2

Друг Игорь, экономист и сторонник кооперативного движения, согласившийся быть моим заместителем на маленькую зарплату, говорил:

– Ничего! Люди уже не боятся проявлять себя. Я каждому подам руку. Настало время, когда все бывшее уничтожено.

Общественное движение «За новый мир» вобрало в себя весь спектр мнений того времени. В него входили бывшие депутаты, литераторы, ученые из развалившихся научно-исследовательских институтов, политологи, журналисты, кооператоры…

Наше Движение приветствовали Ассамблея народов мира, Ассоциация «За всемирное духовное единство человечества», правда, еще не начавшие деятельность, а только провозглашенные их неуемными организаторами.

Я ездил в Сочи на конференцию экстрасенсов, где ввел в состав участников Движения Академию информационных наук, то есть экстрасенсов, отмеченных «столбами» из космоса. Мне нравился вселенский размах их идей. Это вызвало ревность профессора Турусова, президента.

Учредительное собрание старушек из Вегетарианского общества постановило стать филиалом Движения. Удивительные люди – принципиальные этики. Что ими движет?

Пришли представители Союза безработных, уволенных за критику, отдельно от существующих профсоюзов, спаянных с властью.

Появились учредители Института защиты прав граждан.

Пришел даже странный кандидат наук с бородой, переводчик-дилетант с древнерусского и древнеиндийского и поэт, побежденный в выборном марафоне в Моссовет. Предложил создать Партию зеленых.

Был даже смиренно-испуганный эфиоп, называвший себя потомком Пушкина.

Ежедневно в помещении исполнительного комитета толкутся люди.

Чего хотят? Причаститься к общему брожению, найти свое место? Для чего? Найти точку приложения энергии? Может быть, хотят участвовать в обновлении жизни, делать большое и доброе? Хочется славы бесплатно? Во всяком случае, они против «свободы слуха», когда от слов ничего не меняется. Однако множество людей взялись за дело горячо, находясь в скрытом неосознаваемом полете, и ниши быстро заполнились.

В помещении исполкома Движения особый воздух эйфории, отдачи себя чему-то общественно дивному.

Я с испугом чувствовал себя на вершине волны общественности, несущей в неизвестность. Правительство признало наше Движение. Я работал над международной программой, предлагающей соединение экономики с нравственностью. Это была цель, которую только и можно лелеять в пору юношеского романтизма – претворить нудную чиновничью работу в творчество. Нечто рискованное и заносчивое.

Соединение никак не давалось – программа сугубо утилитарная, но «поэзия – пресволочнейшая штуковина, существует, и ни в зуб ногой». Как соединить чистоту помыслов, то есть личную ответственность за все в стране, и увиливание от нее в свою маленькую ответственность за себя и свой узкий круг? И человечность – с раздражением против людей-иждивенцев?

У меня были неприязненные отношения с частью сотрудников. Наверно, причина – в нехватке денег на зарплату. Я измотался на работе, много дней ничего не читал. Может быть, в этой хлопотне, беседах с какими-то кооператорами, некомпетентными мыслителями, неторопливо беседующими, положив нога на ногу, – есть некоторое равновесие полноты в центре событий, в котором находится Движение.

Исполнительному комитету приходилось финансировать из неустойчивого бюджета проекты, организовывать работу секций, кооперативов. Делали выставки художников, зарабатывая на билетах. Короче, работали неграми, или мальчиками на побегушках. Это страшно изматывало, и озлобляло отношение к «черной» работе приходящих сторонников, кто привык разглагольствовать со стороны и пользоваться Движением.

В то же время денег на проекты, которые я с трудом утвердил на Совете, не хватало. Хотя поддерживал некто таинственный – спонсор.

Я все время ощущал себя не на месте. Не было настоящих знаний для перспективного выбора направления, цельного взгляда на факты и события, чтобы вывести наш громоздкий корабль на чистую воду. Понимал, что без ловкости и хитрости, а иногда шагая по головам, невозможно победить. Совместимо ли это – гений и злодейство? Зло – проблема больше связанная с экономикой, откуда возникает политика.

А главное: где взять денег на развитие Движения? Меня убеждали создавать кооперативы при нашей организации, видя неслыханные ранее барыши.

Я предпринял попытки создать кооператив, еще до Закона о кооперации, принятого в прошлом году. Правда, еще опасались невероятной производительности свободного предпринимательства, старались не выделяться, зарабатывая больше, чем зарплатная уравниловка. Не попасть в кампанию по борьбе с нетрудовыми доходами.

Но мой опыт в долевом участии создания кооперативов с оплатой ими взносов провалился. Я поддался энергии молодого нагловатого Андрея, сына члена Совета, известного международного обозревателя. Зарегистрировал первый кооператив при исполкоме Движения. Андрей, получив патент, действовал сумбурно, не сумел организовать торговлю, зато организовал совещание, куда пригласил какого-то эфиопа, заявлявшего о своем родстве с Пушкиным. Тот сделал несуразный доклад для членов Совета. Ученые переглядывались в недоумении. Это был почти провал Движения, страшный позор для исполкома.

Созданные кооперативы охотно принимали помощь и содействие, а потом махали ручкой и уплывали в самостоятельное плавание.

Кстати, появившихся бандитов, крышующих предпринимателей, мы как-то не заметили, может быть, вращались не в той среде, с нас нечего было взять.

Так что, кооперативы не пошли, поскольку при плановом хозяйстве неоткуда было отхватить сырье и материалы, а покупать на рынке было неподъемно. Все фонды были государственными и распределялись, а не продавались.

Я с завистью и предубеждением следил за «директорскими» кооперативами, открытыми доверенными лицами директоров заводов. Они процветали, получая фондовое сырье за взятки и выпуская продукцию из дешевых материалов, с использованием государственных производственных мощностей и электроэнергии, продавали ее по свободным ценам и присваивали сверхприбыль. Короче, паразитировали на госпредприятиях, либо занимались перепродажей и обналичиванием денег.

Фактически был запущен механизм номенклатурной приватизации, хотя формально предприятия оставались в госсобственности. Кооперативы действовали в двадцати отраслях экономики. Люди впервые столкнулись с тем, что приходилось платить за кооперативные туалеты.

3

В офисе исполкома на стене висит длинный плакат, придуманный мной: «Нужно усилие, чтобы стать человеком». Бедное помещение со шкафами книг и папок документов, с дипломами и грамотами по стене – наградами от государственных учреждений и организаторов общественно значимых форумов и конференций.

Здесь собирались мои друзья и соратники, освободившись от публичного внимания. Это были завсегдатаи, привыкшие перекинуться новостями и чего-то ожидавшие от Движения.

Друзья молодости, еще по университету, «дети шестидесятых», когда мы жили в интеллектуальном подполье, кучкуясь вокруг журнала «В мире книг». Я их давно не видел с тех пор, и вот они снова слетелись, ощутив в нашем Движении что-то небывалое. Аспирант гуманитарного института Гена Чемоданов, с аккуратной прической, в очках, интеллигентный знаток литературы, чистый в мыслях, как и его мама и скромная квартира, полная книг, куда мы часто вваливались. Он писал статьи на темы литературы и искусства. Юра Ловчев, воркующим голосом нечаянно выдающий остроты, все еще секретарь разваливающегося Союза писателей СССР. Толстый Матюнин, работающий в ЦК ВЛКСМ. Безработный «граф» Разумовский, подрабатывающий в кочегарке и постоянно пишущий роман «Переплавка», худой с хищным носом, которого называли Батей, он предмет постоянных насмешек, от которых «только утирался».

А также, из нашего интеллектуального подполья, – собутыльники из журнала «В мире книг», куда я приносил свои рецензии: главный редактор и автор фронтовых детективов тихо пьющий Костя Графов, колченогий критик Толя Квитко, постоянно задиравший литераторов, и всегда пьяненький крестьянский поэт Коля Кутьков.

И новый мой приятель диссидент с нездоровым одутловатым лицом, вернувшийся из эмиграции, его мы звали просто – Марк.

Почему-то часто захаживал в офис Движения разочаровавшийся бывший чекист Геннадий Сергеевич.

Иногда посещал нас толстый самодостаточный Березин, главный редактор журнала нашего Движения.

Кучковались вокруг нас и другие, в основном наивные бескорыстные прожектеры, почему-то липнущие ко мне. Это были в основном инициаторы громогласно объявленных всемирных, международных и отечественных общественных организаций, которые были только в проектах из-за отсутствия ресурсов для их воплощения.

Среди них были и женщины. Профессор Турусов пригласил к нам на работу внештатным консультантом астролога Кишлакову. Некоторое время она консультировала власть (там были склонны к мистике). Это была независимая и гордая девушка с изнуренным лицом, сбежавшая от родителей и бедствующая с маленькой дочкой. Поклонница Е. Блаватской, она вещала голосом пифии: взгляните в зеркало – это первое открытие иных измерений. Земля – многомерность в одном, а не отдельная точка в пространстве. Я восхищался широтой ее кругозора.

– Нужно открыть понимание – ради чего существует этот мир. Ключевые ноты мистерий в 90-х будут под знакам зодиака: Козерога – групповое посвящение Земли, Водолея – переходное сознание.

Она играла на скрипке «мантро-музыку», насыщенную мощной энергией, считала себя передатчиком музыки Атлантиды.

____

Секретарша Лиля приносила на подносе водку и закусь – бутерброды с дефицитной вареной колбасой. Выпивали, закусывали на газете и болтали о своем, не отвлекаясь от неслышных шагов сотрудников.

Батя громыхал над всеми, размахивая стаканом:

– Ты что так страдаешь? Выбрось из головы!

– Зато ты порхаешь, как стрекоза, – отвечал я. – На тебе ничего не висит. Вот и философствуешь, угрожая руками под носом у собеседника. А я не вижу близкого выхода.

– Ты скоро превратишься в аскета. Как Сталин, будешь смотреть на человечье мясо.

Веселый Юра Ловчев ворковал:

– Батя не способен трезво думать. Его заговорил Кашпировский.

Они неправы. Несмотря на трезвое отношение к работе, в душе я все еще оставался романтиком, как в молодости, считал, что солнце безграничной близости людей всегда впереди и будет сиять всегда, и приведет, наверно, к тому, что люди считают раем, коммунизмом, городом Солнца и т.п. Это было вызвано одним – надеждой, неискоренимой в душе. Все идеи можно свести к этой надежде на счастье. Мы пассажиры космического корабля, братья. Странно, тогда не понимал, что романтическое влечение туда, где и нѐ жил, зиждется не на прочной уверенности человечества в будущем, а на книгах, заклинаниях, написанных на песке, которые вымываются случайно накатившейся волной.

– А кто сейчас трезво думает? – смеялся Игорь.

Батя ржал:

– Дима у нас за все берется сам! Выхватывает из-под носа.

– Зато ты мягко переваливаешь свою ношу на других, – подзуживал его Коля.

____

До недавнего времени я был в постоянной эйфории. Странная вещь – эта эйфория! Не чувствуешь тела, наверно, потому, что не жалко. Так Павка Корчагин летел на коне, с поднятой саблей, жертвуя телом во имя коммунизма.

Я всех любил – атавизм детства, когда всех хотел полюбить, и все любили меня. Такая любовь существует в реальности, как у младенца, который всех любит, и потому любят его.

В молодости я не хотел семьи, семейного счастья. Хотя было страшновато представить, что когда буду умирать, никто не закроет мне глаза. Отчаяние одиночества в искании себя – это было мое.

Разные умы, считал я, существуют в разных эпохах – кто-то в будущем, кто-то в Средневековье. Я инстинктивно жил в эпохе Возрождения, где мир планомерно, постепенно и плавно шел к лучшему. А может быть, в Древней Греции, в золотистой сфере бессмертия.

Даже увлекся идеями философа Н. Федорова: за нынешним сознанием и жизнью должно следовать «сверхсознание» и «сверхжизнь» (так думали и Вернадский, и Тейар де Шарден). Пока человек смертен, остается глубокий исток зла в нем, выделяющий токсины злого соперничества, отчаяния, нигилизма и демонизма. Земной рай утопичен. Борьба за онтологическую свободу выше всех социальных. Идет активное преображение природного, смертного мира в иной, не природный, бессмертный тип бытия. Дурной конец мира не фатален. Все в руках человека. Человеческое всеединство нераздельное и неслиянное. Это кровное мое, когда еще в молодости мечтал о безграничной близости, существующей в мире.

То есть, я чувствовал себя бессмертным.

В общем, точно не знал, кому поклоняюсь. Может быть, Бердяеву, чьи мысли об «экстазе» вводили меня в экстаз? У меня оказался союзник, только скрывали всю жизнь. Духовный освобождающий экстаз, по Бердяеву – подъем в царство божье и одновременно нисхождение в реальность. В нем не разрушается, а освобождается личность.

Или это Альберт Швейцер, который благоговел перед жизнью? «Добро – то, что служит сохранению и развитию жизни, зло есть то, что уничтожает жизнь или препятствует ей».

Тогда мы, «дети оттепели», далеко ушли от граждан, погруженных по уши в «совок».

____

Это не мешало мне загораться негодованием на штатных сотрудников при воспоминании о том, как я в одиночку отчаянно доводил до открытия конференцию, в бессилии от их ленивых движений и неожиданных исчезновений, отчего грозил срыв мероприятия и позор.

– Где плакаты? – страшно шептал я Резинькову, менеджеру по рекламе, вальяжно севшему в зале, как делегат, перед самым началом конференции. Другие сотрудники тоже сидели, как делегаты важного мероприятия. – Вы же ответственный за оформление!

– А что, еще не поднесли?

– Вон отсюда! – захлебнулся я в крике.

Наверно, они понимали, что я верчусь, как белка в колесе. Но неужели не видят, что мне не осилить одному? Не хотят поднять зад, чтобы подхватить непомерный для одного груз? И догадывался, что им это не нужно. Иронизируют со стороны, как крестьяне, работающие не на себя.

Сотрудников при приеме на работу я не отбирал, принимал тех, кто приходил. Резинькова я, проникшись его интеллигентным видом и забыв посмотреть трудовую книжку, сразу назначил менеджером. А кто из профессиональных организаторов придет на нищенскую зарплату общественной организации?

____

Выпили и, закусывая бутербродами с колбасой, заговорили о русском характере. Соратники улыбались друг другу, как авгуры.

Привязавшийся ко мне диссидент Марк, бывший эмигрант, брезгливо говорил:

– Не могу читать ваших газет. Купил, глянул и с отвращением бросил. Слепота беспророческая.

Юра Ловчев ворковал скороговоркой:

– Наш народ полюбил Штирлица, потому что каждый чувствовал себя им среди знакомых, но опасных компартайгеноссе. Иноприродность режиму. Штирлиц типичен для 70-х, как Чапаев – для 30-х.

– Обыватели снова хотят стрелять, вешать! – грузно двигался со стаканом Марк. – Вылезает весь совок с его воспитанной ненавистью. Даже в Солженицыне она есть, когда ругал Синявского за «Прогулки с Пушкиным».

– Человек не любит правды, как говорил Ортега-и-Гассет, – добавил толстый самодостаточный Березин, главный редактор нашего журнала. – Не приучен задумываться, пренебрегает своей внутренней жизнью. То есть, не способен всерьез относиться ни к чему, – фальшив. Не верит в себя, а значит и в Бога. Живет в одномерном пространстве, без истории, без будущего. Ненависть к мысли – старинный испанский обычай.

Батя, вскинув хищный нос, возопил:

– Человек – это не звучит гордо! И всем надо каяться.

Критик Толя Квитко, развалясь в кресле, рассуждал:

– Наш человек – консерватор. Ему ближе всего земля, устои. Он сидень, верит в ход вещей. Такой тип выигрывает войны. Он лег в основу государства, с его согласием и терпением сталинизма. Его мечта соединиться в универсальном типе.

Не признающий никаких партий, он называл себя литподенщиком, обретшим тайную свободу.

Гена Чемоданов жарко вмешался:

– Русский – вечный скиталец, и эсхатологический сиделец, почвенник, реалист, строитель и стяжатель. Прочтите В. Буслаева.

Диссидент Марк ворчал:

– А вот Бунин писал в статье «Великий дурман»: что это за вековая вера в народ, идеализация того, что эгоистично, страшно и трагично?

И кривил ухмылку:

– У вас саморазрушение стало нормой – даже демократия дала вулканические выбросы злобы и ненависти. Елена Боннэр ехала в поезде из Горького, где мучился Сахаров, в Москву, так ее чуть не затравили: шпионка! А жуткие соседи Солженицына в Рязани…

Он с наслаждением цедил слова уже стороннего западного человека:

– Устоявшийся страх в своей огромной лапе сжимал любую новую мысль, любую даже рабскую попытку что-либо изменить. Революция вырвала на волю раба, с его ненавистью ко всему. Появились люди с пробудившимся сознанием своих прав – без обязанностей. Свобода требовать, не давая взамен.

– Что значит «требовать, не давая взамен»? – робко возразил Гена Чемоданов: – А если не дают давать? Если бьешься в старой бесчеловечной системе? Что-то тут не то с хулителями народа.

– Большевики вывели «гомо-советикума» – окрысился диссидент. – Люмпена, который раньше был маргиналом. Все дозволено. Советская шваль, не помнящая родства – она вашу общественность убьет! Мы искаженно видим народ, и он состоит не из Коротаевых, жестоко отомстит, и нам, и себе.

Я вспомнил о предстоящем суде с уволенными иждивенцами из сотрудников исполкома.

– Уже мстят.

Марк горько вздохнул.

– Но диссидент на Западе – все равно диссидент. Не важно, где тело, хочется свою природу соединить с родиной. Говорят, почему не приезжаете? Эмигрантам некуда возвращаться.

Гена Чемоданов осторожно сказал:

– В диссидентском движении гордятся своим достоинством. А оно определяется степенью оппозиционности режиму, противостоянием «своих» и «чужих». Настоящий либерализм всегда был попыткой применить здравый смысл и общечеловеческие этические нормы к социальным проблемам. Диссиденты подменяют реальность знаком. Им ненавистен розановский обыватель. А Хармс, например, другие репрессированные были обыкновенными людьми, чем, кстати, объясняется их откровенность на допросах – не надо было запираться.

Марк повернул свою тушу в кресле, воззрился на него. Но Гена стойко продолжал:

– Диссиденты получили за свой подвиг на земле, лишив себя небесной награды, – почти даром. То есть, не за счет попытки внутреннего духовного творчества, а за счет пассивных страданий, что легче, чем изменить что-то в душе. Настоящими рабами были твердокаменные диссиденты – их погубила психология противостояния, политической конъюнктуры. На первом месте у них – быть порядочным человеком, и стали совестью нации. А мещане-то сумели остаться людьми, с их свободным внутренним миром, как бы мелок он ни был. Эта реальность повседневного существования недоступна борцам. Великие поэты выходили из мещан.

Наверно, правильно, – думал я. – Откуда эта ненависть к людям, думающим иначе? Эта субъективная страсть? Во всяком случае, во мне – тоже.

Одутловатый диссидент осел в гневе.

– Вот как вы оцениваете героев! Им будут ставить памятники! А не вам, спасавшим свою шкуру.

– Я не хулю героев, как вы должны бы заметить, – смутился Гена. – Я лишь стараюсь быть объективным. Вы сделали свое дело, но и обывателя, человека труда, тоже надо ценить.

Детективщик Костя Графов, от которого от природы пахло спиртным перегаром, прокашлялся.

– Не надо больше создавать литературу в газовой камере. Можно выйти за пределы и увидеть весь мир.

Геннадий Сергеевич, бывший кэгэбист с непреклонным медальным лицом, строго произнес: