти, перебиваю воспоминаниями моего детства, безмятежного, до нее, когда еще ничего не было связанного с ней ни в мыслях, ни в крови. И как мы были безмятежны, когда еще не пришло это безумие.

Но, как наяву, снова возникают слова ее письма ко мне, последние, как завещание…

Ты болеешь, и болью пронзило меня.

Как в письме твоем детская боль одиночества сжала!

«Грустно мне – пишу, и хоть не вспоминай,

как на даче мы на «Волшебнике» нашем катались.

Помнишь, как на Яйлу карабкались, и рай наверху?

Мама ходит за мной, следит и терзает

своим страхом, уроками, музыкой – не продохнуть,

и читать про мир небесных тел запрещает».

Как мне жить без тебя,

мне подаренный чудом единственный свет?

В заточенье любви ты ходишь гордо, капризно

и упрямо твердишь: «Я – личность, я – человек!

И уже поняла – что-то значу я в жизни.

Смейтесь и говорите, что скоро свихнусь.

Нет, я чувствую – незаурядная личность,

и уверенней стала, и не перед чем не согнусь…»

И как мы будем с мамой у ее могилы, через много лет? Неужели это случилось с нами? Почему?

Сильно болит голова. Все, что говорю – фальшиво.

Как преодолеть нежелание жить, исполнение обязанностей жизни? Где любимое, за что можно положить душу? Его нет в этой реальности. Как вернуть творческий настрой души? Ведь творчество – это укрепленная любовью связь с жизнью. А этого нет. Как найти силы – просто для нормального существования?

Что-то надо заново нарабатывать, создавать с подругой новую семью, и много детей. Но она не может больше рожать!

Как воскресить мою жену, Свету? Теперь мы с тобой никогда не сможем разлучиться.

Нужно научиться понимать ее, всех людей, до самых глубин, как я понимал мою доченьку (хотя любил плохо – пальцем не пошевелил). Чтобы исцелиться. Просто исцелиться близостью! Понимать людей, человеческие устремления, как я понимал ее, и все в ней, – то есть любить человека. Человеческое страдание потери тем сильней, чем ты ýже, отдаленнее от людей.

Но почему так тянет отползти, кусая лапу, одинокому, как умирающий зверь?